Дарья Данилова
Ловя бабочек, поэты и дети спасают себя от смерти.
Томас Гейнсборо. Дочери художника (с бабочкой). 1756(?) г. Национальная галерея, Лондон
Поэт Игорь Меламед (род. 1961) прежде всего поражает пристальным, несколько удивленным всматриванием в пространство «за чертой» жизни. Когда читаешь его стихи, постепенно возникает ощущение, что это пространство ему неплохо знакомо, словно пейзаж или двор из детства, где он восторженно бегал с сачком за бабочками или плакал, кем-то обиженный. В поэзии Меламеда перспектива не прямая, не обратная, как на иконах, и не закругленная, как на картинах Петрова-Водкина. Впечатление, что ее практически нет, а есть автопортрет на темном фоне, оживляемом лишь силуэтами дорогих автору людей.
Эту поэзию нельзя назвать религиозной в том смысле, который мы привыкли вкладывать в этот термин. Меламед – не отшельник, не восторженный адепт какой-нибудь одной идеи и не проповедник (хотя фамилия его переводится с идиш как «учитель»).
Он и не ловец абстрактных видений, не искатель мистического опыта. Его поэзия метафизична, но конкретна и точна. Стоя у черты, он не столько молится, сколько взывает, сомневается, отчаивается, ищет утешения и защит:
Господи, что же случилось со мной?
Глохнет душа, утомляется тело.
Стало бедою моей и виной
все, что ласкалось, и льнуло, и пело.
Однако, как бы поэту ни хотелось перейти на крик отчаяния, он не жертвует стройностью и простотой стихотворения ради усиления эмоций. Он из тех, кто в форме ищет прежде всего меру.
Меламед наследует классическую традицию, избегая неточных рифм, необязательных слов, сомнительных метафор. Он недоверчиво относится к словам с нелирическим оттенком. Мне кажется, это продиктовано не пуризмом или упрямой косностью, а желанием соответствия формы содержанию. Если рассматривать стихотворение как живое существо, то без этого соответствия оно невозможно или возможно, но уродливо, а темам Меламеда, его «посланию» подходит именно эта (классическая) форма выражения. Пиши он о другом – язык был бы иным. Однажды я слышала отменные юмористические миниатюры в его исполнении, но это было в компании, на правах шутки. В лирические стихи он «низкую» лексику не пускает. Напротив: вот, например, четверостишие с пушкинско-ахмадуллинским «заране»:
Любимая, мне страшно за тебя.
Зачем, недуг лелея и любя,
об исцеленье думаешь заране?
Земную жизнь пройдя всего на треть,
зачем в иную пробуешь смотреть,
водя пером по их незримой грани?..
Или:
Пока еще в Кузьминках снегопад –
беги за ней, скользящей и спешащей.
Хватая тьму на ощупь, наугад,
дыши в плечо любови уходящей.
Меламед пропускает мимо ушей фразы «так сейчас не говорят». Более того, он не пугается слова «душа»:
Душа, разбился твой сосуд,
забудь о бренном человеке,
и пусть, как встарь, тебя несут
мифологические реки
в подземный плен, на Страшный суд...
Когда же автор «спускается на землю», получаются лучшие, на мой взгляд, стихи. Таково стихотворение «Памяти отца», где по полям шляпы стекает «древний дождь»:
В моем каком-то старом пиджаке,
с обшарпанным портфельчиком в руке,
во снах, где рай душа твоя нашла бы,
идешь ко мне ты – с горем пополам,
и древний дождь стекает по полям
твоей нелепой, необъятной шляпы.
В арсенале поэта не так много красок, но эти краски-понятия – основные и изначальные. Почти в каждом стихотворении они присутствуют в полном наборе:
В неутомительном усердье,
в одно счастливое мгновенье
я выхватил тебя у смерти
и заключил в стихотворенье.
Ты в нем живешь, не умирая.
Тебе не будет и не надо
ни ослепительного рая,
ни искупительного ада.
Твой краткий день я сделал вечным,
бесплотной тьме не отдавая.
И под сачком бесчеловечным
ты будешь биться, как живая.
(«Бабочка»).
Здесь довольно ясная мысль выражена основополагающими понятиями, выраженными напрямую: смерть, рай, ад, вечность, жизнь. Все это умещается между бабочкой и «бесчеловечным» сачком, который и ловит ее, и освобождает одновременно.
В этой связи интересно сравнить «Бабочку» Меламеда с «Бабочкой в госпитальном саду» Тарковского, которого Игорь знал лично и любил и который первым приходит на ум, когда думаешь о поэтике Меламеда. Тарковский не прикасается к бабочке, любуясь ею со стороны, не пытаясь поймать и присвоить, лишь удивляясь: «Где родилась она такая?/ Почти лишенная примет?» и умоляя: «Пожалуйста, не улетай!», не очень надеясь на понимание с ее стороны.
Меламед совершает более детский и понятный жест – ловит ее. И не просто ловит, но и прямо утверждает, что сделал вечным ее краткий миг. Это можно расценить как самоуверенность, а можно – как отсутствие сомнения в силе поэтического слова, и слово отвечает ему доверием. В результате стихотворение получается не менее легким, чем у Тарковского.
О бабочке размышляли многие поэты и философы начиная с Лао Цзы, который, проснувшись, не мог понять: человек ли он, которому приснилось, будто он бабочка, или бабочка, которой снится, что она человек. Кстати, на это в стихотворении Тарковского есть (возможно, бессознательный) намек: «Она летает, приседая,/ Она, должно быть, из Китая┘»
Являясь общепринятым символом кратковременности бытия, его непостижимости, хрупкости и красоты, бабочка может многое сказать о мировоззрении поэта. Игорь Меламед словно пытается отыскать стихотворную опору для хаотично порхающей жизни, заключить эту жизнь в классический волшебный сачок, известный нам с детства, и тем самым обезопасить, выхватить у смерти.
