Эмиль Сокольский
Поэт Александр Тимофеевский (в центре).
Фото Екатерины Богдановой
Знать Александра Тимофеевского лишь по стихотворению «Пусть бегут неуклюже...»?! Да, так получилось: необходимо было срочно написать для Крокодила Гены песню, а Эдуард Успенский находился в отъезде... Но творчество Тимофеевского куда богаче, интереснее, глубже, нежели этот популярный опус для детей.
Александр Тимофеевский – прекрасный собеседник, в чем особенно убеждают прозострофические «Письма в Париж о сущности любви». Речь льется по-пушкински легко, естественно, с доброй насмешливостью, контакт с читателем устанавливается мгновенно. Адресат, понятно, дама, но на самом-то деле автору необходимо выговориться перед тем, кто способен его слушать и весело, в тон реагировать. «Письма» написаны в период с сентября 1991 по октябрь 1993-го – очередное «смутное» для России время, не располагающее к радужным настроениям, однако Тимофеевский на все происходящее (события того периода фоном проходят в его лирических посланиях) смотрит с юмором интеллигента, понимающего, что в России – смутные времена всегда. Я не зря вспомнил Пушкина. При чтении Тимофеевского это имя приходит в голову прежде всего. Безусловно, он наследник русской гармонической школы; но как отчетливо выражен в его поэтике пушкинский дух! Однажды критик сравнил Тимофеевского с Пушкиным и Боратынским вместе (мол, от Пушкина – легкость, беззаботность, от Боратынского – рационализм). Но зачем же насильственно приплетать Боратынского, поэта трагического мироощущения, «Осень» которого Кушнер назвал самым мрачным стихотворением в русской поэзии?! Пушкин, как и Боратынский, знал, конечно же, о безднах, по краю которых мы ходим, но не позволял себе засматриваться в них, тем более – погружаться. Так же и Тимофеевский. А сколько у Пушкина юмора! Юмор и у Тимофеевского – что на сегодняшний день, когда иронической поэзией мы сыты по горло, очень показательно. Строки Тимофеевского пронизывают – благодаря юмору и только юмору – здоровая раскрепощенность, внутренняя свобода (тут иронии делать нечего); и, наверное, поблек, опростился, обескрылел бы поэт, пойди он по «ироническому» пути┘
Но не единым Пушкиным дышит поэзия Тимофеевского. Непрерывно во вдохновенно-шутливый монолог врываются цитаты из классиков, их имена; создается даже впечатление, что и сам Александр Тимофеевский – человек-литература, настолько он наполнен русской классикой, немыслим без нее. Отсюда и другой вывод из «Писем»: только с литературой, в окружении Лермонтова, Блока, Хлебникова жизнь имеет смысл! Она – главное, а жалкие политические деятели-современники – уходят, забываются; их, героев путча, Тимофеевский называет напрямую; и если перечисление имен на первый взгляд выглядит уступкой конъюнктуре, то, призадумавшись, понимаешь: нет, приведенные фамилии нужны – именно для решения художественной задачи, которую ставит перед собой поэт. Суть приема в том, что вдруг осознаешь: фамилии-то могут меняться, а те, кто назван, – вовсе не реальные люди, это персонажи политического театра, которыми управляет не кто иной, как сам Тимофеевский; и останутся они жить в истории только благодаря автору, который назначил им кукольную роль┘ Все эти деятели «гуляют над рекой печали и забвенья», туда же уходит и созданная ими политическая ситуация. Другими словами, политика стала┘ средством для художественного творчества. Стала стихотворными строками, отразившими видение поэта, как бы с облака наблюдающего за происходящим. Интеллектуал, чувствующий себя в русской литературе как дома, он позволяет себе посмеиваться даже над великими: «Островский с Достоевским – вот курьез, в одни и те же проживали годы. Одно и то же видеть им пришлось, а увидали разных два народа», – и посмеивается уважительно, по-доброму, поскольку далее подводит итог: Россия многолика, ее народ «широк», «умом не понять»┘ Прекрасный образец парадоксального мышления, образец авторских отступлений, будто бы вдохновленных пушкинским романом в стихах!
Итак, была политика и сплыла – все равно что «ушла во времена Ахилла». Что осталось? Остались – «Письма». Осталась литература.
А «поэтом катастрофы» назвал Тимофеевского Евгений Рейн, видимо, за его «чернобыльские» строки┘
Никогда Тимофеевский не позволяет себе пустословия, напротив: везде у него – согласное пение звуков, мягкий шелест, шуршание слов┘ Унаследованная им от ХIХ века гладкость письма не убаюкивает – заряжает бодростью, как утренняя зарядка, придает сил. Тимофеевский бросает смешливо-невозмутимый взгляд даже на житейские неприятности; ведь как досадно, когда нервничаешь, ожидая, что в подъезд войдут посторонние и нарушат уединение с любимой! Автор называет этих посторонних собирательным понятием «домовой»:
И всегда он был готов
Сделать пакость нам любую:
Натравить на нас котов
И уборщицу рябую.
Мог мальчишек подучить –
С домовыми в дружбе черти, –
Быстро лампочку включить,
Напугав тебя до смерти.
И спустя много лет, сентиментально забредя в то памятное место, вспоминает домового и ждет с ним встречи, заманивая его оброненными в лестничный пролет спичками:
Жду ответа с чердака
И прислушиваюсь чутко, –
То ли нету старика,
То ли вышел на минутку.
Очень любопытно, как к «веселому» пушкинскому стиху Тимофеевский прививает мотивы Александра Тинякова:
Там, где свалил меня запой,
На Трубной или Самотечной,
Я, непотребный и тупой,
Лежал в канаве водосточной.
Читаешь эти стихи – и не придет в голову уличать Тимофеевского в стилизации. Неуловимо современны его интонация, его язык (разговорный об руку с литературным), взгляд на события («современность» самих событий тут роли не играет). В своих философских размышлениях, в постоянных наблюдениях Тимофеевский избегает смысловых темнот, а лучше сказать – не нуждается в них. Он – часто с напевной ностальгией – выговаривается, не заговариваясь; его краткие повествования о несвершенном, об упущенных (упускаемых) возможностях логически выстроены, афористичны; кажется, что о них говорит человек со стороны, чуждый длительным сожалениям, понимающий их бессмысленность; хотя бывает и так: начинает с житейского мусора – а заканчивает все-таки горечью:
Дрязги, склоки и укоры.
Не щадим и не прощаем.
Наших ссор собачьи своры
Оглушают душу лаем.
Ночью липнет к окнам морось,
Снег за окнами маячит,
Спит душа с душою порознь
И во сне тихонько плачет.
И думается: вот говорят иногда, что, мол, какая семья без ссор, от них никуда не деться, это нормально. Ссоры – неизбежная данность. Но если задуматься, а вдруг это – н е н о р м а л ь н о? Может, и ссор поубавилось бы┘ И если б мужчины почаще вспоминали о том, что «женщина – это другая порода,/ принципиально другой человек» (цитирую Кирилла Ковальджи), сколько обид не получало бы развития!
Мы говорим ей: ты забыла
Тот пляж, тот сад и то авто.
А женщина не то любила
И помнила совсем не то.
Сказано с легким юмором и – с грустью┘ Примером «печального Тимофеевского» служит его маленькая поэма «Море» – словно окутанная знойной дымкой, и не поймешь, автор то ли пошучивает, то ли, пребывая в томлении, ищет ему выход в песне. И выстраивает поэмку, смутную, как сон, из фрагментов неясных, трудноуловимых воспоминаний; бесцельно длится она – и звучит-поет на одной ноте, словно далекий гул в морской раковине┘ И поэма «Душанбе» у Тимофеевского тоже замедленна, он с ленивой задумчивостью перебирает в памяти детали быта, городские приметы, перелистывает, словно альбом Павла Кузнецова, неяркие, бледноватые, почти лишенные движения картины среднеазиатской природы┘ Он осваивает Азию русским стихом и – наделяет русский стих некими азиатскими тайнами:
Поэзия жутка, как Азия,
Вся, как ночное преступление.
Души и тела безобразия
Дают в итоге накопления.
┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘┘.┘┘..
Воссоздается и сжигается
Душа, и вновь воссоздается┘
А в результате получается,
Что ничего не остается.
Вернее, остается пошлая
Сентиментальность и усталость┘
Однако стихи Тимофеевский до сих пор пишет и пишет – в надежде на теперешнего и на будущего читателя, ведь непременно «один сумасшедший – напишет,/ Другой сумасшедший – прочтет»!
Душа моя, дева немая,
Зачем я с тобой не молчу,
Дурацкий колпак надеваю,
Дурацкие шутки шучу.
Пока так нелепо и жалко
Треплю языком о пустом,
Танцует душа, как русалка,
С раздвоенным рыбьим хвостом.
В последнее время печальных стихотворений у Александра Тимофеевского все больше – печальных, но все же светлых. Острое осознание краткости, ограниченности человеческой жизни не вяжется с улыбчивой беспечностью и легкой сентиментальностью, однако юмор по сей день не изменяет поэту. И если неожиданно для нас он заключает:
А звуки те, что нас манили,
И те, которым мы внимали,
Подобны играм беса или
Напевам демона Тамаре, –
не будем ему верить. Это тоже юмор.
