Борис Кутенков
Александр Петрушкин. Летящий пес: 32 стихотворения и еще.
– Кыштым: Мегалит, 2012. – 68 с.
Возможна ли поэзия, избирающая в качестве вектора заведомое несовершенство? И что вообще есть поэзия – внятная и гладкая речь или насилие над языком? Новая книга Александра Петрушкина, включающая в себя стихотворения 2008–2012 годов, отвечает на эти неопределенные вопросы вполне определенно.
Не сразу понимаешь, что воздействует на тебя совершенно гипнотическим образом при чтении стихов Петрушкина. Лексика сильной эмоциональной окраски («бог», «смерть»…)? В одной из рецензий на предыдущую книгу поэта мне уже приходилось удивляться, что эти и похожие слова, сами по себе затертые и порой придающие высказыванию ложную весомость, прекрасно работают, будучи встроены в его художественную систему.
Речь, произносимая словно через аномальный прикус или с привкусом крови во рту (что, по моим ощущениям, довольно равнозначно, так как передает затрудненность преодоления барьера).
стучаться в тьму
то лапой, то крылами
на сто семнадцать метров
в высоту,
и все испить холодными
глазами
и выблевать однажды
в пустоту,
и выблевать свой шерстяной,
как кокон
открывшийся, как неродную
речь,
пифагорейский, сказанный,
смолчавший
и полететь от дочери за дверь
Слово «язык» не проговаривается, но это о нем – расчерченном, тесном, становящемся «неродной речью» – и нужном только в качестве исходной площадки для создания нового. «Язык» – вообще одно из наиболее частых слов в лексиконе Петрушкина; сложно не заметить и его деструктивные характеристики: «разорванный», «пифагорейская олбань»… Прежний инструмент – гладкий и привычный – неудобен автору. Новый – «неудобный» порой уже для читателя, «заумный», затрудненный, но единственно возможный для поэта. Так создается ощущение радикализма поэтики: выламывание костей языку – и сращивание заново (отсюда – своеобразный эффект перевода). Приход к исходной точке немоты – и попытка показать незавершенный результат, но процесс работы с продиранием через кочки, ухабы и буреломы. «Так начинают года в два», учась говорить, – и так происходит разбор старого здания и выстраивание нового из тех же кирпичей (а в этом и заключается подлинное новаторство, если вспомнить слова Тынянова).
 Язык – это воскрешение духа во плоти, и наоборот. Лука Синьорелли. Воскрешение плоти. 1499–1500. Орвието, капелла Сан Брицио |
Поехали в грачиный этот рык,
В сад полосатый, в костяную
почку,
Которую снежок проборонил,
Чтобы остались пустота
и голос.
Да, и это тоже о языке: на протяжении чтения не оставляло впечатление некоего «минус-приема», вычитания, при котором минус превращается в плюс – обретение иного, качественно неразрывного целого. Речь, когда не важно, «что» сказано, начинает продуцировать саму себя, словно варясь в собственном соку. Язык, сознательно обделенный логическим смыслом, остается оболочкой – и оболочка, летящая с энергией в одной ей ведомом направлении, способна говорить с такой интонационной убедительностью, что интуитивно постигаемое содержание куда сильнее, чем профанированное «прямое» высказывание.
говори же со мной говори
мать с отцом там
остались иные
только свет остается
как свет
даже если меня опрокинет
Версификационная сторона «опрокидывает» представления о гладкости, настораживает созвучиями: что это – неумение рифмовать или намеренное пренебрежение точной рифмой? Нет, скорее «плохопись», обусловленная интуитивным пониманием, что и не нужно этой псевдогладкости при разговоре о важных вещах. Не ситуация ученичества, а его имитация; не тот случай, когда поэт не умеет еще, но обратный, когда он очень хорошо умеет уже, – умеет настолько, что слепое следование канону становится ему неинтересным. Наверное, нет поэта, более далекого от рафинированной чистоты языка, чем Петрушкин, и заставляющего принимать свою «поэтику черновика» (выражение Данилы Давыдова из предисловия) как выбранную и цельную манеру.
как родина что зная здесь
убьют
все улыбается ментам
и отморозкам
Синтаксический сдвиг, могущий на первый невнимательный взгляд показаться небрежностью, трансформируется здесь в смысловой: перестановка слов («что зная» вместо «зная что») придает строке вопросительную интонацию и одновременно включает присутствие иного голоса, отсылая к полифоническому многоголосию, которому в разговоре о стихах Петрушкина может быть посвящен отдельный фрагмент.
