Марина Белова Бальтазар Г. У. фон; Барт К.; Кюнг Г. Богословие и музыка. Три речи о Моцарте/ Пер. с нем. (Серия «Современное богословие»). – М.: Библейско-богословский ин-т св. апостола Андрея, 2006. – 159 с.
В сборник, посвященный Моцарту, включены эссе известного протестантского богослова, автора многотомной «Церковной догматики» Карла Барта и статьи католических богословов Ганса Урса фон Бальтазара и Ганса Кюнга. Их объединяет любовь к музыке Моцарта как наиболее совершенному выражению «божественного в искусстве».
Двадцатилетний Ганс Бальтазар дебютировал в 20-е годы прошлого века не богословской работой, а философско-богословским эссе «Раскрытие музыкальной идеи. Опыт синтеза музыки». «Музыка, – писал Бальтазар, – форма, которая в наибольшей степени приближает к духу», она представляет собой и форму искания Бога.
Именно он первым из богословов заметил и «озвучил» эту особенность музыки в ряду других искусств: «Своеобразие музыки заключается┘ в задаче сосредоточения и расширения, интенсивности или┘ «динамического» Бога, по ту сторону мыслительного, словесного, зрительного, в виде чистой формы непосредственной истины».
Карл Барт, подхватывая традиционную для европейской философско-культурологической мысли тему о преимуществе музыки перед словом, провозглашает Моцарта «медиумом, который слышит и передает нам движение и дыхание Вселенной».
Но почему именно Моцарт? Барт отвечает на этот вопрос в своих эссе «Признание Моцарту» и «Свобода Моцарта»: «Он играет и не прекращает игру. Те, кто, слушая Моцарта, не ощущают себя в движении, в полете, – те не умеют играть вместе с ним, не умеют правильно слушать его; им не удастся почувствовать радость и облегчение от музыки Моцарта».
Богослов, признававшийся, что он не музыкант, сумел уловить в музыке композитора то главное, чем обычно пренебрегают специалисты: «Я благодарю вас за то, что, слушая вашу музыку, я ощущаю себя на пороге мира, который гармоничен и прекрасен всегда: при свете солнца и в бурю, днем и ночью. Вы дарите нам, людям XX века, мужество (а не высокомерие!), темп (а не задыхающийся хаос наших дней!), чистоту (а не ханжество!), мир (а не равнодушную вялость!)».
И, наконец, в конце сборника статья Ганса Кюнга «Вольфганг Амадей Моцарт – следы трансцендентного». Богослов, как всегда спорящий со всеми (даже с Бартом!) и не признающий никаких авторитетов, основное внимание уделяет «религиозному аспекту личности и музыки» великого композитора.
Кюнг с удовольствием выделяет в жизни Моцарта черты некого церковного диссидентства, причисляя «композитора-нонконформиста» к «критически настроенным католикам», и тут же подчеркивает: «Тот, кто утверждал масонские идеалы человеколюбия и Просвещения, свободы, равенства, братства, вряд ли интересовался Церковью как иерархической организацией, которая всячески плодила суеверия и терпела декадентское монашество».
Однако далее Кюнг после вышесказанного доказывает оторопелому читателю, что Моцарт тем не менее – образец «католической набожности», которая была «вполне совместима с религиозными насмешками над духовенством и Церковью и, наконец, с гуманистическими масонскими идеалами».
Разгадка «тайны Моцарта» для Кюнга, кажется, совершенно ясна. Он утверждает: «Моцарт не был религиозным мыслителем или богословом, он был кем угодно, только не фанатиком благочестия или святым в личной жизни. И все же для того, кто пишет такую музыку, истинная религиозность составляет «тайный стержень души».
Ссылаясь на Карла Маркса, богослов замечает: «Музыка – не только маршевая, но и церковная – способна опьянить, одурманить и совратить┘»
Однако к духовной музыке Моцарта это не относится, она «безо всякой богословской рефлексии представляет собой музыкальное воплощение литургии».
