Валентин Воробьев
Валентин Воробьев. 1985 г.
Фото Владимира Сычева
Бульдозерный перформанс 1974 года остается темным, заросшим нелепыми мифами делом кучки художников.
Подвиг 26 героев-панфиловцев, защищавших Москву в 41-м году, стал хрестоматийным фактом. В их честь названы улицы, школы, больницы, а о художниках, «изменивших лицо общественной жизни», как справедливо замечает участник этого события Виталий Комар, просто толком ничего не известно.
У меня нет возможности восстановить полную картину перформанса, но вспомнить личное, поделиться опытом необходимо. Хотелось бы, чтобы и другие оставшиеся в живых участники этого удивительного представления на московском пустыре последовали моему примеру.
План выставки «на открытом воздухе» составили молодые и никому не известные художники, работавшие парой, – Комар и Меламид. Летом семьдесят четвертого они поделились своими мыслями с математиком Виктором Тупицыным, ювелиром Игорем Мастерковым и Сашей Рабиным, сыном нелегального живописца Оскара Рабина. Математик Тупицын сказал друзьям:
– Молодость – отличная вещь, но нам нужен опытный знаменосец, известный за границей человек!
Все решили, что надо уговорить Оскара Рабина.
В самой затее молодых ребят ничего нового не было.
Годами в погожие дни выставлялись студенты художественных школ, приглашая рабочих и колхозников. Мастера народных промыслов торговали «хохломой» и «палехом» на рынках. В парках культуры и отдыха «на пленэре» проводились конкурсы на лучший детский рисунок. Но это была рутина советских мероприятий, а не праздник свободного творчества. Показать запрещенное, гонимое искусство всенародно – вот в чем была изюминка, удар с сильным политическим протестом.
Московский андеграунд, составленный из различных групп и кланов, не был ни единой эстетической школой, ни единой «семьей», повязанной клятвой верности. Первые зачинщики предприятия отлично знали, что для такого дела необходимы громкие имена подполья: Лев Кропивницкий, Эрнст Неизвестный, Илья Кабаков, Лев Нуссберг – но они один за другим уклонялись от идеи, исходившей от молодых авантюристов.
– Неделю мы просидели на телефоне, – вспоминает былое питерский художник Юрий Жарких, – но толку не вышло. От корифеев неслось «это хитрости Рабина и компашки», «политическая вылазка», «хорошенько обдумайте». Мы плюнули на осторожных знаменитостей и отослали письмо в Моссовет от имени нашей группы.
Собрать мощный кулак андеграунда оказалось невозможно и, как показало будущее, не нужно для грязной работы под осенним дождем. Дело мудро пустили на самотек, всех оповещая о предстоящей выставке.
2 сентября на прием в бразильском посольстве пришел Оскар Рабин и весело воскликнул:
– Ну, старая гвардия, кто хочет показаться на Красной площади?
Борис Петрович Свешников, опытный художник с лагерным прошлым, сразу отказался от предложения и пожелал всем успеха. Руководитель нелегальной академии искусств Васька-Фонарщик (Василий Ситников. – «НГ») предложение принял с условием, чтоб не возражал его лечащий врач.
Без расспросов и условий согласился я.
Красная площадь меня восхитила. Ежедневно тысячи туристов проходят у могил вождей мировой революции. Заодно они могли бы поглазеть и на наши картинки. Арест за нарушение общественного порядка меня совсем не смущал.
5 сентября на первой сходке участников показа по предложению математика и мецената Виктора Тупицына Красную площадь сменили, несмотря на мои возражения, на Беляевский пустырь – безликое, окраинное место, где кончалась столица и начинались леса, поля, овраги. Из профессиональной солидарности я подписал соглашение, обязуясь десяток копий раздать иностранцам. Список участников выставки, объявленный в приглашении, никогда не появлялся в печати и звучал следующим образом: 1. Оскар Рабин. 2. Евгений Рухин. 3. Владимир Немухин. 4. Лидия Мастеркова. 5. Надежда Эльская. 6. Юрий Жарких. 7.Александр Рабин. 8. Борух Штейнберг. 9. Александр Меламид. 10. Виталий Комар. 11. Анатолий Брусиловский. 12. Василий Ситников. 13. Валентин Воробьев. 14. Игорь Мастерков-Холин.
Для человека, незнакомого с советской культурой субординации и подпольной метафизики, имена, перечисленные в алфавитном беспорядке, означают предварительный набросок, но на самом деле в этом перечне заложена железная логика тоталитаризма.
Команду возглавляет «знаменосец» подполья Оскар Рабин, как компартию возглавляет «бесспорный лидер» Леонид Брежнев. За ним следует молодой и амбициозный Евгений Рухин. Это был единственный питерский абстрактивист, вхожий в московский «дипарт», наглухо закрытый для чужаков. За пару лет упорной осады, ловко обходя опасные засады и лукавые советы, этот плодовитый и грамотный самоучка пролез в доходную обойму «лианозовского кружка» и стал надежной подмогой его. На зависть старикам подполья Рухин сумел выставиться за границей и обрести коварных врагов. В августе 76-го они его сожгли живьем в ленинградском подвале.
В начале 70-х годов в советском искусстве возник естественный кризис, связанный со сменой поколений. Скопились тысячи дипломированных и беспризорных художников. Они безнадежно ломились в казенные «творческие союзы», где крепко сидела мафия, не желавшая делиться доходами с молодым воинственным народом. Они как безумные лезли в узкую щель андеграунда, на лету перестраивая реализм на абстракцию. Люди, заварившие нелегальную торговлю, подобно их официальным противникам, давно заматерели, отлично кормились профессией и не нуждались в начинающих гениях без места в жизни. Старика Рабина, в отличие от его рано отяжелевших коллег, постоянно тянуло к молодежи. Он сдружился с юной красавицей Надей Эльской (номер 5), рисовавшей под его руководством, и сразу нашел общий язык с молодыми Жарких, Рухиным, Комаром, Меламидом, Виктором Тупицыным, искавшими связи с внешним миром.
Лучше всех я знал Боруха.
С малолетства он сочинял стихи и прозу, но кормился прикладной работой грузчика, землекопа, плотника. Честолюбивый мастеровой, сын узника ГУЛАГа, он постоянно вращался в подпольных кружках, не зная толком, куда приложить золотые руки. Собутыльники не раз давали ему глупые советы поучиться рисованию с простым карандашом в руках. Он долго не мог себе представить, что в Москве можно жить припеваючи, не владея карандашным рисунком.
Зимой 68-го года я навестил его подвальную мастерскую и научил Боруха делать столярные «объекты».
Когда бразильский дипломат отстегнул ему сто рублей за «Черные стружки», что соответствовало месячному жалованью столяра, Борух стал неузнаваем. Используя хорошо налаженные связи черного рынка, он быстро разбогател, купил квартиру, дачу, автомобиль, сменил жену, но желал еще славы и власти.
В «бульдозерном списке» он был типичным попутчиком, независимым дельцом, презиравшим выскочку Рухина и его покровителей. В среду, 11 сентября, потеряв всякую надежду выжить питерского соперника на задворки славы, он хлопнул дверью, обвинил всех в трусости и больше не появился.
Известный златоуст московских салонов, собиратель древностей и автор доходных эротических коллажей Толя Брусиловский (номер 11) был «членом трех союзов» и, следовательно, лицом подневольным. Его ввел в заблуждение призыв старика Рабина, но, когда на представительном собрании выступил собиратель «нонконформизма» Александр Глезер с лекцией о международном положении, Брусок не выдержал:
– Я с припадочными не играю!
И больше его не видели. За сутки до скандала он известил по телефону, что «товарищ Дудник» (начальник МОСХа) не рекомендует своим членам выставляться на пустыре.
Таинственный лечащий врач Васьки-Фонарщика (номер 12) отправил знаменитого пациента собирать грибы до первых заморозков.
Таким образом, пользуясь случайно составленной бандой и личными амбициями художников, власти вносили разлад и смуту еще до выхода на пустырь.
Под номером 13, согласно народному поверью, означавшим несчастливое число, вписали меня. На сходках я пытался протестовать, требуя «хороший» номер. Меня подмывало плюнуть на затею и не явиться, но мой поступок могли истолковать как измену и прямую связь с бандой Боруха, о которой самозваный политрук Глезер прожужжал все уши. Я остался на авось и до конца.
Оккультную таблицу замыкал (номер 14) начинающий ювелир и рисовальщик Игорь Мастерков-Холин, мечтавший открыть модное ателье где-нибудь в Вене или Лондоне. Его за уши тащили в люди мать, Лидия Алексеевна Мастеркова (номер 4), что подтверждает ее усидчивый фатализм в деле, и бывший отчим Немухин, который и сам был не прочь подогреть к себе угасающий интерес «мировой общественности».
В полемической статье «независимого журналиста» Игоря Дудинского («НГ» от 14.09.94) эта выставка на пустыре преподносится как совершенное произведение неких таинственных сил, где всемогущее КГБ, иностранные банкиры и громкие имена подполья выступают простыми статистами, послушными исполнителями чужой воли. Если оставить в покое занятный сценарий с таинственными силами, о географии которых мне ничего не известно, то игра в поддавки с властями и иностранцами, вносившими прямые и кривые поправки в стратегию перформанса, несомненно, продолжалась две недели подряд.
«Изощренная операция» (по Дудинскому) компоновалась совершенно открыто, гласно и сумбурно в московской «хрущобе» у Преображенской заставы, где обитала семья Рабиных и часто гостили Рухин и Жарких.
У подъезда постоянно маячил топтун в серой шапке.
В квартирке, выкрашенной в бурый, барачный цвет, висела резная икона с коптящей лампадой. На потрепанном диване дремал тучный Немухин, изредка открывая веки. У телефона, склонив бритую голову, дежурил Рабин-cтарший. На кухне топтались незнакомые мужики с продуктовыми авоськами, по-хозяйски откупоривая пивные бутылки. Дебютанты подполья – Эльская, Тупицын, Комар и Меламид – беспрерывно смолили вонючие сигареты и гурьбой бросались по узкому коридору, когда в дверях трещал звонок.
На сходках актеров и статистов перформанса своими людьми были фотографы Игорь Пальмин и Леня Талочкин, к философским советам которых почему-то все прислушивались.
За две недели томительного ожидания раз семь я был у Рабиных и всегда видел горького пьяницу Димку Плавинского, именитого и беспощадного «дипартиста», не принимавшего участия ни в деле, ни в разговорах.
Так в крутом замесе абсурда с вокзалом работали наши бульдозерные стратеги.
На последней летучке 13 сентября мы засиделись допоздна, напрасно дожидаясь уполномоченного курьера Моссовета. Шел напряженный треп о ценах на картины Сальвадора Дали, которых мы никогда не видели, о жалкой участи Солженицына на Западе, где не читают по-русски. Открывая бутылки, галдели, почему одним израильский вызов задерживают, а другим доставляют на дом? Город Ленинград – провинциальная дыра или передовая столица? Кто на самом деле Андрей Амальрик – стукач или диссидент? Кому дать взятку за кооператив – Каневскому или Дробицкому?
К полуночи явился шведский журналист, прыщеватый молодой человек в замызганном белом плаще. Его встретили на ура, усадили под резную икону и принялись наперебой излагать диспозицию высадки на пустыре, не забывая американских пацифистов и теорию Льва Толстого о непротивлении злу насилием.
Эти сборища с бредовыми разговорами, по свидетельству Виталия Комара, не только тщательно прослушивались властями, но и без зазрения совести ими цитировались при случае.
В заветное воскресенье 15 сентября немецкий журналист Арно Майер подобрал меня и пару китайских евреев, пожелавших прикрыть мое творчество на войне, и погнал «Мерседес» по адресу.
Всю ночь хлестал дождь, и наш пустырь превратился в грязную лужу с гнилыми кустами посредине. На пригорке дымился почерневший костер. В густом тумане виднелась пара самосвалов с зелеными саженцами за бортом, хилая землечерпалка и темный силуэт бульдозера. Вокруг тяжелой техники, ощетинившись лопатами, вилами и граблями, замер грозный враг – землекопы и садоводы великой державы. Отступать было некуда. Позади собирался доходный дипкорпус и желанное телевидение, а впереди стоял вооруженный русский народ. Я с китайцами и мои соседи на правом фланге, Комар и Меламид, с картинами наперевес двинулись на противника. Не успели мы войти в грязную лужу, как грузовики угрожающе заворчали и объемистые землекопы с криком «Бей жидов, спасай Россию!» принялись нас уничтожать поодиночке. Один свирепый богатырь всадил лопату в мою беззащитную живопись и с отвращением бросил в грязь, как Георгий Победоносец подколодного змия.
Позабыв о тактике Льва Толстого, единогласно принятой на общем собрании, я саданул богатырю в нос. Он взревел, завыл и, вытирая кровавые сопли, кликнул товарищей. Вчетвером они легко меня сбили с ног, вилами проткнули любимую кепку, намяли бока и с прихватом по всем членам лихо бросили в лужу.
Знакомому иностранцу, снимавшему сцену народной расправы, богатыри съездили по зубам и сломали камеру. Пара моих китайских телохранителей разбежалась по домам.
Барахтаясь в гнусной луже, я видел одним глазом, как роскошная картина Мастерковой полетела в кузов самосвала, где ее тотчас же затоптали, как охапку навоза. Большую фанеру Комара и Меламида с изображением собаки Лайки и Солженицына неприятель разломал на дрова и подло бросил в костер. Правый и левый фланг, бросая искусство на милость погромщиков, с боями отступили на безопасный тротуар.
Расчетливый корифей «дипарта» Немухин, не разматывая своего артистического багажа, глазел на побоище издалека.
С опозданием на час в рукопашный бой вступили одетый как на свадьбу Евгений Рухин, красавица Эльская и Рабин-старший, на ходу открывшие картины для показа. Темный бульдозер, молча поджидавший охотников сразиться, приподнял стальное забрало и зарычал. Истерически завизжала Эльская, бросаясь на грозную технику. Храбро, не сгибаясь, шел Рухин, за ним – Оскар Рабин с высоко поднятой головой, оба готовые усмирить бульдозер.
Через час войны бойцы устали и отошли в тыл.
Пестрая толпа зевак, разбившись на кучки, толкалась по грязному пустырю, громко обсуждая из ряда вон выходящее происшествие.
Окончательной расчисткой поля боя занялись пожарники. За полчаса ледяного душа они сумели разогнать толпу артистов и зевак. Рать садовников и землекопов молча оседлала грузовики и скрылась за дремучим лесом. Остатки любопытных разбежались как крысы, ныряя в метро и в машины. Мой хитрый немец, внимательно следивший за гражданской войной в России, лихо подогнал автомобиль к луже, где я прижился, подобрал истерзанные народом картины и, как мешок грязных тряпок, запихнул меня на заднее сиденье. Немецкая техника запела и понеслась к Москве.
Так выглядел мой творческий вклад в «бульдозерный перформанс» 15 сентября 1974 года, с двенадцати до двух часов дня.
Назавтра безымянный пустырь стал прибыльным делом.
В мой подвал на улице Щепкина, 4, завалился незнакомый шизофреник по фамилии Бондаренко и похвастал тем, что загнал иностранцу картину с «бульдозерной выставки», где «она» сражалась за свободу творчества. Я тут же смекнул, что поправлять и возражать бесполезно. Теперь этот известный в России авангардист аккуратно отмечает в своей творческой биографии мифическую дату, как известные академики не забывают объявить свои почетные титулы.
«Бульдозеры» растаскивали все, кому не лень. По приказу властей профсоюз работников культуры, составлявший опись андеграунда, обнаружил, что участников «бульдозеров» было не одиннадцать, как мне известно, и не двадцать четыре, как вычислил архивариус Леонид Талочкин, а более трехсот!
О «бульдозерном перформансе» писали газеты.
Нештатным художникам, к которым пристал и штатный живописец Тяпушкин, получивший Звезду Героя не за искусство, а за оборону Москвы от нашествия немцев в 1941 году, власти, обеспокоенные шумом мировой прессы, уступили просторную поляну Измайловского парка, где собралось не менее десяти тысяч зрителей. Художников было очень много, день выдался солнечный и веселый, но власти думали о мести.
Назавтра посыпались аресты, штрафы, приводы в милицию.
В октябре начальник нашего профсоюза Ащеулов сунул мне справку, на редкость быстро заверенную, без доказательств «трудовой книжки» и злобно выпалил:
– Надеюсь, на сей раз они тебя выпустят на обетованный Запад! Для меня ты уже не существуешь, выбыл в неизвестном направлении!
По прошествии многих лет люди задаются вопросом: кто выиграл, а кто пострадал от гражданской конфронтации?
Лидия Мастеркова, мастер высокого класса, достойный лучшей судьбы, часто и попусту волнуется:
– За что я страдала?
Платят за искусную игру, а не за страдания.
