Вадим Беляев
Ученые, не в силах постигнуть парадоксальность своего способа существования, занимают позицию Иова и спрашивают: как Бог может позволять уничтожать своих праведников?
Фото Дениса Тамаровского (НГ-фото)
Непосредственным толчком к этим размышлениям было прочтение брошюры под названием «Судьбы естествознания: современные дискуссии». История ее появления такова.
Сначала состоялся круглый стол «Перспективы научной рациональности в XXI веке», организованный в редакции приложения «НГ-наука» («Независимая газета», 16 февраля 2000 г.). На нем были представлены, главным образом, критики науки. Затем был круглый стол, организованный клубом «Свободное слово» (29 марта 2000 г.), функционирующий при Институте философии РАН под руководством профессора В.И. Толстых, на котором были представлены уже не только критики науки, но и критики критиков. Материал этих дискуссий и лег в основание брошюры.
═
Наука «по ту сторону власти»?
═
Самым поразительным в этой брошюре для меня было то, что, хотя позиция критиков науки, изложенная в статье доктора философских наук В.М. Розина, была довольно прозрачна для понимания и анализа, никто из критиков критиков науки не захотел ее анализировать вообще.
Позиция Вадима Розина в моем понимании такова. Не может быть науки как автономной деятельности в культуре. Наука всегда была и есть часть проекта конкретной культуры. Современная наука, ориентированная в своих идеалах на естествознание, сформировалась как часть новоевропейского культурного проекта. В современной культуре, выходящей за пределы этого проекта и прекрасно видящей его ограниченность, наука этого проекта играет роль инфраструктуры прошлого, которое по инерции продлевает его логику. Поэтому и нужно «повернуть науку лицом к новому социальному проекту».
Критики этой позиции должны были бы сосредоточить внимание на том, действительно ли наука есть часть проекта культуры. Если да, то почему. Если нет, то почему. Но этого не было. Все, кто критиковал критиков науки, уже заранее «знали», что критики науки ошибаются. С их точки зрения, которая до поразительности однозначно воспроизводилась от статьи к статье, наука – это автономная деятельность в культуре, идеальный тип (если выражаться понятиями М.Вебера), у нее своя внутренняя логика, свое законное место, своя внутренняя задача (поиск объективной истины). Критиковать можно только безответственное применение науки – прикладную науку и технику. Фундаментальная наука невинна, она находится «по ту сторону» власти.
И все это защитники чистой науки говорили, зная, что современная фундаментальная наука, особенно экспериментальное естествознание, настолько завязана на инфраструктуры социального существования и технику, что прекрати эта инфраструктура производить технику, то и фундаментальная наука прекратит свое существование. Доступ к фундаментальной научной, особенно естественнонаучной, истине будет просто закрыт.
Самому ученому научная истина не нужна. Она нужна ему только в той мере, в какой она является его позицией в социуме. Без социума в научной истине нет смысла вообще.
Но если объективная истина науки определяется относительно социума как способ открыть глаза на объективное положение дел, то и разбирательство с научной истиной и учеными нужно вести относительно социума, относительно стратегий социальной организации и самоорганизации. А если это так, то постулат о непричастности науки к власти не проходит. Процессы организации и самоорганизации в социуме – это и есть реализация стратегий властвования и самовластвования.
Являясь реализацией одной из стратегий социальной организованности, наука не может говорить о том, что она находится «по ту сторону» власти. Разговор о науке, по большому счету, не имеет смысла без разговора о той стратегии социальной организованности, к которой наука принадлежит, и без разговора о соотношении ее стратегии организованности и других стратегий социальной организованности.
═
Драма российской науки и вопросы к Иову
═
Эту брошюру («Судьбы естествознания: современные дискуссии») я бы назвал «Книгой Иова российской науки». В ней приводятся реплики тех, кто считает себя учеными, на вопрос, под который было поставлено российское естествознание и наука в целом. Радикализируя, этот вопрос можно передать так: нужна ли России фундаментальная наука?
Это страшный вопрос для ученых. Они не готовы к этому вопросу. Он страшен для них потому, что ученые сделали социальную функцию получения знания способом своего существования и при этом они положились на устойчивость социума, как библейский Иов положился на Бога. Ученые, как и Иов, полагали, что Бог не может позволить уничтожать своих праведников. И, так же как Иов, они глубоко ошиблись в этом. Так же как Иов, ученые хотят вызвать Бога на суд.
Как ученые делают это? Самая радикальная позиция их стороны выражается в убежденности, что наука праведна, что ей не в чем раскаиваться ни перед собой, ни перед социумом. Наука, с их точки зрения, – это воля к истине. Она не занимается жизнестроительством, поэтому она не причастна ко всему тому, что делается с жизнью через технику (хотя бы и на фундаменте науки). Жизнестроительство (вместе с техникой) находится в ведении воли к власти. А воля к власти находится «по ту сторону» науки.
Это крайняя позиция, но именно эта позиция дает возможность сделать наиболее очевидным парадоксальность способа существования ученых в современном мире. Парадоксальность состоит в том, что ученые стремятся отстраниться от жизнестроительства и техники, хотя по сути своего намерения наука не может не порождать техники и жизнестроительства. В чем состоит намерение науки? Это намерение собирать общедоступный и общеочевидный мир. Собирание мира – это задача, возникшая перед человеком с того момента, как он осознал, что живет в мире существ, обреченных на взаимное пожирание. Это задача прекращения «войны всех против всех». Начиная с эпохи великих духовных открытий (середина I тысячелетия до н.э.) задача собирания мира породила множество философских и религиозных систем. Эти системы были конкретными способами сборки мира. Но все эти системы страдали одним существенным с точки зрения науки недостатком – неочевидностью.
Очевидности каждой из этих систем замкнуты на посвященных, верующих – тех, кто тем или иным образом стал открытым для реальностей своих систем. Для всех остальных эти реальности были не очевидными, а значит, не существующими. В условиях, когда на роль собирателя универсума претендуют сразу несколько систем сборки в соединении со стремлением к единой истине, возникает ситуация мировых войн.
Наука, как стратегия сборки мира, так как она стала формироваться в Европе в Новое время, была попыткой решить задачу сборки мира таким способом, чтобы не воспроизводить «войны всех против всех» ни на каком уровне. Наука нашла следующее решение: нужно сделать фундаментальные очевидности собираемого мира доступными для всех.
Какие базовые способы предъявления очевидностей культивировались наукой? Доказательство и эксперимент. Наука все более и более вставала «по ту сторону» мифологических, религиозных, философских и других «предпосылок». Она действительно хотела собирать мир только на основе тех очевидностей, которые можно предъявлять с помощью доказательства и эксперимента. Но мир, собираемый на основе только таких очевидностей, становился все более и более приземленным. А намерение собирать мир только таким образом все более четко отливалось в различные виды посюстороннего, материалистического мировоззрения.
Техника – способ сделать самую изощренную научную теорию очевидной для неискушенного, массового сознания. В условиях массового общества наука с неизбежностью должна порождать технику, чтобы остаться верной самой себе – намерению собирать общедоступный, общеочевидный мир. Но техника не только очевидность науки, но и инструмент жизнестроительства, воли к власти. А в условиях массового общества эта власть все более и более становится властью массовых ценностей и интересов, или, во всяком случае, интересов того большинства, которое не сделало научное познание способом своего существования. И где-то из этой глубины раздается вопрос: а нужна ли России фундаментальная наука?
Для ученых ясно – это глупость. Но что означает сама ясность? Может быть, не более чем замкнутость ученых в границах своего корпоративного самосознания?
Но самые интересные вопросы в этой ситуации относятся к самим ученым. Достаточно ли хорошо ученые осознают свои жизненные намерения? Точно ли они знают, чего хотят от этой жизни? Если судить по позиции «мы не воля к власти, а воля к истине», то нужно задать ученым вопрос: что означает это желание превращать стояние «по ту сторону» власти, жизнестроительства в способ существования? Может быть, это желание нирваны, реализуемое теми способами, которые предоставляет безрелигиозное научное мировоззрение? Ученый выглядит как существо, обреченное на трансцендентальность: он вечно уходит от мира, но мир следует за ним по его следам. Мир догоняет ученых, кусает их за пятки, задает им «глупые вопросы» о нужности ученых для этого мира.
═
Идея либеральной демократии и идея науки
═
Либерально-демократическая идея естественного права начинается с принципа «каждый строит самого себя», «свой мир». Но драма в том, что никто не может быть «средством для самого себя», автономным существом. Все являются средством друг для друга. А это в своем пределе – война всех против всех.
Для избежания этого нужно пойти на взаимный компромисс – свобода твоей истины кончается там, где начинается свобода истины другого. Истина в этой стратегии неизбежно превращается в компромисс между силами, образующими реальность. Это общественный договор.
Но где гарантия того, что намерение компромисса будет удерживаться. Для настоящей гарантии это намерение нужно объективировать, сделать независимой от индивидов реальностью – государством общественного договора, правовым государством. И при этом одновременно помнить, что независимость этого государства условная, что в любой момент его содержание может быть переопределено.
Наука основана, в сущности, на тех же принципах. Она тоже основана на естественном праве той реальности, на которую она направлена, иметь собственную логику. Она тоже ищет истины как компромисса между факторами, образующими эту реальность. И объективная реальность науки тоже является результатом компромисса между логикой человека, ведущего научный поиск, и логикой той реальности, на которую направлен научный поиск. Научная истина – это кодификация получившегося «договора».
Наука никогда не равнялась либеральной демократии. Она противопоставляла и продолжает противопоставлять себя ей. Но и либеральная демократия никогда не равнялась сама себе. Как реальность опосредования она всегда была полна неопределенностей относительно того, как, кого и в какой мере можно и нужно принимать в расчет. Либерально-демократический универсум всегда был и остается динамическим равновесием противостоящих друг другу сил и стихий.
Наука и до ее институционализации и после тоже была одной из сил либерально-демократического универсума. Она боролась и за список тех реальностей, с которыми она имеет дело, и за характер этих реальностей. Особенно сильно это проявлялось в ту пору развития науки, когда она принимала естественнонаучное знание за идеал научного знания вообще. И до сих пор те, кто занимается естественными науками или просто фундаментальными науками, могут продолжать противопоставлять себя либеральной демократии.
Но все это только следствие корпоративности самосознания ученых и силы экзистенциального намерения искать нечто абсолютно устойчивое, независимое от волн истории. По мере того, как наука становилась одним из институтов либерально-демократического социума, она все более теряла возможность стоять «по ту сторону» этого социума. Как рефлексивный модус опосредования активности участников либерально-демократического универсума, наука с неизбежностью должна была порождать все новые и новые способы опосредования. А опосредование в этом универсуме означает объективацию, превращение в технику. Наука не могла не превращаться в огромное, разветвленное тело опосредования, которое сейчас называют техногенной цивилизацией.
Наиболее очевиден такой процесс на примере экономической науки. С одной стороны, экономика – это наука «гуманитарная», т.к. она вырастает из либерально-демократического намерения новоевропейского человека «самому строить себя». Но, с другой стороны, она же наука «естественная» и «техническая», т.к. для обоснования своего намерения ей нужно было найти «объективную реальность», «естественный порядок вещей», который бы утверждал естественность либерально-демократического способа существования.
Отсюда возник поиск мира-машины, который бы приводил в гармонию личные экономические интересы, заставляя личностные интересы превращать в интересы всех. Этот прорыв удалось осуществить А.Смиту. В механизме рынка он нашел «невидимую руку», которая превращает индивидуальные корыстные интересы во взаимную выгоду.
Экономика наглядней всего демонстрирует то, что наука в либерально-демократическом способе существования – это процесс сообразования, поиск компромисса между всеми реальностями: «гуманитарными», «естественными» или какими бы то ни было другими. Поэтому не нужно удивляться тому, что естественные науки в рамках этой стратегии не более «научны», чем гуманитарные. Просто естественные науки имеют дело с реальностью более устойчивой и более предсказуемой – с реальностью менее свободной. В ней легче искать взаимные пределы между силами, ее образующими, и взаимные пределы между человеком и этими силами.
Человек свободнее, он менее предсказуем, поэтому гуманитарные науки кажутся менее «научными». В определенном смысле это именно так. Возможность сосуществования может осуществиться, а может нет. Гуманитарной науки может не быть, если люди не найдут соответствующего способа сосуществования. Гуманитарная реальность предоставляет меньше возможностей для осуществления науки вообще.
Одновременно не нужно слишком полагаться на «научность» естественных наук, т.е. на устойчивость того соглашения, которое возникло между силами внутри «естественной» реальности и между «естественной» реальностью и человеком. Рефлексия над «пределами роста» современной цивилизации показала один из ракурсов возможной односторонности такого соглашения.
Кто знает, что будет дальше? Какие объемы односторонности и на каких уровнях будут еще проявлены?
═
«Вечный двигатель» внутреннего сгорания
═
Протестантская стратегия на минимизацию затрат на самообеспечение и максимизацию затрат сил на приумножение богатства для секулярного мировоззрения превращается в стратегию служения истине.
И точно так же как, по завету Б.Франклина, человек должен полностью сосредоточиться на процессе приумножения богатства, ученый должен сосредоточиться на процессе приумножения истины.
«Век ученых» – это логично следующий из процесса секуляризации этап развития либерально-демократической идеи. Так же как протестант приумножает богатства не для себя, ученый приумножает истину не для себя. Он приумножает истину для истины, оставляя себе только имя ее открывателя.
В этом сила науки. В этом и ее слабость. Сила состоит в возможности науки как формации бытия иметь «вечный двигатель», ту самую энергию, которая приводит в движение либерально-демократический универсум, давая ему все новые и новые импульсы к обновлению. А слабость – в том, что если по какой-нибудь причине «вечный двигатель» перестанет быть вечным, то либерально-демократический универсум ожидает фундаментальный кризис.
Либерально-демократической формации нужна бесконечность возможностей для «продолжения рода». Всякое ограничение в ресурсах ограничивает смысл бесконечного самопреодоления. Это относится и к внешним и к внутренним ресурсам. Кризисы перепроизводства – явление специфически либерально-демократическое. Когда богатства (или истины) приумножаются для самих себя (хотя одновременно они полагаются как товары – то, что должно быть оценено и куплено другими) и одновременно присутствует установка на самоограничение в потреблении – кризисы перепроизводства неизбежны.
Чем больше либерально-демократическая идея получает мировое распространение, тем меньше становится внешнее поле для развертывания активности и тем более внешний рынок превращается во внутренний. А главная проблема внутреннего рынка – это проблема сбалансированного саморазвертывания потребления и производства. Идея «вечного обновления» здесь необходима. Нужно бесконечно обновлять инфраструктуру своего существования, состоящую из товарной предметности и истины, для того чтобы производить новые товарные предметности и истины.
Это поразительно сошлось у К.Поппера с его идеями открытого общества и перманентной научной революции.
Экзистенциально-знаковая инфраструктура (к которой относится и наука) имеет гораздо большие размеры, чем инфраструктура биосферы. В этом смысле неудивительно, что обнаружение пределов внешнего роста (конец индустриальной эпохи) становится началом роста вовнутрь (начало эпохи информационной).
Это не изменение стратегии, а изменение тактики. Информационные технологии и интернет для информационной эпохи – то же самое, что Новый свет и путь на Восток для эпохи индустриальной. Это возможность для либерально-демократической идеи снова почувствовать свою беспредельность. «Внутренний рынок» в буквальном смысле становится виртуальным – он уходит в глубины экзистенциально-знакового существования человека.
Научное знание в этом рынке существует как товар в наиболее чистом виде. Эта инфраструктура в наибольшей степени реализует антимонопольную стратегию. Здесь нет монополии ни на производство, ни на потребление. Производство знания наиболее свободно от давления «научных институтов» – монополистов производства научного знания. А потребление знания наиболее свободно от давления социальных норм.
Интернет радикально меняет размеры жизненного пространства и делает систему коммуникаций одновременно универсальней, непосредственней и виртуальней.
Последнее качество очень важно, т.к. виртуальность коммуникации дает возможность максимально отождествлять понятия свободы и независимости. Это то, к чему всегда стремилась либеральная демократия и что было ее постоянным камнем преткновения. Чем реальней коммуникация, тем в более сильном противоречии находятся свобода и независимость. Когда тело соприкасается с телом, то свобода – это не более чем оптимальный характер взаимозависимости. Совсем иное будет, если соприкасаются виртуальные тела, т.е. те тела, которые заведомо находятся вне зоны, которой нельзя пожертвовать вне поля «не могу иначе». Тогда можно в принципе не заботиться об оптимальной взаимозависимости. Виртуальные тела можно иметь в великом множестве и менять их в любое время. Это поле для максимальной реализации свободы без зависимости.
═
Либеральная демократия, наука и объективная реальность
═
И либеральная демократия, и наука ищут одного – объективной реальности.
«Ну, вы насмешили, – скажет читатель. – Где же вы видели, чтобы либеральная демократия искала объективной реальности? Она ищет удобной для себя реальности. Не более того».
Совершенно с вами согласен. Только с одной поправкой: либеральная демократия ищет удобной для всех реальности. Это существенный момент. В своем принципе либеральная демократия заставляет и призывает выходить на поле общего для всех дела. Это является другой формулировкой принципов веротерпимости, свободы вероисповедания.
Теперь что такое объективная реальность либеральной демократии и науки? Это та реальность, от которой не может отказаться никто. Но такая реальность только и может существовать в момент соприкосновения локтей. Чуть вдаль от этого места – и ее уже нет. При этом не важно, что из себя представляет этот «локоть» – другого человека, дерево или камень. Если задача в том, чтобы искать «чувство локтя», то не имеет значения, что за локоть находится рядом с тобой.
Наука (какой бы она ни была) есть, в сущности, подстройка к той реальности, которая является ее объектом. Можно даже сказать так: наука тем более объективна, чем более глубоко она подстраивается к той реальности, которая является ее объектом. Осуществляется эта подстройка для поиска резонанса с реальностью-объектом, что я и называю чувством локтя. А создаваемое в этот момент поле и есть поле общего дела.
В полной мере этот принцип стал осуществляться в науке тогда, когда пришла идея эксперимента. Научный эксперимент – это и есть способ подстройки к реальности-объекту.
«Хорошо, – скажет читатель. – Черт с вами. Пусть все это так. Но обратите внимание вот на что. Такая объективная реальность, или реальность общего дела, как вы ее называете, – вещь абсолютно релятивная. Я не чувствую ее как что-то устойчивое. А научная истина (в моем понимании) – это то, что дает устойчивость».
Опять совершенно с вами согласен. И опять с одним дополнением: научная истина устойчива за счет устойчивости поля взаимодействия, на котором развертывается общее дело, а не наоборот. Тут, наверное, нужно ввести представление о «всемирном тяготении», которое создает устойчивое поле взаимодействия, а следовательно, устойчивую объективную реальность и возможность устойчивой объективной истины. Без такого всемирного тяготения объективная реальность не существует, а объективная истина не нужна. Кому все это будет нужно, если каждый, удовлетворенный собой, сможет существовать в своем собственном, замкнутом на себя универсуме? Именно невозможность этого и порождает проблему объективной реальности и объективной истины.
Всемирное тяготение существует как контекст, принуждающий к той или иной объективной реальности. Конкретность объективной реальности определяется уже конкретностью взаимодействия.
Либеральная демократия есть намерение действовать исключительно в рамках, задаваемых всемирным тяготением, со стратегией радикального компромисса между всеми силами (реальностями), которые приходят во взаимодействие на данном поле. Наука по отношению к ней выступает как ее теоретический модус и как институт поиска реальности общего дела – объективной реальности. Из этого должно быть предельно ясно, что наука стоит «по ту сторону» власти только в том смысле, что сама является одной из метастратегий власти – намерения собирать универсум определенным образом.
