Виктор Калашников От всякого, решившегося выступить по столь популярной да еще и изрядно заезженной теме, аудитория вправе ожидать разъяснений: откуда информация и где источники личного опыта, легшего в основу авторских оценок?
ЦЕНТР В ЦЕНТРЕ
Упреждаю такие вопросы: годы, в которые завершилась холодная война, канул в Лету Советский Союз и совершала первые шаги посткоммунистическая Россия, мне довелось провести в том самом аналитическом управлении ПГУ (внешняя разведка) КГБ СССР, которое в разное время возглавляли генералы Николай Леонов, Леонид Шебаршин и другие. Из штаб-квартиры в Ясенево я также отправлялся в качестве аналитика в резидентуры в Брюссель (1987 год) и Вену (1988–1992 годы).
Не могу сказать, как обстояли дела в других отделах названного управления, но наш, числом около 25 человек (в основном военные профессионалы), снабжался в больших количествах вполне реальной развединформацией, в том числе документами. Если вспоминать только об источниках, достоверно прекративших свое существование как таковые (с несколькими бывшими агентами после арестов и судов я впоследствии встречался сам), то мое регулярное чтение включало иностранную дипломатическую переписку, материалы западных спецслужб, целые ворохи планов, отчетов и агентурных сообщений из штаб-квартиры НАТО и так далее.
Все это информационное изобилие трансформировалось в «обезличенные» сообщения и переводы и отправлялось в «Инстанцию», то есть в политбюро и секретариат ЦК КПСС, а также в Генштаб, Минобороны, другие структуры КГБ и, наконец, союзникам по ОВД. В свою очередь, с самого «верха» поступали задания и ориентировки, как стратегически постановочные, так и очень конкретные, вероятно, порожденные внезапными движениями мысли начальства. «Так сколько ядерных бомб и когда может произвести ФРГ?» – вдруг обрушивался сверхсрочный запрос из Кремля после очередной дружеской встречи Михаила Горбачева с канцлером Хельмутом Колем.
Надо отдать должное руководству управления: у нас чередой шли встречи не только с представителями подразделений и разного рода специальных групп, которыми был столь богат КГБ, но и с офицерами «действующего резерва» и так называемыми «друзьями» из правительства, Академии наук, учреждений культуры. Приходили партийные начальники, люди из ГРУ и МИД – также с актуальной, а главное неотфильтрованной информацией. Разветвленность кадровых позиций и связей КГБ впечатляла. Ресурс влияния и прочности всей этой корпорации выглядел достаточным, чтобы выдержать самые грозные испытания, не исключая мировую или гражданскую войну.
Разведчики-аналитики вовсе не сидели по кабинетам, скрывая друг от друга оценки и идеи. Напротив, в управлении то и дело проводились совещания в формате «ситуационного анализа» и мозговые штурмы по самым насущным проблемам. Творческая искра высекалась также в различных целевых коллективах, где, скажем, спецы по внутренней политике США, международным финансам и мировому масонству могли сойтись с бывалым нелегалом, асом вербовки и близким знакомцем палестинских главарей.
Словом, это был крупный и важный мозговой центр позднесоветской поры. Предполагаю, что его основным конкурентом являлись аналогичные структуры Генштаба и ГРУ. Не исключено, что общий уровень прогнозно-аналитической работы там был повыше благодаря наличию военно-научной школы, большей нацеленности на конкретные результаты (прежде всего добывание образцов оружия и техники) и меньшей вовлеченности в аппаратные интриги.
«ДАЕШЬ ПРЕТОРИЮ! ДАЕШЬ ГРЕНАДУ!»
Хотя главным участком моей работы был блок НАТО, первым материалом, попавшим мне на обработку в феврале 1985 года, оказался подробный отчет некоего правительственного центра из ЮАР о возможных последствиях установления советской гегемонии в Южно-Африканском регионе. Оценки были достаточно алармистские: русские, их союзники, а также подопечные партизанские движения укрепляются в Анголе и Мозамбике, расшатывают ситуацию в самой ЮАР и Намибии. Если не принять энергичных контрмер, то юг Африки вместе с жизненно важными источниками сырья и инфраструктурой (особенно, военно-морской) попадет под контроль Москвы. Аргументация и сам настрой тогдашних южно-африканских аналитиков взывали: либо Запад решительно вмешается, либо ЮАР пойдет ко дну, но перед этим подвергнется искушению использовать все имеющиеся у нее военные средства, включая самые крайние. Ядерный конфликт, оказывается, мог или должен был начаться в середине 1980-х годов, кроме прочего, еще и где-то в Южном полушарии.
Конфронтация между СССР и США с участием союзников, сателлитов и целых шлейфов из разнокалиберных клиентов нарастала в то время сразу в дюжине регионов Африки, в Центральной Америке и, конечно, на Ближнем Востоке и в Афганистане. Как правило, втянутыми оказывались сопредельные государства, из-за чего зоны конфликтов, не скованных никакими жесткими международными рамками и просто госграницами, разрастались. Особое взаимное остервенение вспыхивало по поводу небольших островов посреди океана – бесценных для обеспечения стратегических воздушных мостов, опутавших полпланеты.
Мировая война, по сути, разгоралась под жупелами, соответственно, «неоглобалистской политики Рейгана» и «поддержки Советами международного терроризма». «Ситуационный анализ» в управлении раз за разом фиксировал «усиление угрозы глобального военного конфликта между СССР и США, и это была чистая правда.
От близких родственников, занятых в сфере информационного обеспечения высших органов власти и в космических исследованиях, я также знал о спешных военных приготовлениях вроде обустройства гигантских командных пунктов где-то под Уральскими горами и о выводе все новых разведывательных, командных и боевых комплексов в околоземное пространство. «Маршал сказал, что дело идет к войне», – проговорился тесть, отправив вместе с коллегами очередной экипаж на космическую вахту.
Ветераны ПГУ подтверждали: Карибский кризис 1962 года по масштабам и реальности угрозы остался далеко позади. Все шло к какой-то развязке, и о накале этого процесса свидетельствовала волна измен, окатившая советскую разведку в 1984–1986 годах. Схватка с ЦРУ и другими спецслужбами вполне зримо пробилась за ясеневский четырехрядный забор. Арестованных почти всех расстреливали, иногда после показательных судов, и Крючков требовал на собраниях беспощадности к врагам. Кажется, не меньше было тех, кто «ушел», то есть благополучно перебежал к противнику, оставляя после себя серии провалов и меры по локализации ущерба. Крючков комментировал: «идет война и есть потери». Через несколько лет, когда он сам оказался в лефортовской камере, в подразделениях стали прорываться вопросы: «так за что ребят постреляли?» Другими словами: чем же завершилась война?
НАТО КАК НА ЛАДОНИ
В обвинительном заключении совсем другого рода – в земельном суде в Дюссельдорфе в 1994 году – говорилось, что германский гражданин Райнер Рупп мог своими действиями «оказать решающее влияние на ход войны». Нам и самим казалось, что через Руппа, бывшего более десяти лет кряду нашим главным источником в НАТО, в Восточный Берлин и Москву поступали едва ли не все секреты, которые успевала генерировать натовская штаб-квартира под Брюсселем. Работал он столь стабильно (одно время даже вместе со своей женой-англичанкой – сотрудницей британского представительства там же в НАТО), что возникала мысль, а не «сливает» ли нам «главный противник» все это грифованное чтиво. Но вроде нет – периодические проверки по другим каналам подтверждали аутентичность документальной и прочей информации от Руппа.
Короче говоря, деятельность, стратегия и планы НАТО в Европе представали почти как на ладони. Как военный блок это было, конечно, оборонительное и довольно рыхлое образование. Реально боеспособными считались американцы, а также немцы, англичане и еще, кажется, турки. Остальные выглядели обузой и едва ли не помехой для этого ядра. Греки, португальцы, датчане и прочие постоянно норовили уклониться от своих обязательств, а то и вставить палки в колеса главным бойцам. Воля к бескомпромиссной обороне у них не просматривалась, о позывах развязать войну и говорить нечего. Так что ПГУ по дружеской просьбе Генштаба потихоньку «корректировало» вверх данные о военных приготовлениях НАТО, для чего даже имелась особая методика, основанная на манипулировании разными способами подсчета физических и финансовых показателей. Иначе Инстанция и другие ресурсодатели, не обязательно владевшие картиной в целом, чего доброго стали бы отвлекаться на нехарактерные детали.
Ключевым вопросом для руководства ПГУ было: намерены ли американцы нанести в Европе удар первыми. Насколько я мог уяснить себе взгляды Инстанции, в принципе следовало исходить именно из такого варианта и делать четкий вывод: кто войну начнет, тот получит больше шансов победить. Этому нас, кроме прочего, «учил 41-й год».
Рупп мне говорил позднее, что на рабочих заседаниях в органах НАТО воинственность исходила только от представителей США. Он, ответственный сотрудник экономического и политического департаментов, считал, что и в коалиционные военные структуры американцы встроили подконтрольные лишь им инструменты агрессии. В интервью под диктофон Райнер рассказал мне еще о том, как высокопоставленный западный политик однажды прервал его рассуждения о неисчерпаемости нефтегазовых ресурсов Сибири: «Бросьте, дружище; придет день, и все это станет нашим».
Ведущие эксперты аналитического управления (а были люди, прекрасно знавшие НАТО изнутри) сомневались также в замысле важнейших учений Reforger, широковещательно отрабатывавших трансатлантические переброски американских сил в Европу на случай войны. По ряду признаков выглядело так, что янки учились, как им в критической ситуации (или накануне таковой?) ретироваться домой.
Как-то после удачных лекционных гастролей в британских резервных штабах под Лидсом я поставил тот же вопрос перед Крисом Доннелли – «правой рукой» генсека НАТО по вопросам бывшего Восточного блока, а по некоторым оценкам, еще и координатором натовских разведок. Уйдя на пару мгновений в себя, он затем ответил, что да, такие срочные эвакуации планировались и отрабатывались, но лишь для жен и детей американских военных: «тогда мужья сражались бы более уверенно». Спонтанный вопрос о безопасности семей и «уверенности» солдат и офицеров того же бундесвера Крис замял.
Возвращаясь в середину 1980-х годов, подытожу: не только мы, но, по-видимому, и европейские лидеры не знали наверняка, могут ли американцы начать войну, с какими целями и с каким размахом. Зато европейцы прекрасно понимали, что прекратить дальнейшую эскалацию можно лишь через победу в «холодной войне». Важно лишь, чтобы наиболее опасная часть такой победы была достигнута где-то подальше от европейского «санктуариума» – там, где Советам можно было нанести не обязательно самый разрушительный, но зато самый точный удар.
ЧТО ЖЕ БЫЛО В «ОСОБЫХ ПАПКАХ»?
Ритм работы был таков, что мне пришлось в середине 1980-х – начале 1990-х годов ознакомиться, вероятно, с несколькими тысячами закрытых материалов советского (плюс восточногерманского и так далее) и западного происхождения. Общее впечатление: подавляющая часть внимания Запада, по крайней мере, вплоть до формирования ельцинской власти, была сосредоточена на военном противостоянии с Москвой. Особенно убедительными в этом плане являлись установки и задания натовских спецслужб, отражавшие, как здраво считалось, критически важные устремления их правительств. Экономические, политические да и идеологические процессы в СССР и странах ОВД рассматривались в конечном итоге через призму военно-политического противостояния. Не так сильно интересовали сами «реформы» – интересовало, как они могут повлиять на «советскую угрозу».
Это может говорить лишь об одном: в обеспечении своих главных интересов Запад полагался прежде всего на силовые средства и его, естественно, приоритетно интересовал силовой потенциал другой стороны. Даже в полный освободительной эйфории период после 1988 года страны НАТО нацеливали свой разведаппарат главным образом на демонтаж советских военной машины и военного присутствия по всему миру.
В конце 1990-х действующий сотрудник БНД (я как раз завершил в составе телесъемочной группы ОРТ работы в Пуллахе) сообщил мне их взгляд на путч в Москве в августе 1991 года: это было последствием решения об ускоренном выводе советских войск из ГДР. Начало ликвидации ЗГВ вызвало шок во всем советском оборонном истеблишменте, который и отреагировал указанным образом. Когда же я попытался «раскрутить» его на оценку известной идейно-политической версии тех событий, немец-профессионал лишь отмахнулся: «Я не специалист».
Советская разведка была глубоко вплетена в различные переговоры по ограничению и сокращению вооружений. Наш отдел в ряду с прочими структурами КГБ и других ведомств участвовал в этой работе. Из анализа поступавшей информации было достаточно ясно: строительство «стратегических балансов» и «взаимной безопасности» – лишь попытки вогнать СССР в роковой для него эндшпиль. Конечно, обе стороны стремились в 1980-е годы, как и раньше, уменьшить риск несанкционированного столкновения. Технически в этом смысле было сделано немало. Но главным оставалось – сковать и подорвать военно-политические и военно-промышленные возможности противника. Юлий Квицинский и другие советские переговорщики, не раз выступавшие в ПГУ, рассказывали, что за дипломатическим столом американцы для начала (ради пущей ясности?) прямо высказывали желание уничтожить всех советских коммунистов. Но поскольку инструкции из Госдепа пока что иные – что ж, будем переговариваться.
Куда более жесткое давление – близкое к ультиматумам – не раз оказывалось, по моим сведениям, на Горбачева и других советских лидеров. Аргументы приводились более чем конкретные. Не следует думать, что «сдача позиций» на тогдашних саммитах вытекала лишь из недомыслия и трусости (хотя бывало и это): СССР проиграл войну и подвергался аннексиям, если не сказать контрибуциям. Другое дело, что обе стороны предпочли избрать публичный сценарий, близкий к идеям Андрея Сахарова о конвергенции.
Процесс в то время принимал обвальный характер. Едва, например, новые политики стран Балтии или Польши отрывались на достаточную дистанцию от Москвы, как они тут же заявляли себя сторонниками вступления своих стран в НАТО. Из Вашингтона и Брюсселя им шли на этот счет корректные одергивания, означавшие лишь, что основной риск раздразнить напоследок русского медведя возлагался на тех, кто так рвался в постсоветские политические элиты. За московским мятежом в октябре 1993 года Вашингтон видел силы, намеренные замедлить вывод российских войск из Германии и стран Балтии. Несомненно, это дополнительно побудило его форсировать расширение НАТО на восток.
Распад ОВД, а затем и СССР воспринимался западными стратегами вовсе не как «конец истории», а как гигантский успех, который следовало закрепить и тут же развить, «переваривая» его затем как-нибудь на ходу. Это и понятно: в сфере военного противоборства утрата инициативы чревата потерями и поражениями.
