Александр Флит Учителя словесности жалуются, что школьники теряют вкус к чтению и свои знания о Пушкине, Льве Толстом, Чехове или Шолохове черпают не из книг, а из телевизионных вариантов классики. Правда, у них есть свой резон: вместо того чтобы потратить не один день на одоление четырех томов «Войны и мира», достаточно посмотреть четыре серии, снятые Бондарчуком.
Но есть еще более экономичный способ приобщения школьников к художественной литературе – литературная пародия. Например, представленные здесь пародии Александра Флита без больших затрат времени позволяют познакомиться с творческим почерком и Алексея Толстого, и Зощенко, и Олеши, и Бабеля. Поэтому, на наш взгляд, пора подумать о выпуске сборника пародий от Пушкина до наших дней в соответствии со школьной программой по литературе.
Два слова об одном из зачинателей советской литературной пародии Александре Флите (1894–1954). Он долгие годы находился в безвестности, хотя и печатался в знаменитом российском журнале «Новый Сатирикон». Между тем стоило ему заняться литпародией, как сразу пришла известность, которую принесли ему книжки, выпущенные в 30-х годах прошлого столетия, – «Братья-писатели», «В садах литературы», «Таланты наизнанку». Оставшись в осажденном Ленинграде, он воевал с гитлеровцами сатирическим словом.
Алексей Толстой
Большая жратва
Под новый семьсот ┘надцатый год бояре пили долго, матерились яро, оседая тяжкими соловыми задами в полкафтаньях, отороченных кандибобером..
Зазвонили у Макарья на Овражках, потом у Никиты на Варварке.
– С новым годом, господи благослови, – блаженно рыгнул с перепоя Иван Варсонофьевич и раздавил четвертную, не отходя с места, закусив соленым огурцом.
– Ной Яр, – защебетали боярские девы с политесом, вертя шустрыми задами в англицких тюрнюрах с прострочкой, и налегли на бутыль с вишневкой.
– Я вас, суки заморские, – икнул на них Иван Варсонофьевич, засопев курносием своим. (Рожа набок сворочена, глаза сивые). И ковырнул в зубах большим пальцем с загогулиной.
Холопы боярские, смерды и дети холопьи подавали перепелов с орехами, баранов с желудями, жаренных в тесте, гусячьи потроха заливные со сметаной, пироги с бычьими почками, с каплунами. С поросятиной┘
Вошел внезапно. Дрыгнул ногой. Сел. Схватил штоф меду, осушил жадно. Вытер усы ладошкой.
– С новым годом, бояре. Пошто бород не бреете?
Задергалась левая бровь, потом поджилки в правом колене. Поднял за ножку стул точеный, тонкой голландской работы с бисером и – об пол.
Вышел единым духом, дергая правым предплечьем. И с Алексашкой – в возок.
Ударили к заутрени у Евграфия на Стромынке.
Сидели бояре на задах, по клетям, трясли окаянными бородищами, дули горькую.
– С новым годом. Ужо быть беде.
Михаил Зощенко
Отрывок из «Синеватой книги»
Один Людовиг, куриная морда, не то Пятнадцатый, не то Шешнадцатый, точно не припомню, выпивал с приближенными в своем королевском дворце.
Они встречали ихний новый год во французском духе с певичками и тому подобное.
Они встречали и радовались этому маловысокохудожественному празднику и хлестали между прочим вино из бокалов, как лошади.
Сидевшая за столом пожилая королевская подруга мадам Помпадур тоже выпивала и закусывала.
Она беззаботно закусывала, как птичка, пирожками с ливером и щебетала разные французские слова и выражения, как вдруг заметила, что ейный сожитель Людовиг хватил лишнего и сейчас свалится с королевских копыт.
Чуткая подруга жизни подошла к Людовигу и говорит ему интеллигентным сопрано по-французски: дескать, ваше величество, нализались, как свинья, и будет.
На что Людовиг, не то Пятнадцатый, не то Шешнадцатый, храбро ответил: дескать, с новым годом, мадам, пущай после нас хучь потоп, вас не спрашивают.
И вылакал, пьяная морда, еще пол-литра.
Юрий Олеша
Призма
Сквозь призму бокала переломляются хорды света, сталкивающиеся в моем хрусталике.
Я воспринимаю их, как фугу Баха, переложенную на стихи Данте.
Девушка входит в зал в вечер нового года.
Она идет по прямоугольнику пола, выпуклая, как апельсин, хрупкая, как метафора.
Мы садимся за столик. Мы бродим по меню, как в пустыне, томимые жаждой. Мы заказываем бутылку Абрау.
Химическая формула шампанского взрывается в наших бокалах золотым дождем воспоминаний. Я пью их, как драму, и читаю, как сказку.
Я разрезаю стальным перпендикуляром ножа бумажный ранет, и он падает двумя сферическими полушариями на ослепительную плоскость тарелки.
Новый год входит в орбиту мира, легкий, как пушкинская рифма.
Хрусталики девушки отражаются на моей сетчатке, и мы вонзаем острия наших вилок в грудь пулярки, как римляне вонзали копья в грудь карфагенян...
И.Бабель
Новогодняя суббота
Реб Мендель Сахновский, высохший на бесплодии талмуда, и мудрый, как тысячелетие, сказал мне в канун нового года на старом базаре в Одессе, где бродил я под бременем безотрадного детства.
– Что значит новый год в океане времени? Почему Абрам Шапиро, владелец трех галантерейных магазинов на Дерибасовской, встречает новый год в кругу семейства в шелковом жилете с золотой цепочкой и бокалом в руке, а ломовик, рыжий Мотель с Молдаванки, не встречает нового года и лежит без задних ног на старом тряпье, ветхом, как библия?
В грязные переулки моей юности дули с моря ветры аравийских пустынь.
Мы сидели на базарной скамье, заброшенной, как жизнь местечкового еврея.
Я взглянул, содрогаясь, на реб Менделя Сахновского с любовью и с благоговением пожал ему руку, желтую, как пергамент истории.
Первые звезды медленно зажигали светильники, и тишайшая новогодняя суббота плыла над старым базаром, мертвым, как величие талмуда.
«В садах литературы», 1938 г.
