Ольга Яковлева Те, кто вызвал восхищение и живет в моей благодарной памяти, ≈ мои педагоги: Иосиф Матвеевич Рапопорт ≈ руководитель курса, Анатолий Иванович Борисов, Юрий Васильевич Катин-Ярцев, Ада Владимировна Брискиндова (преподаватель французского языка), Павел Иванович Новицкий (преподаватель литературы), Моисей Соломонович Беленький, Сималин (преподаватель по ИЗО).
Дело даже не в том, что они преподавали нам, сколько в том, как общались с нами. Конечно, они были верны избранной профессии, но помимо любви к своему предмету они, многое испытавшие в жизни со времен революции, Первой мировой войны и всего, что случилось в истории страны после, обладали особой мудростью. Многие из их них сидели в лагерях, как Павел Иванович Новицкий. Они являли собой личности, потому не менее важно было то, что этими личностями говорилось нам поверх предмета. Тогда мы, беспечные и легкомысленные, возможно, и не понимали, что предмет обретает свою глубину благодаря этим исключительным персонам. Однако эзопов язык, которым они пользовались при общении, нами улавливался ≈ мы этот язык постигали. Все-таки учились в институте, который воспитывал артистов, где все жили довольно вольно. Уж не знаю, были ли тогда среди нас те, кто передавал куда-то что следует, но молодость брала свое ≈ были наивные и глупые, не думали об опасностях: еще играли в свои молодежные игры.
Наши учителя сеяли доброе, вечное: и Борис Евгеньевич Захава, и Владимир Георгиевич Шлезингер, и Мария Хрисанфовна Воловикова ≈ проректор. Некоторую снисходительность к нашей безграмотности можно объяснить их благородной верой в то, что способные среди нас в актерстве доберут потом: жизнь, театр ≈ все что угодно ≈ нас заставит. Их мудрость и прозорливость удивляют и сегодня по прошествии стольких лет.
К примеру, в училище то и дело воровали. Случалось ≈ ловили. Однажды поймали девочку, причем из обеспеченной семьи. Я отказалась с ней репетировать. На меня нажаловались Захаве. Он сказал: «Раз она так сказала, значит, не будет». Но меня к нему все равно вызвали. Он молчал. Я молчала. «Может, вы подумаете?» ≈ спросил Борис Евгеньевич.
Думаю, в его отношении ко мне такой эксклюзив объяснялся исключительно тем, что я была самой юной среди самых молодых с нашего курса ≈ Андрея Миронова, Вики Лепко. От любого вопроса на экзаменах я сразу в рев пускалась. Мария Хрисанфовна бросалась на мою защиту: «Она всегда так отвечает. Вы видите?! У нее мешки под глазами, не спала ночь, учила. Ребенок устал. Ну что вы, ей-богу. Ставьте ей «4».
Танцевать я умела, а петь ≈ не очень. Меня студенты дразнили, а Мария Хрисанфовна удивлялась: «Олечка поет!» Мне было трудно себя представить подходящей к тому или иному профессору с какими-то вопросами. Ребята же, которые постарше, вольно себя чувствовали. Им даже педагоги одалживали деньги на квартиру или на что-то еще. Они шли дальше в своей свободе. Я же оставалась только в почтительном уважении на дистанции. Конечно, когда учишься, случается всякое: обиды на несправедливость, какие-то недовольства. Но когда выходишь из стен училища, то все эти глупости отступают и хочется каждому из преподавателей отдать должное за доброту просветительства, обучение ремеслу, за то, что мы оказались готовы к работе. Вообще, что дает институт? Формирует мировоззрение человека. Устанавливается порядок в ключевых человеческих понятиях: что такое зло, что такое благородство, что такое предательство. Как, впрочем, наши педагоги элегантно шутили, как владели чувством юмора! Чего стоят рекомендации Ады Владимировны Брискиндовой по поводу девчачьего поведения, которая говорила нам: «Не носите каждый день парадную одежду. Когда придет праздник – у вас ее не будет», или «Нельзя есть жареного гуся каждый день. Когда наступит Рождество – у вас Рождества не будет», или «Не хвастайтесь количеством поклонников. Женщина ценится не количеством поклонников, а тем, как долго они у нее держатся».
Есть из кого сотворить кумира. Та же жизнь Станиславского, Чехова, хотя такой ряд перечислений ≈ уже как поговорка. Вспоминаешь лицо академика Сахарова, с ним я не была знакома, но помню его лицо в тот момент, когда его зашикивали депутаты. Как это было ужасно! Никогда не забуду лицо Шостаковича, которого знала совсем коротко, когда мы к нему приезжали на дачу подписывать письмо в защиту спектакля «Три сестры», который закрывали. Он жил какой-то особой жизнью. Не думаю, что если бы его биография сложилась иначе, спокойно-поступательно, то он был бы другим. Все равно в нем бы оставалось это беспокойство гения.
Конечно, будучи студентами, мы многое видели в Театре
им. Евг. Вахтангова. Наблюдая за игрой артистов, поражались не конечному результату художества, а тому, как эти люди работали. Как Юля Борисова могла за пять минут раз двадцать пронести какую-то корзинку из одного портала в другой, как работал Михаил Ульянов, Юрий Яковлев!
Кумиры не кумиры, но нужно отдать должное многим нашим актрисам: Наталье Гундаревой, Наташе Вилькиной, Алле Балтер, Любе Полищук. Они были героинями. Они так много работали и так много сделали, так жадно торопились много сделать, что этого бы хватило на три актерские жизни. Каждая из них могла бы стать примером серьезности в отношении к работе.
Они ушли. Однако меня не покидает ощущение, что нет по ним, и не только по ним, должной скорби, как и по Юрию Никулину. И когда хоронят Святослава Рихтера, то, кажется, не понимают, не осознают потери. С чем это связано? Мы стали привыкать к смертям? Не успеваем осознать? Молодые талантливые тележурналисты, которых поначалу слушал, быстро становятся равнодушными. Со стеклянным глазом сообщают о катастрофах, смертях, а потом мило улыбаются и желают спокойной ночи. От такого диссонанса шалеешь.
Мы разучились сопереживать, оценивать подлинное.
Татьяна Захава, дочь Бориса Захавы
Кумиром моего отца был единственный человек, художник, любимейший учитель Евгений Багратионович Вахтангов, которому он оставался верным всю свою жизнь. Борис Евгеньевич дружил со многими выдающимися актерами, высоко ценил творчество и своих коллег, и своих учеников. Одним из любимейших его актеров был Борис Васильевич Щукин, отец высоко ценил Станиславского, Мейерхольда, у которого работал, но Вахтангов в его сердце занимал совершенно особое, исключительное место. Он восхищался всем в этом художнике: и тем, как тот вел репетиции, и манерой речи, и даже тем, как тот одевался. Правда, однажды случилась такая история.
Евгений Багратионович пришел на первый урок к студентам очень элегантно одетым: крахмальные манжеты, роскошный жилет, костюм, который великолепно сидел на нем. В демократичной душе Бориса Евгеньевича это вызвало бурю негодования. Элегантность Вахтангова показалась ему совершенно неуместной посреди нищих оборванцев-студентов, его будущих учеников. И только много позже Борис Евгеньевич понял, что таким образом Вахтангов стремился подчеркнуть и торжественность момента, и уважение к своим ученикам.
