Наталия Осминская В НАШИХ академических стенах пышным цветом цветет культурология. Рядом с ней на плодородных почвах просвещения процветает книжный бизнес. Учебникам, пособиям и всякого рода монографиям несть числа.
Наверное, и не стоило бы уже говорить о явных и скрытых недостатках, которыми изобилуют эти издания. В конце концов, сетования на методологический кризис отечественной науки об искусстве за последние пять лет превратились в самый расхожий трюизм, с которого начинается частная беседа двух малознакомых друг с другом профессионалов. К тому же все конкретные упущения и прегрешения конкретных авторов - предмет конкретной критики рецензентов. Только вот есть среди этой литературы книги, которые как частный случай рассматривать бессмысленно, но зато как явление характерное, если угодно, символическое можно (и нужно!) изучать долго и пристрастно.
Так вот. Попалась мне в руки коллективная монография, изданная в уважаемом питерском издательстве "Алетейя". Называется "Искусство нового времени. Опыт культурологического анализа". Список авторов поднимает планку уважения еще на несколько уровней - сплошь доктора (среди них три кандидата) философско-филологических наук да искусствоведения. Заявленная в предисловии цель публикации многообещающа - "интерпретировать художественные процессы Нового времени как выражение сложных коллизий, происходящих с человеком в большой Истории, проливающих свет на судьбы европейской духовной культуры". Содержание также впечатляет, но в нем уже больше не очень понятных слов: "Глава 1. Художественные эпохи в культуре Нового времени: единство дискретности и контиуэта... Глава 4. Идея художественной континуальности (XVII-XX века)... Глава 8. Модификация принципов пластичности и живописности в художественном мышлении столетия..."
О непонятных словах, кстати, стоит поговорить отдельно. Меня, например, уже очень долго мучает вопрос, что имел в виду автор помещенной в этот сборник статьи "Эволюция феномена массового искусства от XVIII к ХХ веку" под "онтологизацией сферы быта и некоторых иных сторон жизни, ранее заблокированных для осознания культурой"? И что означает начальная фраза третьей главы, гласящая: "Бытие барокко, классицизма и так называемых малых стилей (неоклассицизм, неоготика, ампир и пр.) в Новое время демонстрирует прежде всего ту качественную трансформацию, которую претерпевает само внутрисмысловое значение и общекультурное назначение имперсональных, внеличностных эстетических нормативов"? От подобного нагромождения слов, к тому же сдобренных неизменными "бытием" и "онтологией", голова идет кругом. То ли еще будет, ой-ой-ой!
Такого рода тексты для студентов не подходят категорически. По двум причинам. Во-первых, весь фактический материал, весь набор памятников, текстов, звучаний и пр. отданы на откуп глобальным обобщениям, так что не очень понятно (особенно человеку малоподготовленному), в чем, собственно, заключается утверждаемое отличие классицистической трагедии от трагедийного разлада барокко и почему в качестве примера этой антитезы предъявляется лирика Пушкина и трагедии Расина, с одной стороны, и поэзия Лермонтова и драмы Гюго - с другой? Или - в другом месте - в чем именно своеобразие "линейного" понимания истории в Новое время (имеются в виду, очевидно, не только Гегель, но и его предшественники Вико и Гердер) на фоне всей христианской традиции историзма, берущей начало от св. Августина?
Однако склонность к теоретизированию - это еще полбеды. Настоящая беда заключается в том, что все эти построения слишком абстрактны. Абстрактны в том смысле, в каком, по тонкому замечанию Гегеля, мыслят домохозяйки. Ведь только для них, очевидно, "онтологическое сопоставление эстетического и до-(вне)эстетического начал - огромная самостоятельная проблема". А философы, по завету того же Гегеля, обязаны мыслить конкретно. И вот тут-то мы подступаем к самому важному.
Спору нет, культурология на то и называется культурологией, что ее базовый постулат - выявить общие, надындивидуальные закономерности развития цивилизации. Не то, чем Рембрандт отличался от бюргера, а чем они были похожи и в коей схожести они сами не отдавали себе отчета. И прав был уважаемый доктор философских наук Кривцун, когда "в основу коллективных усилий" положил "стремление выявить ментальный смысл сложных событий художественной жизни, вскрыть общекультурные измерения поисков искусства, зачастую парадоксальных, но всегда - отражающих существенные сдвиги в духовном самочувствии и мироощущении человека исторического". Проблема только в том, что этот "ментальный смысл" невозможно заловить в сети междисциплинарного синтеза, то есть, просто объединив усилия различных специалистов, загнать его как зверя, аукая со всех сторон. Проблема в том, что никто из авторов этой солидной монографии не задался вопросом: а что собственно ищется? И в какую-такую онтологию встраивается "homo culturologicus", то есть человек, над которым довлеет стихийная, неумолимая, самостановящаяся логика культуры? И есть ли в таком случае этот человек личность, понятие которой так дорого исследователям? И что подразумевается под "Историей", если гегелевский перспективизм авторов не устраивает, а уяснить некие закономерности в стихии исторических времен они все-таки стремятся?
Вот какие вопросы возникают по прочтении этой книги. Возможно, "Алетейя" найдет на них ответы. Только бы вот "бытие" не подкачало.
