Анна Погодина Год 1837-й стал для России памятным. В январские морозы погиб Александр Пушкин. В летнюю пору простучали по рельсам колеса первого в стране железнодорожного состава. Он соединил в своем беге столицу и Царское Село. Тогда же в городе на Неве открыли, к радости извозчиков, Сенной рынок. А в светском обществе заговорили о двух молодых поэтах – лейб-гусаре Михаиле Лермонтове и Владимире Бенедиктове. Обоим прочили славу.
Москва в эту пору жила спокойнее. Обсуждали пребывание в Первопрестольной государя цесаревича Александра Николаевича, посещение им Кадетского корпуса, Университета и Кузьминок. Умилялись рассказам о встрече наследника с приехавшей в Москву его августейшей родительницей. Восхищались вечером, данным в честь высоких гостей московским градоначальником князем Дмитрием Владимировичем Голицыным в его усадьбе на Трех горах.
С радостью узнали о прибытии на смотр воинских частей в Вознесенске императора Николая I. Сообщали друг другу, что, довольный прохождением войск, он милостиво отозвался об участвовавших в параде драгунах, а затем отбыл с близкими и приближенными на отдых в Крым. Еще более горячо обсуждали подробности его возвращения в древнюю столицу после южного путешествия. Восторгались благочестием царской семьи, сразу по приезде посетившей Успенский, Архангельский и иные соборы Кремля. Простой народ удивлялся простоте разговора царя со стоявшими у соборов крестьянами. Маменьки-дворянки волновались по поводу предстоявшего в Кремле детского бала. Долго обсуждали награды, пожалованные во время царского приезда в древний русский город.
Из «низов» в архимандриты
Среди лиц, отмеченных царской милостью, оказался архимандрит Донского монастыря Феофан (Александров). Ему были вручены знаки ордена Св. Анны II степени, да еще и с «короной» – как особое отличие. Получивший уже от Святейшего Синода наградные четки и право носить митру, настоятель одного из старейших русских монастырей мог быть счастлив. Его отцу, безвестному дьячку Николаевской церкви села Городище Каширского уезда, расположенного на правом берегу Оки, и во сне, наверное, не привиделось бы будущее одного из младших своих сыновей.
Родившийся в 1785 году подросток был принят с согласия митрополита Московского Платона (Левшина) в Троицкую духовную семинарию. Отличные голосовые данные привели его в ряды певчих. Вскоре юношу назначили регентом лаврского митрополичьего хора. Хорошие познания в латыни способствовали назначению его преподавателем этого предмета для слушателей младшего класса семинарии.
В 1809 году недавнего семинариста перевели в Санкт-Петербург. Здесь молодой Федор Александров стал помимо латыни преподавать также греческий язык, священную историю, партесное пение в Александро-Невском духовном училище. Педагогический дар способствовал получению места в Армейской семинарии, где готовили священников для воинских частей. С весны 1812 года он возглавил Александро-Невское духовное училище. Тогда же постригся в монахи и получил имя Феофан. Новый ректор был назначен также инспектором Петербургской духовной семинарии.
Начавшаяся война с французами изменила церковную жизнь. Полковые священники гибли на поле боя и от возникших в тяжелых походах болезней, получали ранения. Обширные обязанности легли на тех из них, кто оставался вне армии. Молитвы об одолении иноплеменников, распределение увечных по монастырям, отпевания умерших в госпиталях, увещевания и проповеди для паствы, сбор пожертвований, укрепление духа новобранцев. Все это Русская Церковь выполнила со стоической самоотверженностью. В память о ее патриотическом служении 30 августа 1814 года был учрежден крест для духовенства «В память войны 1812 года». Выдавали эти знаки отличия с 1818 по 1829 год. Их носили на узкой красно-черной ленте ордена Св. Владимира. Удостоили почетной награды и Феофана.
К тому времени он уже был возведен в сан архимандрита Сковородского Михайловского монастыря Новгородской епархии. Затем был настоятелем Ростовского Борисоглебского монастыря, впоследствии занимал профессорские кафедры богословских наук в семинариях Ярославской, затем Черниговской и Казанской губерний. В 1817 году Феофана утвердили наместником казанского Спасо-Преображенского монастыря, затем ректором и профессором Казанской духовной академии. С 1819 года сановный священнослужитель также начал преподавать богословие в местном университете. Он был избран председателем местного отделения Русского Библейского общества. Получил назначения в члены духовной консистории, цензурного комитета, вошел в состав казанского Общества любителей российской словесности. Издал «Записки об умозрительном богословии». По отзывам современников, в них были видны «опытность сочинителя, ясность, доказательность и чистота богословского духа».
Треть своего жалованья он отдавал на нужды неимущих воспитанников семинарии. Выделил из собственных средств значительную сумму для переделки флигеля в Спасском монастыре под жилье учащихся. «Высшим утешением» проведенных в Казани лет для него явилось занятие церковным пением и музыкой. Заботливый ректор лично выбирал певчих и руководил хором на спевках, играл на гуслях, много пел соло.
Так случилось, что еще в Троицкой семинарии у него сложилась тесная дружба с иеродиаконом Филаретом (Дроздовым). Этот выдающийся по уму и способностям служитель Русской Церкви в 1826 году был возведен в сан Митрополита Московского. Естественно, влиятельному иерарху хотелось окружить себя людьми, которым он доверял и сочувствовал. Поэтому Феофана в 1832 году перевели настоятелем Московского Донского монастыря. Вскоре его назначили членом московской Синодальной конторы и благочинным ставропигиальных (подчинявшихся непосредственно Синоду) монастырей. Следующей служебной ступенькой могло быть посвящение в епископы. В атмосфере сложных взаимных отношений московского духовенства Феофан, что было редкостью, отличался добротой и незлобивостью. После богослужения большинство молящихся оставалось на его проповеди. Они отличались богатством мыслей, искренним воодушевлением и редким даже для Москвы красноречием. (Позже собрания «поучительных слов» высокообразованного пастыря были выпущены в свет отдельными изданиями – в 1841 и 1849 годах.)
Благодаря стараниям Феофана в Донском монастыре был образован прекрасный хор певчих. Вскоре его известность широко перешагнула границы Москвы. Хор помимо музыкальных произведений других православных церковных композиторов исполнял и сочинения своего настоятеля. Музыкальные композиции архимандрита Феофана отличались мелодичностью. Они учитывали веками сложившиеся особенности русского напевного исполнения. Простые и спокойные, они составили восемь рукописных томов партитур (Всенощная, литургия, великопостные песнопения, Страстная седмица, Пасхальные песнопения и др.). Достаточно отметить, что его Рождественские ирмосы нередко до сих пор исполняются в церквах во время праздничных дней и в период рождественского поста.
Встреча монаха и художника
В 1837 году, довольный «генеральского» ранга наградой, архимандрит заказал свой портрет известнейшему московскому живописцу Василию Андреевичу Тропинину. Родившийся в 1780 году в Новгородской губернии будущий живописец с 1821 года окончательно связал свою жизнь с Первопрестольной. Получив в 1823 году «вольную», бывший крепостной скоро стал крупнейшим московским портретистом. К середине 1830-х годов его мастерство и талант были в самом расцвете. Художника знали по портретам Карла Брюллова, скульптора Ивана Витали, председателя московского Опекунского совета князя Сергея Голицына, серии портретов семейства графов Зубовых, известных коннозаводчиков Мосоловых. Всеобщую известность принесли ему картины «Гитарист» и «Кружевница».
Прекрасный рисовальщик Тропинин предпочитал строить свои портреты на цветовых отношениях. Психологизм образов соединялся с блестящим владением оттенками колорита. Мастерское использование системы гармоничных полутонов сочеталось с уверенным использованием светотени, блика и рефлекса. Имя мастера как «городского живописца» было включено в официальные справочники Москвы того времени. Никто из его коллег-художников такой чести не удостоился.
На портрете Тропинина Феофан изображен в темной рясе. На груди, на массивной золотой цепи, висит драгоценная панагия – знак принадлежности к высокой церковной иерархии. Несколько выше панагии помещен орден Св. Анны II степени с короной. Факт награждения им бесспорно связан с торжествами, посвященными празднованию в Москве 25-летия со дня Бородинской битвы. Память об исполнении священнических обязанностей в великий для России год, несомненно, согревала сердце почитаемого всеми архимандрита. Наперсный крест на муаровой ленте также является наградным – это признание заслуг священнослужителя в период Отечественной войны 1812 года. В одной руке архимандрита жемчужные четки, другая лежит на книге. Жест этот подчеркивает ту значительную роль, которую высокообразованный монах играл в современной ему культуре.
Будучи практически сверстниками, художник и монах могли вспоминать о многом. Оба вышли из низов. Тропинин хорошо помнил Первопрестольный град как до, так и после наполеоновского нашествия. Для живописца оставались близки воспоминания о его крепостной юности, прошедшей на Украине, отличавшейся среди народа любовью к песне. Феофан, вероятно, вспоминал свою молодость среди пышных монастырских цветников Черниговщины. Тропинин являлся прихожанином церкви Похвалы Пресвятой Богородицы и Всех Святых, что на Валу у Каменного моста, и у них с Феофаном наверняка были общие темы для бесед. Могли обсудить и красоту церковных песнопений...
Обычно Тропинин изображал свои модели добродушными, с подобием легкой улыбки на устах. Он говорил: «Иные обвиняют меня, что мои портреты почти все улыбаются. Да ведь я не придумываю, не сочиняю этих улыбок, я их пишу с натуры┘ Зачем же передавать полотну неприятное, которое останется без изменений┘» Облик архимандрита на портрете в чем-то даже суров. Однако вглядываешься – и ощущаешь не только властность, но и привычку к сосредоточенности, своеобразный и житейски здравый ум. Не смиренный и робкий инок, а уверенный в своих силах и знаниях настоятель одного из древнейших московских монастырей позировал художнику. Среди не слишком образованного монашества той поры Феофан по праву мог считать себя значительной и незаурядной личностью.
Генерал-губернатор Москвы Голицын как-то обмолвился о Тропинине, заметив, что тот «в жизни своей лбом стену прошиб». Так же мог воспринимать свою судьбу и Феофан. Поэтому столь значительна его поза, а в движении рук есть нечто театральное. К слову, портрет церковного сановника – едва ли не единственный в творческом наследии московского живописца. Известно ведь, что прославленный мастер спокойно отказывался от работы даже над изображениями влиятельных аристократов, если человек был ему чем-либо неприятен. Общение же с архимандритом Феофаном явно что-то значило для известного в обществе художника.
На пути к забвению
Последующие годы показали, что царская награда оказалась обоснованной. По предписаниям Синода архимандрит Феофан проводил ревизии ризниц московских кремлевских соборов, разбирался в сонме взаимных кляуз среди священнослужителей Оренбургской епархии. В 1843–1846 годах рассматривал в Москве течение дел в Заиконоспасском монастыре, Большом Успенском Соборе, проверял рукописное хранилище бывшей Патриаршей библиотеки. Везде такт и объективность в подходе помогали сгладить взаимные претензии иноков или священников, наладить должный порядок в хозяйственной сфере.
В то же время серьезно осложнились взаимоотношения Феофана с влиятельным петербуржцем Алексеем Львовым. В 1837 году Львов стал директором Певческой придворной капеллы. Написанная им музыка к государственному гимну «Боже царя храни» на слова поэта Василия Жуковского утвердила его во мнении царя как «знатока предмета». Высокий пост вскружил голову любителю скрипичной игры и салонного музицирования. Он вознамерился распространить свое генеральское влияние и на другие стороны столичной жизни.
Флигель-адъютант императора, Львов по примеру самодержца решил внести единообразие в существовавшие церковные напевы. Для этого Львов сначала добился права контроля над церковным пением в столичных храмах и монастырях. Затем его цепкая рука протянулась к Москве. Была получена командировка в Первопрестольную. Здесь он стал властно предлагать свои опусы настоятелям Симонова и Донского монастырей, пытался «начальнически» показать, как надо петь в Успенском соборе.
Но в те времена москвичи ощущали себя по отношению к питерским более независимыми. Что именно сказал по поводу музыкальной «прыти» столичного визитера архимандрит Феофан, точно неизвестно. Однако нелицеприятные отзывы дошли до ушей энергичного преобразователя. Рассерженный новатор отозвался о монастырском настоятеле с неприкрытой злостью: «Московский Филарет (имеется в виду митрополит Филарет. – «НГР») труд мой не одобряет, а почему, не знает сам, будучи наущен настоятелем Донского монастыря, который сам марает нотную бумагу, воображая, что он единственный в мире сочинитель церковного пения». Тяжкая обида на непредусмотренного «конкурента» затаилась надолго.
Многочисленные поручения начальства, заботы о хоре постепенно отодвинули в сторону контроль за каждодневной жизнью Донской обители. Монахи стороной сокрушались, что слишком много денег тратится на певчих. Громом среди ясного неба явилось убийство бывшим послушником монастыря Николаем Зыковым княгини Веры Дмитриевны Голицыной. «Нечистыми» оказались взаимные отношения нескольких монахов. Сплетни достигли столицы, и митрополит Филарет в 1850 году вынужден был предложить Синоду переместить доверчивого архимандрита сначала в Черниговскую епархию, а затем в Свято-Троицкий Калязин монастырь. Ходила молва, что к крушению судьбы известного церковного деятеля и богослова, проповедника и композитора приложил руку его влиятельный недруг с берегов Невы. В Калязине Феофан и скончался в 1852 году. Погребли шестидесятисемилетнего монаха «в паперти соборной церкви» во имя Святой Троицы. Постепенно память о нем выветрилась даже в церковной среде.
Судьба архимандрита Феофана канула в Лету. И сегодня гробница некогда известного настоятеля старинной московской обители находится под толщей воды и наносами ила. При строительстве Угличского водохранилища в 1940 году храм взорвали. Местность – деревни, луга, огороды, церкви – затопили. И ныне над речной гладью как скорбный обелиск над минувшим вздымается остов разрушающейся колокольни...
