Андрей Кульба
Писатель хотел спасать "малых сих", быть "ловцом во ржи".
Фото ИТАР-ТАСС
На 92-м году жизни в США скончался знаменитый писатель Джером Дэвид Сэлинджер. Прославился он в начале 50-х годов романом «Над пропастью во ржи», с которым российские читатели познакомились благодаря превосходному переводу Риты Райт-Ковалевой, чудом напечатанному в журнале «Новый мир» в 1960 году. Вскоре после выхода романа Сэлинджер поселился неподалеку от городка Корниш в штате Нью-Гэмпшир, где вел крайне уединенный образ жизни. Напечатал он с тех пор совсем немного – несколько рассказов и коротких повестей в основном о семействе Глассов, а потом и вовсе замолчал. Интервью практически не давал, от соблазнительных предложений экранизации отказывался, письма свои, попавшие в архивы, запретил публиковать через суд. Но многочисленные его поклонники по всему миру верили, что их кумир продолжает писать в стол. Сейчас, когда Сэлинджер умер, они с нетерпением ожидают, что его творческое наследие будет наконец опубликовано. Слухи о рукописях, оставленных им для потомков, растут как на дрожжах. Известно, что писатель-отшельник занимался напряженными религиозными поисками. Об этом свидетельствовали и последние из напечатанных им произведений. С этим было связано и его «отшельничество». О религиозной стороне жизни и творчества Сэлинджера Андрей Кульба беседовал с доцентом Центра изучения религии РГГУ Борисом Фаликовым.
– Насколько автобиографичны произведения Джерома Дэвида Сэлинджера? «Над пропастью во ржи» – не предыстория ли того, как сам он оказался в военной школе? Можно ли сказать, что Холден выражает характер и мировоззрение автора? Или Сэлинджер изображал достаточно типичного подростка со всем хорошим и плохим, что в этом возрасте парадоксально соединяется?
– Сэлинджер принадлежал к той породе писателей, которые извлекают своих героев из собственных психологических глубин. То есть они автобиографичны не столько в том, что повторяют некую внешнюю канву его жизни, сколько в том, что связаны с его внутренней жизнью. В этом смысле он похож на Кафку. И неудивительно, что в любви к Кафке он неоднократно признавался. Мне вообще иногда кажется, что его писательский метод чем-то сродни полетам воображения, которым предаются одинокие дети, создающие так называемых «воображаемых друзей». Недаром у него есть рассказ на эту тему – «Лапа-растяпа». И Холден, и семейство Глассов – это все «воображаемые друзья», которых порождает его писательское воображение. И в этом смысле они – он сам. Конечно, с Холденом его связывают и какие-то внешние вещи. Мытарства в частных школах, например. Но главное все же, что он наделил его своей ранимой хрупкой психикой, обостренным восприятием лжи взрослого мира (недаром любимое словечко Холдена – phony – «фальшак» на жаргоне тех лет). Однако все это достаточно типично для подросткового восприятия мира – и не только в послевоенной Америке. Именно поэтому роман и по сей день продолжают читать юные читатели по всему миру.
– Про Колфилда кто-то сказал, что он хочет стать священником, только не знает про это. Вы согласны? «Над пропастью┘» – не апология ли это гуманизма без Церкви?
– Да, у него есть пафос проповедника. Собственно, в названии книги это отражено. Он хочет спасать «малых сих», быть «ловцом во ржи». Но я бы не стал связывать это напрямую с христианством. Сэлинджер скорее наделил его собственным желанием быть гуру, которым он, по свидетельству своих друзей, несколько злоупотреблял в юности. Вечно ходил с какими-то книжками по буддизму и раздавал их направо и налево. Девушки, а он отнюдь не был аскетом, даже подозревали, что он хочет таким необычным образом произвести на них впечатление.
– Его соприкосновение с христианством – это только буддийское использование Иисусовой молитвы? Он сам пробовал молиться Христу? Исповедаться, причащаться, например, у католиков?
– Сэлинджер – дитя смешанного брака. Отец у него еврей, а мать – ирландка, католичка. Смесь, надо сказать, довольно взрывоопасная. Ирландцы, особенно в ту вовсе не политкорректную пору, евреев сильно не любили. Так что он носил конфликт внутри себя. Он прошел через бар-митцву, хотя галахическим евреем (по матери) не был. Возможно, это межеумочное положение и вытолкнуло его за пределы как иудаизма, так и христианства. Насколько мне известно, ни в синагогу, ни в церковь он не ходил и уж тем более не причащался. Но на него сильно повлияла католическая мистика, это есть в его творчестве («Голубой период Де Домье-Смита», например). В целом же он глядел на христианство через призму неоиндуизма, который, пожалуй, оказал на него самое сильное влияние, и охотно цитировал Свами Вивекананду: «Узри Христа, и ты христианин. Все остальное – суесловие». В этом же ключе он трактовал (устами своей героини Фрэнни) и Иисусову молитву. Для него это был аналог индуистской мантры.
– В своих мемуарах дочь Сэлинджера Маргарет много пишет о его увлечении индуизмом и буддизмом, но выставляет духовные поиски отца в весьма нелицеприятном свете, делая из него чуть ли не «жертву сектантов». Как вы это объясняете?
– Да, Маргарет именно это и делает, опираясь на методы профессиональных борцов с сектами в США. На страницах ее мемуров мелькают имена Роберта Лифтона, Льюиса Уэста, Маргарет Сингер и других известных деятелей этого движения. Дочь Сэлинджера полностью разделяет их пафос: культы промывают своим жертвам мозги, подчиняют их себе и выкачивают из них немалые деньги. Но по мере чтения мемуаров крепнет подозрение, что дочь не столько сочувствует отцу, сколько обвиняет его в том, что он сам, подобно боготворимым им наставникам, промыл ей мозги, то есть сыграл в ее отношении роль авторитарного гуру. И всю жизнь ей пришлось преодолевать последствия этого метафизического хулиганства. Увы, жизнь у нее и правда не сложилась. Как и многие ее друзья из поколения «детей-цветов», она пьянствовала и употребляла наркотики. С возрастом разболелась, что-то случилось с психикой, проблемы с социальной адаптацией продолжались, и возникла потребность найти виновных в собственных неудачах. Лучше других на эту роль подошел знаменитый отец, который тратил свою энергию на каких-то индусов, а не на родную дочь. Вот она и выместила на нем собственные проблемы. Понятно, что такое толкование религиозных поисков Сэлинджера далеко от объективного. К этому добавилась и куча ошибок – чем и когда он увлекался. То есть видно, что она толком в этом не разбирается и все это не более чем поздние домыслы. Собственная жизнь не удалась, вот она и ищет козла отпущения. Конечно, ее жаль, но и отца тоже жалко. Недаром ее брат Мэтт, прочитав воспоминания сестры, заявил, что она выдумала свое детство, словно взяв его напрокат из готических романов. У него постоянно возникало ощущение, что он читает про чужой дом и чужую семью.
– Что же все-таки определило духовные поиски писателя?
– Для дочери Сэлинджера эти поиски – форменная свистопляска, когда одни увлечения накладываются на другие и место одного обманщика гуру спешит занять другой. На самом деле Сэлинджер воплощает собой совершенно иной религиозный тип. Он не несется сломя голову за новыми учителями, а собирает верования, как увлеченный коллекционер. Это попытка создать нечто свое, когда идеи разных религий пропускаются через призму современности. Наука входит в невероятные комбинации с религией, порождая диковинные мифы. Все это станет популярным в 1960-е и послужит основой для создания NewAge. Сэлинджер был предтечей такой религиозности. На первый взгляд, ее появление объясняется просто. Америка – огромный рынок религий, между ними постоянная конкуренция. Кроме христианства и иудаизма тут тебе и буддизм, и индуизм, и масса иных вещей. Религиоведы утверждают, что сейчас поиск нового религиозного опыта сродни поиску нового товара в супермаркете, где на прилавки вываливают все новые заморские продукты. Но получается, что миссионеры остаются с носом. Американцы не стремятся строго следовать их поучениям, а ищут смысл существования и, будучи рьяными индивидуалистами, создают собственные рецепты – немного йоги, чуть-чуть христианского мистицизма плюс порция науки да еще оккультизм «на десерт». Конечно, такая своеобразная духовная пища часто идет не в прок. Вместо того чтобы погрузиться в глубь, человек остается на поверхности. Но понятно, в чем привлекательность такой религиозности для некоторых художников. Духовные поиски для них инструментальны по отношению к творчеству, которое и становится истинной религией. Сэлинджер как раз таков.
– У Сэлинджера дети – носители высшей мудрости. «Будьте как дети» – только в христианстве есть такой призыв? Или в других религиях тоже?
– Пожалуй, в восточных религиях (индуизме, буддизме) можно обнаружить апологию детской непосредственности, когда речь идет об искусстве медитации. Смотреть на мир, как ребенок на него смотрит, – помогает избавиться от бесконечной рефлексии и способствует успокоению ума, освобождая его для иных целей. Однако аналога христианскому призыву с его кажущейся простотой (но на самом деле очень многозначному) там нет. Есть, пожалуй, иное. Благодаря вере в реинкарнацию допускается, что перевоплотившееся просветленное существо может проявить свои способности очень рано. И вот – перед вами чудо-ребенок. Скажем, тулку в тибетском буддизме. Сэлинджер в описании своих вундеркиндов – Глассов опирается скорее на эту традицию. А в рассказе «Тедди» она у него выражена эксплицитно.
– Можно ли утверждать, как иногда делают, что роман «Над пропастью во ржи» породил поколение битников с их культом асоциальности, анархии? Молодежную контркультуру 60-х? Или Сэлинджер уловил специфическое настроение середины ХХ века? Или же это продолжение какой-то более глубокой традиции – защита, оправдание отверженных, проклятых? В американской литературе был Гекльберри Финн, который убегал, жил на плоту с беглым негром и с отщепенцами.
– Да нет, по-моему, никого он не порождал. Во-первых, я не верю, что литература так способна влиять на социум. Во-вторых, поколение битников – это поколение Сэлинджера. Он родился в 1919 году, а Джек Керуак в 1922 году. Просто ему больше повезло, он прославился раньше. Они из одних источников питались. Неудивительно, что оба попали под влияние восточных религий – это знак эпохи. Есть, правда, одна серьезная разница: Сэлинджер успел повоевать, а Керуак нет. Может быть, он поэтому и в литературу раньше вошел – шок мобилизует (хотя и наоборот случается). А насчет Марка Твена с его традицией шальных мальчишек это вы точно подметили. Связь есть.
– Можно ли считать асоциальность (лузерство в обывательском понимании), которую поэтизирует Сэлинджер, формой духовной болезни?
– Я бы поостерегся делать такие выводы. Асоциальность, она ведь разная бывает. Этак недолго и Серафима Саровского в лузеры записать. Потом все же Сэлинджер не асоциальность поэтизирует, а отстраненность от обыденности. Быть в мире не от мира сего. Само по себе это вовсе неплохо.
– Почему «Над пропастью во ржи» – любимая книга Джона Чэпмена, убившего Леннона, и Джона Хинкли, который стрелял в Рейгана?
– Меня этот вопрос самого мучает. Но давайте посмотрим на это дело трезво. Во-первых, не стоит обобщать. Кроме двух названных вами персонажей, я о других убийцах – поклонниках Сэлинджера не слышал. Во-вторых, «Над пропастью во ржи» включен в программу средних школ США. Так что, если американский подросток и не шибко начитан, эту вещь он скорее всего читал. И нашел в ней нечто себе созвучное, хотя бы отчужденность от мира взрослых, это вещь универсальная. Но когда эта отчужденность не проходит с возрастом, ее уже можно назвать инфантилизмом, а если инфантилизм становится агрессивным, он уже социально опасен. Насколько я знаю, убийца Леннона напрямую отождествлял себя с Холденом, даже, приехав в Нью-Йорк, повторял некоторые его поступки. Но, по сути, человек этот был совсем другой, Холден ощущал потребность спасать, а этого терзало чудовищное и абсолютно инфантильное тщеславие.
– Бывал ли Сэлинджер на передовой? Не получил ли он на войне какое-то психическое расстройство? Многие писатели, прошедшие войну, больше ни о чем уже и не могли писать. А он как раз о войне как-то молчит.
– Он был сержантом контрразведки, знание языков пригодилось. Самое страшное, с чем он столкнулся, – он одним из первых входил в немецкие концлагеря и видел вживую результаты этих гекатомб (мы их знаем по кадрам кинохроники). Потом признавался дочери, что его всю жизнь преследует запах сожженной человеческой плоти. Так что травма, конечно, была. И он, как и положено у американцев с их культом психологии, ходил потом к психиатру. Но помогла не психиатрия, а буддизм. Принц Сиддхартха встал на путь просветления после схожего опыта осознания, что жизнь – дукха (страдание). И, кстати, примерно в том же возрасте, что и Сэлинджер. Рассказы о войне он писал и даже печатал, но это были ученические опусы, и он их не перепечатывал. В литературу он вошел с другой темой.
– Лично вам его книги что-то дали?
– Как и многие советские подростки, я зачитывался переводами Риты Райт-Ковалевой и проклинал фальшь взрослого мира, усугубленную в нашем случае еще и коммунистическим официозом. Потом стал читать по-английски и оценил качество прозы (перевод, даже блестящий, этого не дает), потом, став историком религии, начал читать профессионально, отыскивая в текстах те или иные религиозные влияния. Но, конечно, наибольшее наслаждение получил от раннего бескорыстного чтения.
– Какую цель он преследовал своим молчанием? Или это просто был протест против того, как книги читаются, обсуждаются, во что превращают публичную фигуру?
– У меня есть гипотеза на этот счет. Вкратце она такова. Сэлинджер не считал свои духовные поиски альтернативой писательству, как, скажем, Кафка. Известно, что тот увлекался антропософией и даже встречался с доктором Штейнером. Но Кафка потому и бросил антропософию, чтобы не отвлекала от творчества. У Сэлинджера иначе. Для него писательство было религией, то есть способом духовного спасения. И чтобы исполнять свою религиозную задачу лучше, он считал, по-видимому, что не должен отвлекаться на посторонние факторы – критиков, читателей, славу. То есть жить по Бхагавадгите – совершать действие, не заботясь о его плодах. Поэтому и писал в стол. Но от учительской своей роли не отказывался. Вот умру, тогда читайте и пользуйтесь этими самыми плодами. Ибо выращены они не зря. Другое дело, что плоды могут оказаться безвкусными, потому что выращены без лучей читательского внимания. Если случится так, будет жалко. Теперь, когда Сэлинджер умер, его творческое наследие, вероятно, будет опубликовано. Хотя пока неизвестно, кого он сделал своим душеприказчиком и что написал в завещании. Возможно, нас еще поджидают сюрпризы.
– Сэлинджер прожил свою жизнь так, как он этого хотел. Но жизнь эта заставляет нас о многом задуматься. К примеру, можно ли того или иного писателя избирать в духовные учителя? Способна ли литература давать ответы на страшные вопросы или она их лишь ставит?
– Тот или иной писатель может позиционировать себя как учитель – кто ж ему запретит? – а вот воспринимать ли его в этом качестве уже наше дело. Мне кажется, настоящая литература не столько учит, сколько делится неким опытом. И в этом смысле расширяет наш собственный. Это способ общения, но на таком уровне, который обычное общение не дает. Если писатель талантлив, он сгущает этот опыт и делает его интенсивным, то есть выполняет за нас часть работы, ведь мы часто не одарены таким чувствилищем, такой способностью к восприятию. Скажем, Сэлинджер подарил нам подростковый опыт в таком концентрированном виде, что он остается актуальным и по сей день. Потому и читаем поколение за поколением.
– Осталась ли среди современных писателей фигура, хотя бы приблизительно равная Сэлинджеру по таланту, по заинтересованности духовными вопросами, по влиянию?
– Талантливые писатели никогда не переведутся, я не верю в смерть литературы. Но нынешние не ставят перед собой такие задачи, как он. Я не назову ни одного, кто бы смотрел на свое писательство в сотериологическом ключе. Время другое. Сейчас самые талантливые по-прежнему поражают нас мастерством и воображением. Салман Рушди, например. Но если Сэлинджер делился с нами своими «воображаемыми друзьями», эти скорее – «воображаемыми врагами». Он давал надежду, эти отрезвляют. Я не говорю, что это плохо, но это другое.
