Кирилл Великанов
Никольская церковь в Толмачах при Государственной Третьяковской галерее. Храм? Или скорее музей?
Фото с официального сайта ГТГ
В Государственной Думе 22 сентября проходило скандальное подобие слушаний законопроекта с длинным названием «О передаче религиозным организациям имущества религиозного назначения, находящегося в государственной или муниципальной собственности». О самих слушаниях, на которых представители думского комитета по делам общественных объединений и религиозных организаций просто не давали слова или затыкали рот экспертам, вызванным комитетом по культуре, уже сообщали СМИ.
Я же хочу поговорить не о форме этого обсуждения, а о существе обсуждаемой темы. Позиция и высказывания инициаторов законопроекта характеризуются не только презрением к культуре, но и непониманием сущности Церкви. Именно это невежество создает сегодняшнюю коллизию. Даже если бы все происходило чинно и законно, но завершилось бы принятием решения, которого хотят инициаторы законопроекта: «Все церковное отдать Церкви, это ее имущество», то такое решение по-прежнему оставалось бы невежественным, антикультурным и антицерковным.
Последний тезис может многих удивить – почему антицерковным? Ведь вроде понятно, что Церковь хочет «своего», а культурное сообщество не хочет «им» «это» отдавать: извечное противоборство Церкви и культуры.
Хрупкие шедевры
Связана ли Церковь с культурой, то есть с нашим переживанием прекрасного и с нашим знанием о прекрасном, о его свойствах и его истории, обо всем прочем, что вмещает это емкое, хотя никем точно не определенное понятие?
И да, и нет. Да, потому что в Церкви есть своя красота, «красота церковная», и для человека внутри Церкви нет ничего краше этой красоты. Нет, потому что Церковь не обязывает всех следовать общему канону красоты, она даже не предлагает этого. Например, один может любить древнюю иконопись и знаменный распев, другой – предпочитать «чувствительную» продукцию XIX века. И оба не только остаются равноправными членами Церкви, но второй с его как бы «дурным вкусом» может быть и духовнее, и по-человечески лучше первого┘ Церковь – это не о хорошем вкусе, это совсем о другом.
При этом жизнь Церкви состоит в череде богослужений, открытых всегда для всех верующих, «входа по билетикам» в храм не бывает. Сегодня храм полупустой, а завтра, в двунадесятый или престольный праздник или даже в рядовой воскресный день – набьется церковного народу столько, что не протолкнуться. И металлоискателей при входе не бывает, и веревку в метре от иконы или фрески не протянешь. И горящие свечи, от них всегда есть немного копоти, глазу незаметно, но иконный лак со временем темнеет; реставраторам такой темный лак приходится растворять и соскабливать, а ведь это каждый раз травмирует хрупкий красочный слой┘
Теперь понятно, куда я клоню? Ну да, в храме невозможно обеспечить сохранность и безопасность произведений древнего искусства. «Мы постараемся, мы обеспечим», – говорит настоятель храма. Нет, не сумеете обеспечить, батюшка, потому что сами ведь знаете – церковное богослужение важнее; а если все же попытаетесь обеспечить, то в ущерб богослужению, открытости храма для верующих, их не стесняемого охранительными мерами пребывания в храме.
При Третьяковской галерее есть храм (восстановили старинный), и туда перенесли из музея несколько очень ценных древних икон и одну ценнейшую – древнюю «Богоматерь Владимирскую». Она стоит в отдельном кивоте, закрыта толстым стеклом (вероятно, пуленепробиваемым), кивот закрыт герметично, внутри контроль влажности и температуры. В общем, обеспечивается музейная сохранность на самом высоком уровне. Но ведь этот храм – одновременно и часть музея, туда можно попасть либо из музея, либо отдельным входом через рамку металлоискателя, и сумку надо сдать в гардероб┘ разве только билетик входной не надо покупать. Придя туда как-то раз, я внутренне одобрил эту попытку совместить две сферы, но совершать молитву, пройдя через металлоискатель, было почему-то трудно. Чувствовалось, что присутствие в этом храме одного из главнейших наших сокровищ – и культурных, и церковных – обременяет, вместо того чтобы возносить.
Невосполнимые потери
А когда это не при Третьяковке, а просто вот так, взяли и передали – то бывает трагично и преступно. Вот недавний весьма знаменательный пример (можно привести много других). Боголюбская икона Божией Матери, редчайший, бесценный и хрупкий памятник XII века, за долгие века пришедшая к 1918 году в состояние почти полного разрушения (под толстым металлическим окладом дерево было изъедено червем, даже живые личинки были!), самоотверженным двадцатилетним трудом реставраторов была к 1970-м годам приведена в состояние, пригодное для музейной экспозиции. Но в 1992 году ее передали из музея в только что возобновленный Княгинин монастырь XVI века во Владимире. Там она висела почему-то почти над купелью для крещения, в якобы герметической кассете с двумя контрольными элементами, один из которых не работал, а другой настоятельница продала – где уж тут контроль температуры и влажности! Этой весной икону пришлось забрать назад в музей, где реставраторы просто плачут над ней: под красочным слоем грибок превратил дерево в губку, и возможно, что икона безвозвратно погибла (подробнее об этом в «НГР» от 23.12.09).
Кто виноват? Музейные работники? На волне общественного энтузиазма начала 90-х годов музей принял решение передать икону Церкви, составив строгие правила ее содержания. Тогда они надеялись на понимание... Монахини? Они, конечно же, повесили ее с большим благоговением, наверное, каждый день прикладывались к ней и клали поклоны, а также ставили под ней букеты живых цветов – а о музейных правилах и предосторожностях, видимо, тут же забыли. Они там еще и фрески XVII века мокрой тряпкой протирали, сколько могли дотянуться, и пол старинный перекрыли гранитом на деньги какого-то спонсора – чтобы блестело.
Преступно, конечно, но слишком и их винить не стоит. Ведь у монахинь и сестер дело другое совсем: молитвенное правило вычитать на рассвете, потом утреню петь и часы, и все почистить и приготовить к литургии, и фелонь священнику погладить, и все вот так, от рассвета до вечера. И новый полированный гранитный пол – его ведь легче содержать в чистоте и «благолепии», чем старинные выщербленные плиты...
И вот древняя икона пропала, разрушилась. Чем искать виновных, может быть, просто сделаем вывод? А он очевиден: древние памятники искусства не могут «использоваться по первоначальному назначению», они должны сохраняться в музеях и даже экспонироваться только без вреда для их сохранности.
А Церковь – не музей, и стать музеем противно ее природе. Она живая, она живет своими членами и для них. Выражаясь экстремально – если пожар в музее, то первым делом будут вытаскивать из огня экспонаты, а если пожар в храме – первым делом будут спасать стариков и калек, кто сам не смог выбраться. Поэтому нагружать Церковь задачей сохранения древностей – вредно и для древностей, и для самой Церкви.
А благодать церковная – всюду, и если священник бумажную репродукцию иконы освятил на алтаре, то это такая же икона, в богослужебном отношении ни в чем не уступающая древней. Зачем же Церкви стремиться «заполучить назад» предметы древнего искусства?
Но как же в прошлые века было? Ведь все эти иконы, фрески, утварь, облачения и покровы – они же именно для Церкви когда-то были изготовлены, для использования в богослужении!
Да. Но представьте себе, сколько этих древних икон, и фресок, и всего прочего наполняло бы сегодня наши музеи – и храмы тоже, если бы 90 или даже 99% произведений древнего церковного искусства не исчезли бы безвозвратно! И не от гонений на Церковь, а внутри самой Церкви, в процессе ее нормального существования. Эта сгорела, деревянная была, в той обветшавшую роспись закрасили новой, в новом вкусе, и иконостас новый сделали с позолотой вместо скромного «тяблового», а эту икону каждый год крестным ходом по всему городу носили, в дождь ли, в снег┘ Исчезло почти все. А те крупицы, что нам остались в память прежней красоты и духовности, собраны в музеях и там сохраняются прилежно и тщательно, а иногда и героически.
А как они попали в музеи, эти крупицы древнего богатства? Не иначе как большевики у Церкви изъяли? Что-то и вправду изъяли, но то, что изымали при Ленине, а потом при Сталине, в основном тут же и уничтожали, рубили и сжигали, специально, чтобы верующий народ раздавить и унизить. Что-то самое ценное заранее забиралось в музеи (совсем другими людьми – ревнителями русской старины и искусства) и таким образом избежало уничтожения и пополнило уже существовавшие ранние коллекции.
Эти ранние коллекции, однако, собирались весь XVIII век и XIX век отнюдь не в среде главенствовавшей синодальной Церкви. Они собирались в старообрядческой среде, только старообрядцы ценили тогда древние иконы, это соответствовало их отвержению всего нового в Церкви. Сначала это была церковная идеология, потом возникла страсть собирательства, а вместе с ней и вкус, и понимание. Иконные собрания Третьяковской галереи и Исторического музея – это труд нескольких просвещенных купцов-старообрядцев, сначала Солдатенкова, Рахмановых, Новиковых, Мараевых, Егорова, позднее Рябушинского, братьев Третьяковых, Морозова, Остроухова. Отец и сын Большаковы, тот же Егоров, Тюлин, Хлудов, Царский собирали древние церковные книги и утварь (теперь в государственных музеях и в Российской государственной библиотеке). Этот список можно было бы продолжить, и он практически полностью будет состоять из старообрядцев.
В главенствовавшей Церкви – замазывали, подновляли, сбывали из соборов в деревенские церквушки, как иконостас Успенского собора во Владимире работы преподобного Андрея Рублева. А иногда просто выбрасывали, как выбросили в Звенигороде другой иконостас работы Андрея Рублева – три иконы из него, в том числе икону Спаса Нерукотворного, в 1918 году сотрудники Центральных реставрационных мастерских нашли неподалеку в старом дровяном сарае под грудой досок.
Поэтому то, что иконы эти когда-то были написаны для Церкви и висели в храмах, – недостаточный аргумент, чтобы их туда вернуть. Равным образом это касается и древних книг, и древней утвари, одеяний и покровов.
Из музея – в храм
Возвращаясь к современному состоянию дел, хочу отметить, что музейные экспозиции икон – это отнюдь не профанация священных предметов. Сами музейные работники отделов древнерусского искусства – в большинстве своем люди верующие и церковные, и это было так уже с 1960-х годов. Поясняющие таблички обычно информативны и составлены с тактом, никакой антирелигиозной пропаганды нет и в помине (она, собственно, в те же 60-е годы уже прекратилась, когда начали гордиться нашим древним искусством). Но самое главное – эти музейные экспозиции церковного искусства выполняют для очень многих ту «приготовительную» к Церкви функцию, которую сама Церковь с трудом может выполнять.
Вот приходит в музей человек, не очень образованный, не очень художественно развитый. Бродит из зала в зал – и вдруг попадает в зал икон. Вы думаете, он не понимает сразу, что это что-то иное, чем просто искусство, что это, как сказал когда-то князь Евгений Трубецкой, «умозрение в красках», а священник Павел Флоренский определил как «написанное красками Имя Божие» и «окно в ноуменальное пространство»? Церковное искусство, до середины XVII века по крайней мере, обладает непосредственным воздействием, при этом двойным – художественным и духовным. И вот смотрит человек на рублевскую «Троицу», смотрит – а потом начнет своих церковных друзей расспрашивать. Или несмелыми шагами зайдет в храм, и хорошо, если на него там бабки-свечкодуйки не начнут сразу цыкать, что, мол, не так стоишь и не так руки держишь┘
Из музея икон проторена дорога в Церковь, а если иконы перенести в храмы, то дорожка эта зарастет. Почему? Да потому что застенчивый посетитель музея может спокойно, без внутреннего напряжения созерцать иконную красоту и напитываться ею. А тут в храме – вот служба началась, непонятная тебе; вот все отходят от стены, чтобы пропустить священника или дьякона с кадилом; а там еще что-то надо сделать, вовремя не успел, и вот уже на тебя косо смотрят как на чужака┘ Да и не рассмотришь как следует, полутьма, и высоко очень. А иной ведь не пойдет в храм Божий именно из благоговения: там что-то у них важное совершается, а я ничего не знаю об этом, как же я могу?
Если совсем коротко – уберете иконы из музеев, и уменьшится приток прихожан в храмы.
Анри Матисс приехал на старости лет в Москву. Повели его в Третьяковку, кажется, в выходной день музея. Сел он на стульчик перед «Троицей» Рублева. Сопровождавшие его ушли на цыпочках. А он просидел там несколько часов и потом сказал – это самое великое из всего, что создал русский дух. А в храме ему бы не дали вот так сидеть полдня.
Сейчас в Европе почти в каждом католическом храме висят копии рублевской «Троицы», «Владимирской иконы Божией Матери» и еще нескольких самых знаменитых икон. Этот интерес к иконе, а через нее к православию не из наших храмов пришел на Запад, а из наших музеев.
А как у них там, в Европе, с церковными ценностями, неужели все в музеях? Не все, конечно, но очень многое; и многие храмы и монастыри стали просто музеями, как, например, флорентийский монастырь Сан-Марко, где в каждой келье фреска Фра Беато Анджелико, или маленькая капелла дельи Скровеньи в Падуе. В капеллу пускают по 25 человек, только на 15 минут, а следующие 15 минут специальными кондиционерами вытягивают то, что посетители надышали. Так они сохраняют бесценное сокровище человеческого духа и культуры – фрески великого Джотто, написанные в начале XIV века и чудом сохранившиеся до наших дней. Многое и у нас надо было бы сохранять именно так, и с церковными службами это несовместимо.
А там, где храм остается действующим, как, например, собор в Генте с алтарным триптихом ван Эйка, – там пространство храма столь велико, что толкучки никогда не возникает, а своды настолько высоки, что свечная копоть не оседает внизу, да и не упомню я, чтобы стоял подсвечник с горящими свечами поблизости ван Эйка. И все это без всякого большевизма, при взаимном уважении Церкви и культуры.
Со стороны Церкви часто звучит еще один аргумент: дайте нам возможность молиться перед древними иконами. Мне самому перед некоторыми музейными иконами хотелось бы совершать молитву. При этом мне также хотелось бы по-прежнему иметь возможность смотреть на эту икону долго и внимательно, при подходящем музейном освещении и в сознании ее полной защищенности от невзгод времени и знать, что мои потомки тоже смогут вот так смотреть на нее. Не нужно для этого передавать иконный музей во владение или распоряжение Церкви. Достаточно, например, выделить в каждом месяце некоторые дни или вечера для посещения этих залов тем, кто хочет здесь совершить личную молитву.
