Зов крови

...В Калабрии начались волнения; донна Валентина просила сына не забираться чересчур далеко от деревни и от замка. Среди простонародья зрела глухая ненависть к испанским офицерам и чиновникам, но гораздо опаснее было вольномыслие некоторых монахов из жалких, лепившихся по горным склонам монастырей. Самые образованные, проучившиеся несколько лет в Ноле или в Неаполе, грезили о временах, когда этот край был землей греков, полной мраморных статуй богов и прекрасных обнаженных женщин. Самые дерзновенные отвергали или проклинали Бога и, по слухам, вступали в сговор с турецкими пиратами, бросавшими якорь в маленьких бухтах среди скал. Поговаривали о неслыханных, кощунственных деяниях, о распятиях, которые попирали ногами, облатках для причастия, которые носили меж срамных частей, дабы увеличить мужскую силу; шайка монахов похитила в одной деревне юношей и девушек, заперла их в монастыре и стала внушать им, будто Иисус имел плотскую близость с Марией Магдалиной и Иоанном Крестителем. Валентина разом пресекала болтовню в доме управляющего и на кухне. Мигелю, помимо его воли, нередко вспоминались эти россказни, но он тут же выбрасывал их из головы, как обирают с себя вшей; однако он испытывал волнение при мысли о людях, увлекаемых желанием столь далеко, что они уже могут отважиться на все. Анну ужасала самая мысль о Зле, но порою в маленькой часовне, перед образом Магдалины, падающей без чувств к ногам Христа, она думала о том, что сладостно, должно быть, сжимать в объятиях предмет своей любви и что святая, наверно, пламенно желала, чтобы Христос поднял ее.

Порой, пренебрегая запретами донны Валентины, Мигель вставал на рассвете, сам седлал коня и пускался вскачь по низине куда глаза глядят, далеко от дома. Вокруг расстилалась черная, голая пустошь; стада неподвижно лежащих буйволов, сливаясь в темную массу, казались каменными глыбами, скатившимися с гор; среди равнины горбились вулканические бугры; непрерывно дул упругий ветер. Когда дон Мигель видел, что из-под копыт разлетается жирная грязь, он рывком натягивал поводья и останавливался на краю трясины.

Однажды перед самым закатом он оказался у колоннады, стоявшей на берегу моря. Поваленные желобчатые колонны были как стволы вековых деревьев, а другие, прочертившие по земле длинные тени, возвышались на фоне багряного неба; позади угадывалось бледное, покрытое дымкой море. Привязав лошадь к колонне, дон Мигель стал прохаживаться среди этих руин, названия которых не знал. Еще не опомнившись от долгой скачки по равнине, он ощущал легкость и расслабленность, как иногда бывает во сне. Но голова болела. Он смутно понимал, что находится в одном из городов, где некогда жили мудрецы и поэты, те, о ком рассказывала детям донна Валентина; они жили, не ведая ужаса перед зияющей адской пастью, ужаса, который охватывал временами дона Альваро, страдавшего при этом не меньше, чем узники в застенках замка Святого Эльма. Однако у этих людей были законы. Даже в их время сурово карались союзы, которые отпрыскам Адама и Евы на заре человечества казались законными. Некто по имени Кавн скитался по разным странам, скрываясь от влюбленной в него Вивлиды... Почему он вдруг вспомнил про этого Кавна - он, кому никто еще не говорил о любви? Он заблудился в этом лабиринте каменных обломков. На ступенях того, что когда-то, по-видимому, было храмом, сидела девушка. Он направился к ней.

Похоже, она была еще совсем ребенок, однако ветер и солнце оставили след на ее лице. Дон Мигель заметил, что глаза у нее желтые, и ему стало тревожно. Тело и лицо у нее были серыми, как пыль, короткая юбка оставляла открытыми колени, ноги, опиравшиеся на каменные плиты, были босы.

- Сестра моя, - произнес он, поневоле смущенный этой встречей среди безлюдья, - как называется это место?

- У меня нет братьев, - ответила девушка. - Есть много названий, которые лучше не знать. Это дурное место.

- А тебе здесь как будто неплохо.

- Здесь живет мой народ.

Она коротко свистнула и шевельнула большим пальцем ноги, словно подавая знак. Из щели между камнями показалась узкая треугольная головка. Дон Мигель раздавил гадюку каблуком сапога.

- Прости меня, Господи, - сказал он. - Уж не колдунья ли ты?

- Мой отец был заклинателем змей, с вашего позволения, - сказала девушка. - И зарабатывал много денег. Потому что гадюки, монсеньор, ползают повсюду, не считая тех, что живут у нас в сердце.

И только тут дон Мигель, как ему показалось, заметил, что тишина была наполнена шелестом, шорохом, шуршанием: в траве копошились всевозможные ядовитые твари. Вереницами бежали муравьи, пауки ткали тенета между двумя травинками. Земля светилась бесчисленным множеством глаз, желтых, как у этой девушки.

Дон Мигель хотел отступить на шаг, но не решился.

- Ступайте, монсеньор, - сказала девушка. - И помните: не только здесь водятся змеи.

В Агрополи дон Мигель вернулся поздно. Он спросил у фермера, как назывался разрушенный город, но фермер даже не знал, что такой существует. Зато Мигель узнал, что вечером донна Анна, перебирая фрукты, увидела в соломе гадюку. На ее крик прибежала служанка и убила змею камнем.

Ночью Мигелю приснился кошмар. Он лежал с открытыми глазами. Из стены вылез огромный скорпион, затем другой, третий; они взобрались на матрас, и замысловатые узоры, вышитые по краю одеяла, превратились в клубки змей. Смуглые ноги девушки спокойно лежали на них, словно на подстилке из сухой травы. Эти ноги двигались, плясали; Мигель чувствовал, как они ступают по его сердцу, и с каждым шагом они становились все белее; вот они уже на подушке. Мигель наклонился, чтобы поцеловать их, - и узнал ноги Анны, ее голые ноги в черных атласных туфлях без задника.

Перед самой заутреней он открыл окно и высунулся наружу, чтобы глотнуть воздуха. Свежий ветерок с залива леденил ему взмокший лоб. Окна в комнате Анны были открыты, но дон Мигель упорно глядел в другую сторону, на коз, которых гнали на пастбище под стенами замка; он с маниакальным упорством стал считать этих коз, сбился со счета и в конце концов повернул голову. Донна Анна стояла, преклонив колена, на молитвенной скамеечке. Когда она выпрямилась, ему показалось, что между подолом рубашки и атласом туфли он видит золотисто-бледную ножку. Анна приветствовала его улыбкой.

Он прошел на галерею, чтобы умыться. От холодной воды он окончательно проснулся и успокоился.

Потом ему снились другие сны. Утром он уже не мог четко отличить их от действительности. Он нарочно уставал, надеясь от этого крепче заснуть.

Часто он в одиночестве скакал к руинам города. Завидев колонны, поворачивал назад; порою же, словно помимо своей воли или стыдясь самого себя, он подходил к колоннаде. В траве играли маленькие ящерицы. Но гадюк дон Мигель не заметил ни разу, а девушка не показывалась.

Он стал расспрашивать о ней. Все местные крестьяне знали ее. Отец ее, родом из Лучеры, был сарацином; девушка унаследовала от него колдовскую силу; она ходила по деревням, и повсюду ей были рады, потому что она избавляла фермы от ползучих гадов. Опасаясь злых чар или, быть может, безотчетно повинуясь зову крови, - ведь в жилах его предков текла и мавританская кровь, - он не стал преследовать эту сарацинку.

По субботам он исповедовался одному отшельнику, жившему неподалеку, благочестивому, пользовавшемуся доброй славой. Но на исповеди не рассказывают о снах. Совесть у него была неспокойна, но, к собственному удивлению, он не знал, в чем себя упрекнуть. Он объяснял это смятение предстоящим отъездом в Испанию. Однако в последнее время он почти не занимался сборами.

Как-то раз знойным днем, возвращаясь после долгой скачки, он остановил коня, спешился и опустился на колени, чтобы напиться из источника. В нескольких шагах от дороги из расселины вырывалась тоненькая струйка воды, вокруг этого островка прохлады пышно разрослись травы. Чтобы достать до источника, дон Мигель, подобно зверю, улегся на землю. В кустах зашуршало, дон Мигель вздрогнул - перед ним стояла девушка-сарацинка.

- А! Коварная змея!

- Берегитесь, монсеньор, - сказала чародейка. - Вода змеится, вьется, трепещет и блестит, и яд ее леденит сердце.

- Я хочу пить, - ответил дон Мигель.

Он был еще достаточно близко от крохотного круглого озерца, образованного источником, чтобы заметить на подрагивающей водной глади отражение узкого лица с желтыми глазами. В голосе девушки послышалось шипение. "Монсеньор, - как ему показалось, услышал он, - ваша сестра ждет вас неподалеку с чашей, полной чистой воды. Вы напьетесь вдвоем".

Дон Мигель, пошатываясь, взобрался в седло. Девушка исчезла: и сама она, и ее речи лишь примерещились ему. Наверно, его лихорадило. Но, быть может, когда человека лихорадит, он способен увидеть и услышать то, чего мы обычно не видим и не слышим.

За ужином царило уныние. Дон Мигель сидел, уставясь на скатерть, ему казалось, что он чувствует на себе взгляд донны Валентины. Как всегда, она не ела ничего, кроме фруктов, овощей и трав, но этим вечером ей словно бы трудно было взять в рот и эту пищу. Анна не прикоснулась к еде и не проронила ни слова.

Дон Мигель, которого ужасала мысль о сидении взаперти у себя в комнате, предложил выйти подышать воздухом на эспланаду.

С наступлением сумерек поднялся ветер. Земля в саду растрескалась от зноя; узкие, поблескивающие лужицы болот гасли одна за другой; ни одна деревня не светилась огнями; над густой чернотой гор и равнины поднимался прозрачно-черный купол неба. Небо, алмазное, хрустальное небо, медленно вращалось вокруг полюса. Все трое, запрокинув голову, смотрели вверх. Дон Мигель гадал, что за злосчастная звезда всходила в его знаке, знаке Козерога. Анна, должно быть, думала о Боге. Валентина, возможно, вспоминала пифагорову музыку сфер.

Она сказала:

- Сегодня вечером земля вспоминает...

Голос ее был чист, как звук серебряного колокольчика. Дон Мигель вдруг засомневался: не лучше ли было бы поделиться своими тревогами с матерью? Подыскивая слова, он понял, что ему не в чем признаваться.

И потом, здесь была Анна.

- Вернемся в дом, - тихо сказала донна Валентина.

Они повернули обратно. Анна и Мигель шли впереди; Анна приблизилась было к брату, но он отстранился; казалось, он боится заразить ее какой-то болезнью.

Донна Валентина несколько раз останавливалась и опиралась на руку дочери. Она дрожала под своей накидкой┘

┘Дом врача пришлось искать долго. Наконец недалеко от порта ему показали неказистый на вид дом в тупике, наполовину оторванный ставень хлопал на ветру. Он стукнул дверным молотком, выглянула полураздетая женщина и, размахивая руками, спросила всадника, что ему угодно; ему пришлось рассказать все в подробностях, повышая голос до крика, чтобы его услышали. Другие женщины стали шумно выражать сочувствие незнакомой больной. В конце концов дон Мигель уразумел, что мессер Франческо Чичинно на воскресной мессе.

Молодому человеку предложили подождать и вынесли на улицу табурет. Воскресная месса закончилась; мессер Франческо Чичинно в длинном докторском одеянии мелкими шажками шествовал по мостовой, стараясь ступать на самые гладкие камни. Это был маленький старичок, настолько чистенький, что производил впечатление новизны и безликости, как не бывшая в употреблении вещь. Когда дон Мигель назвал себя, врач стал рассыпаться в любезностях. После долгих колебаний он наконец согласился ехать на крупе лошади. Но попросил позволения сперва перекусить. Служанка вынесла ему из дома ломоть хлеба, густо намазанный маслом; потом он очень долго вытирал пальцы.

Полдень застал их на болотах. Для конца сентября погода стояла необычайно жаркая. От почти отвесно падавших лучей солнца у дона Мигеля слегка помутилось в голове, мессер Франческо Чичинно также чувствовал себя неважно.

Потом, у чахлой сосновой рощицы, протянувшейся вдоль дороги, лошадь дона Мигеля шарахнулась в сторону, увидев гадюку. Дону Мигелю показалось, будто он слышит чей-то смех, но вокруг не было ни души.

- Пугливая у вас лошадь, монсеньор, - заметил врач: ему захотелось нарушить тягостное молчание. И добавил, повысив голос, чтобы дон Мигель расслышал: - Отвар из гадюки - тоже целебное снадобье.

Женщины с тревогой ждали врача. Но мессер Франческо Чичинно был так скромен, что его присутствия никто особенно не заметил. Он пустился в пространные объяснения насчет сухости и влажности, а затем предложил пустить кровь.

Из разреза вытекло совсем немного крови. У донны Валентины снова случился приступ слабости, который был еще сильней, чем первый, и из которого ее удалось вывести с большим трудом. Анна стала просить мессера Франческо Чичинно попробовать какое-нибудь другое средство, но маленький доктор сокрушенно развел руками.

- Это конец, - прошептал он.

Донна Валентина услышала - как у всех умирающих, слух у нее необычайно обострился - и обратила к Анне свое прекрасное лицо, на котором все еще сияла улыбка. Служанкам показалось, что она шепчет:

- Ничто не кончается.

Жизнь в ней угасала на глазах. На огромной кровати под балдахином ее хрупкое тело, обернутое простыней, выглядело длинным, как статуя святой на каменном надгробии. Маленький доктор притаился в углу, словно боясь помешать Смерти. Пришлось прикрикнуть на служанок, наперебой предлагавших разные чудодейственные зелья; одна собиралась смочить лоб больной кровью расчлененного живьем зайца. Мигель снова и снова умолял сестру выйти из комнаты.

Анна надеялась, что святые дары принесут облегчение, но донна Валентина приняла последнее причастие, не выказав никаких чувств. Она попросила проводить домой священника, который давал ей бесконечные наставления. Когда он вышел, Анна со слезами преклонила колена у постели матери.

- Матушка, вы оставляете нас.

- Тридцать девять раз я видела зиму, - едва слышно прошептала Валентина, - тридцать девять раз видела лето. Этого довольно.

- Но мы еще так молоды, - сказала Анна. - Вы не увидите, как Мигель добьется славы, не увидите моего...

Она хотела сказать, что мать не увидит ее замужества, но самая мысль о нем вдруг ужаснула ее. Она осеклась.

- Вы оба уже так далеко от меня, - негромко произнесла Валентина.

Все подумали, что она бредит. Но она все еще узнавала детей: Мигелю, также стоявшему на коленях у ее ложа, она протянула руку для поцелуя. И сказала:

- Что бы ни случилось, вы не должны ненавидеть друг друга...