"И шифра звездного зигзаги..."

Первыми издательскими плодами деятельности "Цеха поэтов" стали две книги: "Вечер" (1912) Ахматовой и "Дикая порфира" (1912) Зенкевича. "В Цехе, когда одновременно вышла "Дикая Порфира" и "Вечер", их авторы сидели в лавровых венках, - писала впоследствии Ахматова. - Хорошо помню венок на молодых густых кудрях Михаила Александровича. <┘> Веночки сплела я, купив листья в садовничестве <А.Я.> Фишера┘"

Почему первыми "цеховыми" ласточками оказались сборники почти никому еще не известных молодых стихотворцев? Автор "Дикой порфиры" много позднее давал этому такое объяснение: "Нельзя было на Гумилеве строить и на Городецком, потому что они были уже известны. "Что же вы нового даете? Ну, что же нового?.."

Рискнем предположить, что само заглавие "Дикая порфира" (образ из стихотворения Евгения Баратынского "Последняя смерть") могло быть предложено Зенкевичу в качестве темы для книги Гумилевым и Городецким в рамках "общецехового" проекта по "освоению" русской поэтической классики. Отметим, во всяком случае, что типологически сходное с "Дикой порфирой" название книги стихов еще одного участника "Цеха" - Павла Радимова ("Земная риза") восходит к строкам другого классика - Константина Батюшкова ("Земную ризу брошу в прах / И обновлю существованье" - финал батюшковского стихотворения "Надежда").

Совмещая в стихотворениях своей первой книги темы Баратынского с бодлеровскими приемами и мотивами, Зенкевич проявил завидное филологическое чутье. Ведь именно Баратынскому, если верить проницательному Л.Пумпянскому, удалось предсказать "одну из главных концепций Бодлера".

Натуралистическую, "бодлеровскую" струю в поэзию раннего Зенкевича привносят прежде всего красный цвет и различные его оттенки - мотив, выявленный нами в пятидесяти одном стихотворении "Дикой порфиры" из пятидесяти пяти!

Красный цвет безраздельно доминирует в этой книге: начиная с первой строки ее первого стихотворения ("Пары сгущая в алый кокон...") и кончая последней строкой ее последнего стихотворения ("Красным ублюдком змеистых комет..."). В промежутке между этими строками красный цвет также разлит весьма щедро.

Этот цвет в стихотворениях "Дикой порфиры" участвует в создании образов людей ("красные, гноящиеся веки"; "Раздувшимся кровавым студнем / Как змеи б косы поползли"; "это алое мясо и розовый жир"), их вещей, одежды и оружия ("Мигает лампы красное пятно"; "на пурпурные простыни"; "пурпуры пелен"; "пурпур царских тог"; "Опалили, зардевшись, парчовое золото"; "Окровавленное копье"), а также их еды и питья ("Кровавое вино сосет Один"; "Уродливо-обрубленные части / Ножами рвать на красные куски"; "Где с туш струится красный след"). Изображая животных, Зенкевич также прибегает к помощи красного цвета ("Шевелят щупальцами алыми / Оранжевые пауки. // <...> Они одни глазами красными / В светило желтое впились"; "Краснея в зелени пятнистой позолотой" (о ягуаре); "И пестрых тигров позолота, / Краснеющая сквозь бамбук"; "И рыб пугая красноперых").

Разумеется, красным цветом активно насыщены описания "внутренней жизни" человеческого и звериного организма ("И я молюсь, чтоб ток багряный, / Твой ток целебный не иссяк"; "Сгустив в мозгу кровавые пары"; "Желудок страшный ваш свой красный груз варил"; "И крови красный гул"; "И тягучие устья пурпурных артерий"; "Очертивши магнитами красное поле"; "И стынет мозг, как студень, в красном жире"; "Пусть гулы алые и алые движенья / Всех красных мускулов и тканей всех замрут"; "крови ржавой"; "Красный пульс золотых своеволий"; "Кровавый безобразный плод"; "Приемлешь красных севов дань").

Красным цветом отсвечивают у Зенкевича многие реалии окружающего пейзажа: городского ("пыль кирпичная"; "Над черной водой зажигает крепость / Огнистый шпиц") и природного ("И красные карбункулы вспухали"; "В пучину, где в глине красной / Свалены зубы акул"; "В песке огнистом борозду"; "Старался угадать средь красной мглы"; "Краснели глинистые горы"; "Степных пожаров алый полог"; "молниями алыми"; "как маки - кумачи"; "Блещут красной перепонкой / Крылья тучной саранчи"; "Лилово-красные снега"; "Тычинки маков кровяных"; "В огне ненастливо-багряном"). Красными предстают у поэта солнце и луна, закат и рассвет ("И солнце в алой пене вздыбит"; "Из облачного пурпура сквозят"; "Пурпурных солнц тяжеловесный сдвиг"; "Огнистый пурпур колыхала / Всегда холодная заря"; "Кому затменье краем алым / Размечет легкие венцы"; "Обагряя солнца спиц, / <...>Сотни тяжких колесниц"; "Мои солнца-звезды злато-красные"; "Только небо зорями кровавится"; "красными шелками" (о заре); "О, закат! Этот пурпур, пред ночью разлитый"; "Прозрачный пурпур - блеск небесных руд"; "У солнечных, в крови скользящих спиц" (о солнце); "Луна пустынная лениво / Встает, средь серой мглы зардев"; "Уже закатная заря / Студеным полымем пахнула").

Кроме того, красным цветом маркированы в книге "Дикая порфира" имперские орлы ("Сверкают в золоте багряном / Империй призрачных орлы"; "От крови ржавые орлы"), накал человеческих страстей ("Намагнитив страсти до каленья, / Утолив безумье докрасна"), апокалиптический зверь ("На хребте багряного зверя") и римская античность ("Ступив рабом на красный круг").

"Всего живущего орбиты", согласно Зенкевичу, "и раскаленны, и красны", а потому трон самого Создателя изображен в "Дикой порфире" "всегда багряным".

"Зенкевич пленился Материей, и ей ужаснулся. Этот восторг и ужас заставляют его своеобычно, ново, упоенно (именно упоенно, пьяно, несмотря на всю железную сдержку сознания) развертывать перед нами - в научном смысле сомнительные - картины геологические и палеонтологические". Так оценивал стихотворения "Дикой порфиры" Вячеслав Иванов, лишь в исключительных случаях бравшийся рецензировать сборники современных поэтов. И он же прозорливо предупреждал, завершая свою рецензию: "Со страхом смотрю я на будущее Зенкевича: если он остановится, его удел - ничтожество; если не успокоится - найдет ли путь?"

По всей видимости, поэт и сам остро ощущал опасность самоповтора: ближайшие годы его творчества станут годами напряженного поиска собственного пути в искусстве, а отчасти даже - годами эстетического бунта против Гумилева и акмеизма. При этом Зенкевич пытался двигаться сразу в нескольких направлениях.

С одной стороны, он еще усиливает физиологическую откровенность своих стихотворений. "Антиэстетизм мной, как и тобой, вполне приемлем при условии его живучести. На днях я пришлю тебе стихи, из которых ты увидишь, что я шагнул еще далее, пожалуй, в отношении грубостей. И помнишь, Миша, мы говорили о необходимом, чрезвычайно необходимом противоядии Брюсовщине (и Гумилеву, добавлю)". Эти слова Нарбута из письма к Зенкевичу, судя по всему, отражали литературную и мировоззренческую эволюцию обоих поэтов.

С другой стороны, на Зенкевича оказала весьма существенное влияние поэтика такого молодого искусства, каким был в те годы кинематограф. Резкая отчетливость сюжета, контрастное чередование крупных и общих планов, обилие эффектных (порою - слишком эффектных) реалий, захватываемых в рамку "кадра", - все эти средства были взяты Зенкевичем напрокат, "точно с экрана из кинемодрамы" (цитируем стихотворение "Водосвятье Распутина", 1916-1922).

Впервые опробована новая манера была в несколько раз анонсировавшейся, но при жизни автора так и не вышедшей книге стихов "Под мясной багряницей" (1912-1918). Апогея эта манера достигла уже после революции, в центральном и наиболее интересном произведении Зенкевича рубежа 1910-1920-х годов - трагорельефе "Альтиметр" (1919-1921). "Альтиметр" был написан в Саратове, куда поэт переехал из Петрограда в конце декабря 1917 года. Кстати, это произведение до сих пор не напечатано. Его публикация ожидается в 2004 году.

Подобно многим своим современникам, Зенкевич в первые пореволюционные годы был настроен весьма решительно. Акмеизм он в одном из своих докладов 1921 года обвинил в эпигонстве, а еще год спустя в газетной рецензии иронически пересказывал "стихи О.Мандельштама, трогательно воспевающего христианство, молебны, панихиды, вынос плащаницы, "зернохранилища вселенского собора - соборы вечные Софии и Петра". "Мандельштам так увлекается, - ехидничал рецензент, - что даже, как некогда Собакевич, писавший "Елизавет Воробей", пишет славянизмы - "под сводами седыя тишины".

Сам Зенкевич, работая над "Альтиметром", ориентировался прежде всего на поэтов и художников русского авангарда. Согласно позднейшему признанию автора жанр его драматической поэмы был обозначен как "трагорельеф" (по примеру "рельефов" и "контррельефов" Татлина).

До мыслимого предела была доведена в "Альтиметре" "резкая физиологическая интерпретация человека" (по характеристике Романа Тименчика). Впоследствии Зенкевич даже посчитал нужным очистить текст своей драмы от самых рискованных (и эстетически сомнительных) кусков (вычищен был, например, такой фрагмент: "Яичников яйцепроводы - / Головастиков спермы привады. / Плененный в совокуплении / Матерою маткою матери┘"). Отметим, впрочем, что и те эротические сцены "Альтиметра", которые Зенкевич оставил в неприкосновенности, как правило, трудно признать образчиками хорошего вкуса. Характерно, во всяком случае, что одна из таких сцен спустя десятилетие была вновь разыграна в издевательской "Помехе" Даниила Хармса (драмы Зенкевича, разумеется, не читавшего):

Молодой брюнет.
Вы прекрасны,
как статуя богини.
Женщина со стилетом.
В награду за ваше
послушание
Я позволяю вам поцеловать
мою ногу.
Вот здесь в колене
повыше чулка.
(М.Зенкевич, "Альтиметр")
Пронин опустился перед ней на колени.
Ирина сказала:
- Зачем вы встали
на колени?
Пронин поцеловал ее ногу чуть повыше чулка и сказал:
- Вот зачем.
(Д.Хармс, "Помеха")

Кинематографичность "Альтиметра" также бросается в глаза: в своем произведении Зенкевич использовал поистине рекордное количество пряных, экзотических мотивов, кочевавших из одной немой фильмы начала ХХ века в другую. Это и аэроплан под названием "Ястреб" с "солнцедробящим пропеллером", и океанская яхта под названием "Дельфин", и загадочная "дьявольская лаборатория", и юноши, занятые почти исключительно "чисткой лошадей и смазкой моторов", и девушки, больше всего на свете обожающие "лаун-теннис", и зловещий автомобиль, и "китаец-камердинер", и много-много чего еще в этом же духе.

Вряд ли мы ошибемся, если предположим, что элементы автометаописания содержит следующая реплика одного из персонажей "Альтиметра": "Что же может быть крупнее / Кинемодрамы в сто тысяч метров? / Мировой рекорд и мировая известность / До самого последнего уличного мальчишки / Где-нибудь в Калькутте или Шанхае".

"Альтиметр" подвел итог десятилетним исканиям поэта.

* * *
Михаил Зенкевич

ПОТЕМКИН

Все было так суетно,
буднично так,
И черные с красной вдоль
борта полоской
Осипшие выли суда,
из клоак
Потоки спуская...
Вдруг пламенный флаг
Взвился над обрызганной
кровью матроской.
И шумно из города
к гавани низкой
Стекала по скатам толпа
на поклон,
И потный тисками
сжимался заслон
У трупа с приколотой
грязной запиской.
И бронзовым взором на город
взирала,
Как будто полетами
бомб смущена,
Со стражей любимцев
вокруг пьедестала,
Со скипетром в царской
порфире жена.
И, реи, как знаки
незримых погостов,
На небе вечернем
высоко подняв,
За рейдом под золотом
тухнущих лав
Вздымал броненосец
чудовищный остов.
<Начало 1910-х гг.>

ПЕСЕНКА О ГАЗАХ

О, мальчик, ты любишь
Походов грозу
И шашкою рубишь
В Манеже лозу.

Иприт, люизит...
И череп безглазый
Из противогаза
Сквозь стекла глядит.
23 мая 1938 года

ЛОЖЬ ВОЙНЫ

В глазах рябит от воронья,
От черных букв-ворон.
Охрипло небо от вранья
Воюющих сторон.

Маячит в пышном дыме врак
Алтарь кровавый прав,
С врагом ложится рядом
враг,
Как друг, его обняв.
Но мертвецам не встать
с земли,
Хотя все ясно им,
Чтоб эту ложь они могли
Разоблачить живым.
Для них открылся правды
свет,
Сказать они должны,
Что в мире не было и нет
Оправданной войны!
<1941 или 1942>

* * *

Как шелест блеклых
листьев,
Как ветер в легком свисте,
Как отблеск серебристый,
Плеснувший о гранит, -

"Неведомая сила
Твой образ, мысль и душу
Из атомов слепила
И в атомы разрушит.
Из тьмы взлетев
над бездной,
О солнце крылья сжег
Твой мыслящий межзвездный
Мгновенный мотылек.
Устав о солнце биться,
Исчезни, как вспорхнул,
Как шелест той страницы,
Что в ночь, когда не спится,
Ты сам перевернул.
Свет гасит выключатель.
Дневных событий гул
Затих. Усни, мечтатель!"
13 мая 1948

* * *

Доступны нам радиоволны
Земные. Но откуда те,
Прибоем бьющие безмолвно,
Слепительные в темноте?

И шифра звездного зигзаги,
Внушая суеверный страх,
Змеясь, струятся по бумаге
В безумных бредовых стихах.
30 мая 1948 года

* * *

Что все наше хвастовство
и чванство,
Все статьи крикливые газет:
Покорим вселенское
пространство
Запусками спутников,
ракет!

Триста тысяч километров
надо
Пролетать в секунду,
и тогда
Всесжигающим пожаром
ада
Встретит нас ближайшая
звезда.
Мать Вселенная, сверкни,
ответь:
Люди, радость детскую
умерьте,
Разве только после
вашей смерти
Сможете до звезд
вы долететь!
8 ноября 1957 года

Публикация подготовка текста С.Е. Зенкевича