Ирвин Уайл
Все то же – Переделкино, дача, снег... Только уже без Корнея Ивановича. Фото Александра Анашкина
В 1950-е годы я был аспирантом престижного американского Гарвардского университета и писал диссертацию по русскому языку и литературе. Нашей кафедрой заведовал Георгий Бобринский – внебрачный потомок Екатерины II, в прошлом офицер Белой армии – очень вежливый и понимающий человек. Можете вообразить, что подумал он и его коллеги-эмигранты, узнав, что я собираюсь писать диссертацию по Максиму Горькому – великому, по мнению советских критиков, пролетарскому писателю? Тем не менее в США свобода слова, и профессора факультета славянских языков, несмотря на скепсис, решили не препятствовать моему увлечению. Я был молод, полон сил, горячо взялся за дело и начал разбирать груды материалов.
Изучая биографию и творчествю Горького, я столкнулся с массированной пропагандой – примечательно, что она не имела практически никакого отношения к его подлинному, потрясающему писательскому таланту. Тем не менее я намеревался провести всеобъемлющее исследование и, увидев ссылку на маленькую книгу под авторством некоего Чуковского – тогда это имя мне ни о чем не говорило, – решил ознакомиться с ее содержанием. Эта книга глубоко впечатлила юношу, появившегося на свет в городе Цинциннати в штате Огайо – за тысячи километров от дома Кашириных в Нижнем Новгороде.
В ту же секунду я принял твердое решение разузнать как можно больше об этом неведомом Чуковском. Когда-то, в 1948 году, все мои попытки получить визу в советском консульстве наталкивались на удивленные вопросы советских дипломатов: «Ты в каком мире-то живешь, молокосос?» Однако в 1958-м президент Кеннеди и генсек Хрущев подписали соглашение о культурном сотрудничестве. Это открыло в моей жизни новую эпоху: во второй волне американских студентов и ученых, получивших право поехать в СССР на один месяц, я прибыл в Москву. Хотелось понять, как далеко можно зайти с моими базовыми знаниями великого и могучего русского языка – с его загадочным творительным падежом и сложной системой совершенных/несовершенных глаголов.
К счастью, мне очень помогло русское гостеприимство (и доброжелательное восприятие моего выученного по книгам языка): я смог добиться встречи с писателями в Союзе писателей СССР. Едва ли не в первую очередь я спросил: «Кто такой был Корней Чуковский?» К моему изумлению, писатели тут же поправили неправильное время глагола: Чуковский жив! И предложили организовать встречу.
Несколько дней спустя я ехал в громадном лимузине в подмосковный поселок писателей Переделкино. Как только машина остановилась, я нетерпеливо выскочил наружу, подбежал к дверям дачи и наткнулся на таблички:
«КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ БОЛЕЕТ!»
«КОРНЕЙ ИВАНОВИЧ ОЧЕНЬ ЗАНЯТ!»
«НЕ ТРАТЬТЕ ЕГО ВРЕМЯ ВПУСТУЮ!»
Я собрался с духом и робко постучал. Дверь распахнулась, на пороге появился энергичный мужчина с горящими глазами:
– Вы кто?
– Ирвин Уайл.
Вскоре Чуковский – а это был, конечно, он – выяснил, что я доцент Брандейского университета в штате Массачусетс, рядом с Бостоном, что я читал его книгу и очень хочу побеседовать с ним.
Он ответил:
– Хорошо, давайте пойдем в лес, – и добавил уже по-английски: «A little walk, a little talk» – цитата из «Алисы в Стране чудес» Льюиса Кэрролла.
Как только мы вошли в лес, он спросил по-английски:
– Вы кто такой?
Я, слегка удивившись, напомнил, что уже отвечал на этот вопрос.
– Ничего, скажите еще раз!
Я понял, что писатель проверяет, действительно ли я американец. По моему диалекту с берегов Огайо он понял, что с таким акцентом говорят только американцы. Тогда Чуковский перешел к сути дела и прямо спросил, почему для меня так важно побеседовать с ним.
 |
| Трогательнее всего было
отношение Чуковского к детям. Фото с сайта www.goslitmuz.ru |
Я ответил, что в курсе его дружбы с Горьким в начале 1920-х, когда они совместно работали над проектом «Всемирная литература». В отличие от многих большевистских идеологов той эпохи Горький не стремился разрушить дореволюционную культуру. Он не соглашался с призывом Маяковского сбросить с корабля современности Шекспира и Толстого. Напротив, Горький хотел, чтобы эта культура стала достоянием общественности, а не только узкого круга аристократии и интеллигенции. Издательство «Всемирная литература», по замыслу создателей, должно было осуществлять высокохудожественные переводы знаменитых произведений, печатать их большими тиражами и продавать недорого, чтобы пролетариат мог беспрепятственно ознакомиться с мировыми шедеврами. Чуковский – большой поклонник поэзии Уолта Уитмена – к тому времени получил репутацию замечательного переводчика с английского, и Горький назначил его руководителем проекта.
Именно поэтому я предположил, что Корней Иванович сможет ответить на давно мучивший меня вопрос. В 1936-м было объявлено, что великого пролетарского писателя Горького убили агенты фашизма. В Москве прошла целая серия судов над исполнителями подлого преступления. Многие посчитали это тревожным звоночком – сигналом о надвигающихся крупных политических репрессиях. Разумеется, большая часть живущих в Америке русских эмигрантов считала, что Горького убили не фашисты, а большевистская власть.
Я спросил Корнея Ивановича откровенно: каковы обстоятельства смерти Горького? Честность и прямота ответа, который уже четыре десятилетия как врезался в мою память, поразили меня. Чуковский рассказал, как посещал в 1936 году больного, лежащего в кровати Горького. И Корней Иванович, и его коллеги-писатели понимали, что Горький очень плох и вскоре умрет. Когда кто-то из них попытался войти в комнату к Горькому, оказалось, что дверь заперта изнутри. Писатели стали требовать отворить ее, но стоящий с другой стороны часовой ответил сурово:
– Тихо – Хозяин здесь!
Оказывается, там был Сталин, копающийся в бумагах умирающего Горького. Лишь после ухода высшего руководства дверь, наконец, открыли.
Корней Иванович рассказал, что громкое заявление о совершенном убийстве было сделано несколько дней спустя. И добавил, что всем узнавшим о визите Сталина писателям настоятельно порекомендовали держать язык за зубами.
Через несколько лет после моей первой беседы с Корнеем Ивановичем я написал книгу о Горьком, которую опубликовало нью-йоркское издательство Random House. Я попытался пролить свет на обстоятельства смерти писателя, но, разумеется, не стал цитировать Корнея Ивановича напрямую: это могло бы причинить немало неприятностей ему и его близким. Однако у меня были и другие свидетельства. В 1955-м профессор МГУ Евгений Борисович Тагер занялся тем же вопросом. С 1958-го в СССР стали писать, что Горький просто «умер». В 1960 году был переиздан больничный лист 1936 года, заполненный посещавшими умирающего Горького врачами. Я перевел текст и отдал его чикагским кардиологам на проверку; те уверили, что медицинские данные были совершенно точны. Именно поэтому я написал в книге, что, по моему убеждению, Горький умер своей смертью. Конечно, слова Корнея Ивановича были еще свежи в моей памяти, но я никак не мог рисковать его благополучием и сослаться на него в 1966 году, когда книга увидела свет.
За первой встречей с Чуковским последовали другие. Мы неоднократно виделись с ним вплоть до его кончины в 1969-м.
В 1963 году я вернулся в Москву в качестве молодого ученого, участвующего в программе культурного сотрудничества СССР и США. На сей раз мне выпал долгожданный шанс остановиться в общежитии МГУ, среди советских студентов и профессоров. Мы жили в огромном здании на Ленинских горах – ныне им вернули их первоначальное название Воробьевы. Меня поселили в маленькой комнате с дружелюбным и услужливым молодым человеком с необычным (по крайней мере для меня) именем Витья. С его помощью я смог связаться по телефону с Корнеем Ивановичем, который не забыл меня и пригласил приезжать в Переделкино по воскресеньям.
На сей раз мне пришлось самостоятельно покупать билет на пригородный поезд от Киевского вокзала, снова осваивать русский словарь, разговаривать с толпящимися в ожидании поезда людьми – розовощекими, привычными к здешней зиме. Позднее Корней Иванович, увидев, что я одет совершенно неподходяще для таких холодов, настоял, чтобы я позаимствовал у него длинный плотный джемпер под названием «фуфайка». Он ни капли не сомневался, что американцы недооценивают русскую зиму (еще одно совершенно новое для меня явление).
Когда я, наконец, продрался сквозь сугробы к даче, ее хозяин почему-то поинтересовался, в состоянии ли я совладать с русским снегом. Чуковский бесцеремонно сунул мне в руки лопату и попросил разгрести дорожку, ведущую от дачи к хвойному лесу, – до двери маленькой хижины, глазевшей на меня единственным окном, будто прямиком из сказки. Я, решив показать Корнею Ивановичу, что я не какой-нибудь слабак, схватил лопату – совсем непривычный для меня инструмент – и начал усердно разбрасывать комья снега во все стороны. Дорога постепенно расчищалась. Очень скоро Корней Иванович крикнул громоподобным голосом:
– Хватит!!! Вы что, до Китая хотите докопаться?
Из чего я сделал вывод, что он вполне удовлетворен моими снегоуборочными навыками.
Потом Чуковский проверил мое знание иностранного языка. Он произнес хорошо знакомую мне фразу:
– Дорогой профессор, вы говорите по-русски?
Я несколько озадаченно ответил:
– Немного, Корней Иванович, немного.
Он тут же резко бросил мне фразу, точно воин – дротик:
– Хорошо, тогда отвечайте быстро: как по-русски fisherman?
Я мучительно напрягся, мысленно перелистал учебник и вдруг вспомнил недавно прочитанный рассказ про море.
– Рыбяк! – воскликнул я победно, словно выигравший Аустерлиц Наполеон.
– Хо-хо, – ответил Чуковский, – вы знаете язык, дорогой профессор, но будьте внимательны: ваше произношение шипящих совершенно неправильное!
Вскоре я понял, что он ставил очень высокую планку качества как для перевода, так и для произношения.
Я укрепился в своем мнении, когда по приглашению Корнея Ивановича вместе с другими молодыми писателями и переводчиками принял участие в переводе Книги Бытия на новый лад. Корней Иванович хотел, чтобы советская молодежь научилась ценить «легенды древнего мира». Как-то мы сообща переводили рассказ о последствиях съедения Адамом яблока по наущению Евы. Каждый выдвигал собственную версию сюжета. Так, Корней Иванович изображал Бога из Ветхого Завета в виде дряхлого садовника, ухаживающего за яблоневым садом. Он обвинял дрожащего Адама в воровстве. Адам пытался отрицать преступление и заявлял, что невиновен. Бог же отвечал громоподобным гласом Корнея Ивановича:
– Нет-нет, видишь – вчера яблок было четыре. Вот я считаю: первое, второе, третье… и всё! Знаю – ты взял его.
Корней Иванович был в курсе всего: знакомые регулярно привозили ему новости и книги с другого берега Атлантики. Чуковского озадачила пылкость дебатов, напомнившая ему свои литературные бои в прошлом. Он вспомнил горячие споры в журнале «Весы» о символизме и показал, как высмеивал символистов. Писатель положил палец одной руки на лоб, а палец другой – заложенной за затылок – сунул в ноздрю: несложная задача для человека с такими длинными руками. Потом Корней Иванович вынул палец из носа и пояснил, что именно так поступали символисты со стихами – весь их смысл можно уместить на кончике пальца.
Прошло более 40 лет, когда я, собирая материал о переводах Уитмена, с удивлением наткнулся на страницах журнала символистов «Весы» на статьи не кого иного как Чуковского, преспокойно обсуждавшего проблемы литературного перевода и поэзии. Очевидно, в прошлом его мнение о символизме не было однозначно отрицательным, как в 1960-е. Время часто меняет взгляды.
Пожалуй, трогательнее всего было отношение Корнея Ивановича к детям и подросткам. Он построил рядом с дачей детскую библиотеку, привлекавшую юную поросль со всей округи. Чуковский считал, что советские дети должны как можно больше читать для привития вкуса к литературе, и признавался в частной беседе, что ему хотелось, чтобы они встретили настоящего американца и могли лично убедиться, что обитающие по другую сторону Атлантики – тоже люди со всеми хорошими и плохими качествами. Особенно ему нравилось, когда я приходил с гитарой, исполняя русские и американские народные песни. Однажды вечером я сидел в сторонке, ожидая очереди и немного нервничая: петь предстояло перед большой аудиторией. Корней Иванович объявил:
– Дети, сегодня профессор из Америки исполнит песни негритянского народа!
Я и вообразить не мог, что меня представят таким образом. Тем не менее выступление встретили аплодисментами.
Когда все закончилось, ко мне подошел какой-то человек и поинтересовался медово-приторным голосом:
– Скажите, пожалуйста, вы действительно профессор из Америки?
– Да.
– А паспорт у вас есть?
Я потянулся за зеленым американским паспортом, но он остановил меня взмахом руки. Тут я заметил, что за его спиной Чуковский с внуком еле сдерживают смех, прикрывая рты ладонями. Когда мы шли к даче, Корней Иванович насмешливо повторил слова моего недавнего собеседника:
– А паспорт у вас есть?
Я спросил, в чем дело.
– Дорогой мой, это главный шпик нашей округи! Ему следовало поблагодарить вас – ведь благодаря вам он и получает зарплату.
Эванстон (США)
Перевод с английского Евгения Никитина
