Тарантино Второй, или Где же тот херес?

«Когда Василий поднялся 

наверх, он уже был весь мокрый от пота, а ведь маяк был 

отстроен лишь наполовину».

Гарри Тертлдав 

«Агент Византии»

На монастырском и на княжеском дворах царила пятница двенадцатого июня, она царила во всей Европе, и это был день рождения Петра Великого.

Монастырь принадлежал ордену святого Доминика.

Княжеский двор служил резиденцией князьям Фоскарини.

Это была группа спецназа, хорошо тренированная...

Эти твердыни были главными достопримечательностями княжества Тристецца, приютившегося в северо-западном углу полуострова Истрия на Далматинском берегу Адриатического моря. Здесь был не Первый Рим, не Второй, не Третий. И потому тот, кто нацелил свои интересы на все эти три центра мира, поступал разумно, избрав княжество опорной базой. Сейчас для него все морские и сухопутные дороги вели в Тристеццу.

У входа в Триестинский залив разлеглась она, одна из самых малых стран в Европе, конституционное княжество Тристецца. Всего-то две горы и двадцать два квадратных километра цветников и виноградников. На каждой из гор стояло мощное сооружение. Восточную, менее высокую, обрывающуюся прямо в реку Драгонья скалу Монте Словено венчал дворец князей Фоскарини, славившийся картинной галереей и винными погребами. На западной, более высокой скале, над развалинами расположенного уже в Хорватии форта Сипар, возносясь почти на триста метров, притулились доминиканский монастырь тринадцатого века и пятиугольная башня Святого Евфимия, сто один раз перестроенная за два тысячелетия и когда-то служившая маяком, но давно превращенная в смотровую вышку, с которой в ясную погоду на северо-востоке был виден Триест.

Башня привлекала туристов. Их в Тристецце бывало в иной год до тридцати тысяч, а вход на Монте Кроато и на башню – два моцениго, синьоры, всего лишь два бронзовых моцениго, это три доллара, ладно, всего тридцать фурланов, ладно, всего двадцать, неужели вам жаль такого пустяка, чтобы увидеть с одной точки всю Северную Адриатику?.. Ту территорию, которую не сумел оккупировать даже Сулейман Великолепный, не занял по суеверию, из-за названия, Бенито Муссолини, – говорят, боялся, что его начнут именовать «владыкой печали», – не смог аннексировать даже пресловутый маршал-президент Тито?.. Правда, Гитлер на две недели вроде бы аннексировал княжество, но покойный князь Марко II принял немецкую военную команду, сводил к себе в погреба, где на полмили тянулись бочки со старым хересом, – тем все и кончилось: две трети столетия прошли с тех пор, и часто знатоки местной старины слышат вопрос: где же те немцы? А где же тот подземный коридор? А где же тот андалусский херес? И что за херес? Нет ответа: старики и краеведы отводят глаза.

Время приближалось к полдню. Молодой человек лет двадцати пяти, которого с десяти шагов даже человек с хорошим зрением принял бы за актера Бена Уишоу, известного ролью Гренуя в «Парфюмере», стоял на башне спиной к морю и пристально смотрел на юго-восток, туда, где всего-то двадцать лет тому назад развалилась Югославская империя.

Ему было нехорошо. Поразившая его в детстве эндемическая болезнь, «лихорадка печали», напоминала малярию, лечению не поддавалась – зато и неудобства доставляла небольшие. День-другой озноба и повышенной температуры, да и только. Перебороть приступ было нетрудно – скажем, два-три часа рубки дров, пробежка вокруг княжества, полдня на тренажере, – и красные кровяные тельца отгоняли болезнь на месяц.

Он был греком, хотя и русским по матери, и звали его Вазилис Ласкарис. Сегодня молодого человека прихватило ранним утром, сил махать топором он в себе не нашел. Вместо этого одолел двести тридцать девять ступенек подъема на башню Святого Евфимия Великого. Двести тридцать девять потов обычно снимали приступ на весь день, если удавалось не простудиться на смотровой площадке. Но сегодня ветра не было, и Вазилис-Василий надеялся, что успеет к обеду, быть на котором отец приказал ему категорически. Отец был прямым наследником византийских императоров и характер имел соответственный, хоть и торговал апельсинами, хурмой и разными порошками вроде как от насекомых. Такие же права на византийский престол имел и наследник. Только ему этот престол  и даром не был нужен.

Василий родился в восемьдесят шестом, первого января, в день памяти преподобного богатыря Илии Муромца, что его, худосочного двойника Бена Уишоу, веселило, хотя веселым нравом Василий из-за малярии не отличался. По календарю должен бы он зваться Прокопием, но воспротивился отец, и дали мальчику вполне императорское имя, хотя так звали в России и две трети котов. Но сходства с кошачьим семейством у похожего на киноактера наследника византийского престола не было никакого. Зато, как известно, первого января родился еще и Гамлет, принц датский. Намек, что ли?..

Василий медлил. Ждали его в тристеццианском «Доминике» к четырнадцати тридцати, а пути до него было от башни меньше четверти лиги. Молодой человек опустил глаза и стал разглядывать залитый солнцем город. Где-то внизу, в конце проспекта Марко Поло, просматривался памятник изобретателю Франсуа Пьеру Ами Арганду, еще в наполеоновские времена сбежавшему в Тристеццу и подарившего миру великое изобретение – керосиновую лампу, за что ему здесь и был поставлен конный памятник.

<…>

Отец сделал круговой жест: мол, всем по рюмке. Иллюстрации Александра Медведева

…Василий последний раз глянул на море, потом привычно обозначил конец своего лечебного путешествия: постучал по истертому тысячами рук парапету смотровой площадки кольцом-печаткой и стал спускаться, ибо солнце уже припекло ему голову.

Он добрался до проспекта, перешел на теневую сторону и побрел в центр. Ясно было, что придет он раньше времени. Однако в «Доминике» всегда было прохладно, авось дадут с чашкой мате посидеть, – креол чуть не все княжество приучил к этому терпкому питью. «Авось не погонят», – подумал Василий. Не погнали – но и владелец встречать не поспешил. Рылом не вышел наследник византийского престола, чтоб его челночник-ресторатор лично приветствовал. Ну да ладно, разрешил бариста посидеть на стуле, добавил в напиток меда, как принято было здесь, несмотря на протесты клиента. Василий отхлебнул. Бариста поднял руку, отставил правый мизинец, зная, что гость поймет. Гость отчаянно мотнул головой. Хотелось, конечно, но он знал: за абсент отец убьет. Василий подставил лицо вентилятору и вновь ушел в размышления.

Уже больше двадцати лет назад его отец, разбогатев при помощи вовремя купленных плантаций дурманного куста на острове Ломбок в Ост-Индии, решил вернуть семейству императорское достоинство. Как истинный масштабный аферист, он мечтал более всего о величии, особенно потому, что имел на то и право, и основания, и даже, пожалуй, возможности. Огорчало его, что сыновей у него только двое, и оба не очень величественные: малярией мающийся Василий и дурью мающийся младший, Христофор, паршивая овца в семье, отбившийся от рук семнадцатилетний бездельник.

Отец шел по трупам в императоры. Откуда у него столько дурмана – не интересовало ни его соратников, ни его покупателей, те были довольны. А что думали конкуренты – то его не касалось. Но до престола было еще далеко.

Отец любил легальный бизнес. Он содержал фирму, завалившую московские прилавки бесприбыльными для нее апельсинами и хурмой. После долгих проволочек фирма добилась звания поставщика двора его императорского величества. И правда, а у кого фрукты были лучше и при этом дешевле, чем у торгового дома Ласкарисов? Отец сыграл на ставшей притчей во языцех для всего мира скупости русского царя и своего добился. Он понимал, что станет теперь объектом пристального внимания царских спецслужб, но его династия была древнее, спецслужбы он тоже держал, а главное – не маялся скупостью.

Отец, хотя и очень редко, все же делился с сыном мыслями. Заняв московский престол, плантации на Ломбоке он надеялся продать, на такой товар желающие всегда есть. Дальше отец неизменно переходил к вопросу женитьбы Василия, но тут уж карты были на руках у сына: вставал вопрос о равнородности и непременном православии невесты. Ну, православие дело поправимое, а вот как быть с равнородностью? Отец приказал главе своей контрразведки приготовить досье и фотографии равнородных девиц на выданье. До смотрин, даже дистанционных, дело не дошло ни разу. Отец изучал дело, вздыхал и отклонял кандидатуру. Василия же его холостое положение более чем устраивало пока. Хотя, говорят, от малярии помогает, но привычней дрова рубить.

<…>

Однако все на свете кончается: и шестая чашка подслащенного медом мате, и ожидание отца. Мафиозный кесарь в отнюдь не переносном смысле отворил ногой тяжелую стеклянную дверь в ресторан и вошел, отирая красным платком раскаленный лоб. Он был все еще красив той греческой красотой, которая встречалась иной раз на Крите и Корфу и немедленно вывозилась в Голливуд даже при полном отсутствии актерских данных. У отца таковые данные точно были, но он берег себя не для кино, это Рейгану хватило президентского кресла, у Константина Ласкариса замах был повыше. К тому же дело его было не личное, он считал обустройство Третьего Рима чем-то вроде семейного бизнеса.

Долметчер встретил его не на пороге, где встречал только князя, но в пяти шагах и приветливо улыбнулся. Отец заметил сына, сделал знак, и вместе со свитой всю группу отвели в кабинет с приоткрытой верандой. Вентиляторы под потолком и на полу надрывались, перемешивая раскаленный воздух. Василий знал: здесь прослушивать не будут. Отец платил ресторатору столько, что тот при всей своей репутации двурушника питал к нему теплые чувства.

Покуда все рассаживались, отирали лица, выдыхали и снова вдыхали, ругались и кашляли, Василий пересчитал присутствующих. Справа и слева от отца устроились те, кого тот именовал своими «правой и левой рукой»: глава контрразведки Рэм Выродков и банкир отца, живший под именем Леонида Крутозыбкова.

Еще один человек в свите отца был куда моложе, он был почти ровесником Василия и заслуживал внимания. Этот голубоглазый блондин был бы, может, и красив, но лицо его искажала некая палеоазиатская угловатость. Сам Елим Павлович Высокогорский, князь Сан-Донато, любил поминать какую-то свою тунгусскую прабабку, которую и по имени-то не знал. Имя забылось, а прабабка все смотрела на мир голубыми глазами правнука.

<…>

Кроме них присутствовал, разумеется, и владелец ресторана, всем видом демонстрировавший готовность хоть сейчас подать к столу тушеного тюленя-монаха, даже если он в Адриатике последний, а если очень надо, так и вовсе изловить монаха-доминиканца, приволочь в «Доминик», и через часок – «Кушать подано!»

Долметчер поставил на салфетку перед отцом греческий салат и рюмку мастики – единственное, что тот пил в жару. Отец рюмку выпил, на салат не глянул, присоединяться не предложил. Долметчер исчез.

Контрразведчик разложил перед всеми по листку распечатки. Даже при полной безопасности помещения говорить вслух не полагалось, но главное – в письменном тексте были точные данные, подсчеты, предложения. Перед отцом, как всегда, лежал и второй листок. Не хотелось думать о его содержании.

Из листка следовало, что потери на Болотной в воскресенье были высокими, но ниже предполагавшихся. Погиб лишь один агент влияния, стал жертвой самосуда. Получили несовместимые с жизнью травмы четыре циркулярных инструктора, еще десяти предстоял курс реабилитации. Потери гражданского населения никого не интересовали, ибо расходов за собой не влекли.

Никаких расходов не влекла за собой и гибель агента влияния, аферист все равно был обречен, брал взятки справа и слева и практически ничего не делал для хозяев, притом ни для каких. Гибель четырех инструкторов в давке на Болотной, напротив, оказалась невосполнима, легче подготовить космонавта, чем надежного инструктора циркулярной реакции, надежно провоцирующего в толпе народный гнев, ненависть, ужас, затем перевод таковых в резонанс и как итог – в панику.

Отец готовил этих людей долгие годы, но они неизбежно погибали в процессе обучения, выживало меньше половины. Получалось, что из тех, которых он активировал в Москве, в результате сравнительно небольшого митинга, всего лишь недружелюбного по отношению к династии узурпаторов, он потерял сразу четверых.

Но Выродков подводил утешительное сальдо: из десяти пострадавших по меньшей мере шесть или семь вернутся к обязанностям через месяц-полтора, трое тяжелораненых доставлены в госпиталь. Лечение обещало быть умеренным по цене. Хотя как сказать: одному из инструкторов толпа раздавила чуть не всю грудную клетку. Лечить или нет – Выродков оставлял на усмотрение отца. Василий краем глаза увидел, как отец против этого пункта поставил что-то вертикальное. Значит, лечить. Понять его можно, суеверен барон был не меньше, чем Муссолини, не хотел в таком деле экономить.

Мнение об атаке «государственной толпы» у контрразведчика сложилось ясное: это была группа спецназа, хорошо тренированная. Посторонних там не было, толпа производила слишком однородное впечатление. Более того, он предполагал, что среди государственников имелись и оборотни в погонах, вервольфы и кровопийцы, которых хорошо знали в Греции и старались в работе не использовать из-за их непредсказуемости. Безусловно, к ним относился и неопознанный провокатор, загубивший агента влияния.

Вторая часть доклада была на иную тему. В ведомстве московского генерала, судя по всему, не нашлось денег на оплату участникам митинга, по крайней мере больших сумм на нее не выписывали, мелкие агент отследить не пытался, боясь спалиться. Наиболее простым объяснением здесь могло быть реальное отсутствие оперативных денег у ведомства. О том, что царь при всем видимом благополучии империи поддерживает в ней жестокий режим экономии, иной раз неразумной, знал весь мир. Но количество участников проправительственного митинга превышало двадцать тысяч человек, значит, добровольцами быть они не могли, и выходило так, что или оплата шла из другого кармана, или ее вовсе не было.

Бесплатный митинг – тот же бесплатный сыр, и каждый знает, где такое бывает. Крутозыбков предоставил свою часть доклада. Ни один из теневых банкиров царя денег на Лубянку не пересылал. Не отслеживались и электронные кошельки в социальных сетях, хотя Крутозыбков сознавался, что сам бы он выбрал именно такой вариант.

Временно и банкир и контрразведчик предлагали считать, что царь просто не расплатился. Все дочитали листки и откинулись перевести дух, отец же взялся за второй листок. Понять по его лицу нельзя было ничего. Выиграй он миллиард, утопай «Титаник», или, кстати, всплыви, все одно никто бы не понял – что думал он по этому поводу.

– Нет у него ни гроша, – с удовлетворением произнес отец, отодвигая листки и берясь за салат. В воздухе возник Долметчер с рюмкой мастики на подносике. Отец сделал круговой жест: мол, всем по рюмке.

Попробовал бы кто отказаться.

Долметчер появился вновь. Мастика была холоднее льда, но Василий знал: сорокасемиградусный анис обожжет горло, зато лихорадка отпустит. Да и вообще она почти уже отпустила.

Без закуски ресторатор позволял пить только отцу, и Василий послушно, хотя и нехотя съел греческий салат с фетаксой, тот, который любил отец. Сам Василий любил дары моря, но, видимо, это пришло к нему по материнской линии, от урожденной княжны Ольги Сергеевны Романовской. Отцовский брак уж точно был вполне равнородным. Василий с грустью думал, что рано или поздно отец и ему какое-нибудь равнородное чудовище подыщет.

Чему будущий император научил старшего сына, старший сын знал точно, он научил его помалкивать. Младшего не научил даже этому: в новом веке отца полностью одолела идея занять московский престол. В конце концов, Никея, где правили Ласкарисы, Константинополем тоже не была, но, действуя именно из нее, Ласкарисы столицу вернули. Если б не Палеологи, глядишь, удалось бы и с Трапезундом договориться и отбиться от турок, и не сияла бы нынче эта гадость на Святой Софии.

Принесли чудовищно крепкий кофе, Василий предпочел бы мате, но знал, что и просить не надо – не дадут. Молодой человек прекрасно понимал, что живет под отцовским каблуком. Василий предпочел бы стать кинорежиссером и продюсером, снимать на отцовские деньги блокбастеры... но так ему отец бы и позволил.

Разошлись к вечеру, когда с колоколен уже поплыл звон к вечерне, где двумя колоколами, где шестью, одиночными ударами, двойными, Василий плохо разбирался. Единственная православная церковь Тристеццы была далеко, ее слышно не было, но и там наверняка стоял звон. А еще был вечер пятницы, а еще наискосок от ресторана стояла синагога «Гаагуим», то есть «Тревога». Евреи всех десяти семейств княжества тянулись туда сейчас из своих домов: для них наступила Царица Суббота.

Сердце Василия, как нередко случалось с ним в час вечерни, сильно защемило. Что-то неправильное было во всем этом отцовском походе на Москву.

Хотя и ясно было, что победить он может, и тогда наверняка быть его сыну императором всея Византии и Руси Василием Пятым.

Он предпочел бы Тарантино Вторым.