После ухода Бэлзы

Иногда он приходил прямо с концерта... Фотография из архива Игоря Бэлзы

Это интервью было опубликовано 11 лет назад в сдвоенном майско-июньском номере журнала за 2008 год. Уже пять лет как ушел из жизни мой друг.

У Беллы Ахмадулиной сборник «Струна» издания 1962 года начинается со стихотворения «Светофоры». Его первая строфа будто посвящена Святославу Бэлзе. По крайней мере я так думаю: «Светофоры. И я перед ними/ становлюсь, отступая назад./ Светофор. Это странное имя./ Светофор, Святослав. Светозар».

Посвящение к этому шедевру из шести строф отсутствует. Не правда ли – загадочное стихотворение? Оно одновременно представляет автопортрет автора и портрет другого человека.

Тут надо пояснить, что в пору нашего со Славой студенчества западавшие на него девушки называли его Светиком. Так же обращалась к нему его мама. В нем, высоком куртуазном человеке со слегка раскосыми глазами, с аристократической польско-мадьярской внешностью, как и в стихотворении Беллы Ахмадулиной: «О, извечно гудел и сливался,/ о, извечно бесчинствовал спор:/ этот добрый рассудок славянский/ и косой азиатский напор». И дальше уже совсем полное с ним совпадение: «Видно, выход – в движенье, в движенье,/ в голове, наклоненной к рулю,/ в бесшабашном головокруженье/ у обочины на краю». Последняя строфа вообще беспощадна по предвидению будущего каждого из них, автора и Святослава-Светозара: «И, откидываясь на сиденье,/ говорю себе: «Погоди»./ Отдаю себя на съеденье/ этой скорости впереди».

Со времени работы Славы на телевидении скорость его жизни еще больше возросла в прямом и переносном смыслах, приближаясь к сверхзвуковой. И на каком-то резком повороте произошла катастрофа. Четырьмя годами раньше не стало Беллы Ахмадулиной.

Когда мы начали часто общаться? С 1970 года, когда я был принят на работу младшим научным сотрудником в Отдел зарубежных литератур Института мировой литературы им. А.М. Горького АН СССР. В этом отделе Святослав Бэлза был бессменным ученым секретарем, каким-никаким, но все-таки моим начальником. Через два года востоковеды образовали независимый отдел. Мы часто встречались на обсуждении коллективных трудов и авторских монографий. А шапочно были знакомы с 1961 года, со времен нашей студенческой юности. Филологический факультет МГУ, на котором учился Святослав, и мой Институт восточных языков (ИВЯ) при МГУ находились на проспекте Карла Маркса (ныне Моховой) и располагались в двух флигелях одного здания напротив друг друга, а между ними был общий дворик, так называемый психодром. В нем не только водили совместные хороводы девушки и юноши, но и происходили интеллектуально-любовные сближения между свободомыслящими студентами и студентками. Последние перемещались в кафешку в гостинице «Москва», где беседовали о своих чувствах и высоких материях и где продавали кофе, а также недорогой алкогольный напиток «Рябина на коньяке». Вот там-то, в этом кафе, мы впервые и встретились. Я приметил его в окружении симпатичных девушек с филфака, среди которых находилась красавица из моего института, на два курса моложе меня и его. Она-то нас и познакомила.

Надо сказать, что в ИВЯ в конце 50-х – начале 60-х годов девушки составляли меньшинство от общего числа студентов, а среди них смазливых и спортивных было по пальцам сосчитать. Похищение Славой Бэлзой прекрасной сабинянки войны не вызвало. Разве что пересуды в коридорах моего института. Науку страсти нежной, которой у Александра Пушкина безукоризненно владел Евгений Онегин, Святославу Бэлзе изучать не пришлось. Она в его сознании, как основной инстинкт, существовала со дня рождения. В него без памяти влюблялись девочки начиная с детского сада. Это мое утверждение не гипотетическое, а основанное на признании известной художницы-шестидесятницы Татьяны Киселевой, которая находилась в одной детсадовской группе со Святославом.

Ему пришлось, как ни прискорбно мне это признать, из-под палки им же созданных обстоятельств упорно и на протяжении всей своей жизни изучать науку другую – науку расставания – и в ней постоянно совершенствоваться.

Не могу сказать, что подобное легкомысленное поведение находило поддержку у его родителей. Предположу, что он долгое время маскировал от мамы и папы непреодолимую тягу к женскому полу и скрывал свои амурные похождения. Потому-то особых претензий к нему со стороны родителей не было. От учебы Святослав не отлынивал. Учился прилежно и проявлял особый интерес к гуманитарным наукам, особенно к литературе и истории. Конечно, ему трудно было сравниться со своим отцом, который обладал феноменальными познаниями в литературе, истории музыки и в культурных связях между западнославянскими народами. Не угнаться ему было за ним и во владении иностранными языками. Игорь Федорович знал их великое множество. По крайней мере доклады делал на шести живых иностранных языках и на одном мертвом – латинском.

Так уж сложилось, что Святослав в детстве не был склонен к занятиям музыкой. Он почувствовал радость и облегчение, когда его родители наконец-то отступили от своего желания научить его игре на фортепьяно. Однако от этой утопической родительской затеи была и некоторая польза – приобщение его к миру музыки. Ему в конце концов понравилось ходить на концерты в Большой зал консерватории.

Святослав Бэлза окончил знаменитую среднюю специальную школу № 1 в Сокольниках, так называемую первую английскую, с углубленным изучением английского языка. Отмечу, что география, литература, анатомия преподавались в ней на английском языке. Остальным предметам школьной программы придавалось не менее серьезное значение, хотя уроки по ним велись на русском языке. Школу открыли с одобрения Сталина в 1949 году. Первых преподавателей в нее набирали из учителей с опытом работы в школах при советских миссиях за границей. Послевоенное время потребовало подготовки специалистов с безукоризненным знанием иностранных языков.

Атмосфера в английской школе, когда в ней учился Святослав, была лучше не представить. Между учениками и преподавателями царило взаимное уважение. Школьную жизнь разнообразили театральные спектакли на английском языке, поставленные учениками вместе с преподавателями. В школе происходили встречи с известными писателями, музыкантами, актерами и режиссерами. Более всего воображение Святослава захватывала таинственная жизнь бойцов невидимого фронта. Ведь сама английская школа была создана по инициативе Вышинского, руководителя Комитета информации при Министерстве иностранных дел СССР. Так называлась служба внешней разведки в 1947–1949 годах. Помимо английской существовала еще и французская школа в Марьиной Роще имени Ромена Роллана под номером два. <...>

Разговор о двух школах с углубленным изучением иностранных языков возник спонтанно в доме очаровательной Лилии Белой, бизнес-леди, еще лет шесть до этой встречи управляющей небольшим рыболовецким флотом. Слава любил бывать в этом доме. Мы нередко с ним туда наведывались, захватывая с собой нашего друга-полиглота. Часа за три перед приходом Слава обычно звонил Лилии и задавал два вопроса: «Что нам приготовила хозяюшка?» и «Можно я приду без бабочки?» Иногда он приходил прямо с концерта в смокинге и при бабочке, но всегда с огромным букетом царственных цветов, только не лилий. Лилии обычно преподносил хозяйке наш друг-имярек.

В тот раз, придя втроем, мы оказались в Лилином доме не одни. Кроме ее брата Михаила и его жены Олеси в квартире находились приехавший в Москву из Ниццы известный русист профессор Ренэ Герра, хранитель книжных сокровищ русских писателей-изгнанников, и авангардный художник Михаил Крунов, любимый нами за его ни на кого не похожую медитативную живопись. Между разговорами мы отдавали должное яствам, приготовленным хлебосольной хозяйкой и в изобилии расставленным на столе. Еда была на любой вкус, а по случаю приезда Ренэ Герра даже более изысканной и разнообразной, чем обычно. Лобстеры и красная икра соседствовали с олениной и еще… Тут я остановлюсь, чтобы не показаться гастрономическим маньяком и ненасытным гурманом. Понятное дело, что вся наша компания всю эту снедь уминала под хорошие итальянские и французские вина. Еда едой, но все же всем нам хотелось вдоволь наговориться, ведь общались мы друг с другом не так уж часто.

Извечное соперничество между республиканской Францией и монархической Англией дало о себе знать в возникшем споре, чья школа лучше.

Слава пустился в воспоминания о своей колыбели учености. Он говорил о ней с таким восторгом, словно еще вчера в ней пребывал. Особенно выделил встречи с легендами советской разведки. «Представляете, – говорил он, – к нам приходил сам…» Имя, им названное, я не запомнил, поскольку впервые его услышал. «И еще, – добавил Слава, – мы читали в оригинале Диккенса!» <...>

Особую индивидуальность Лилиной гостиной придавали буддийские скульптуры на полу и авангардные картины на стенах, принадлежавшие кисти Вильяма Бруя и Михаила Крунова. Запад и Восток сошлись здесь вместе и призывали пришедших гостей присоединиться к этому неотвратимому прообразу будущего мира. Городские пейзажи Александра Лабаса слегка смягчали западно-восточный декор интерьера.

Слава любил бывать в этом доме, где, без сомнения, отдыхал от трудов тяжких. К тому же эти встречи вносили в его жизнь некоторое разнообразие и отвлекали от ежедневных мыслей о хлебе насущном. Исключительно по своей воле он оказался участником практически безостановочного многолетнего марафона, дающего немалые деньги, а взамен ненавязчиво, незаметно и вежливо отбирающего жизнь. Это движение по кругу выглядело со стороны как нескончаемый праздник, но по сути своей напоминало ритуальный танец дикаря перед костром, на котором в свой черед соплеменники зажарят его самого. А ведь его роль в жизни, как я только что отметил, была иной – отвращать нас от дикарских привычек и приобщать к цивилизованному образу жизни.

Ничто так растлевающе не действует на человека, как создаваемый публикой его культ, провозглашение его кумиром. Слава был крепкий орешек, и он устоял, но что-то, конечно, его царапнуло. Его устраивала работа ведущего концерты и телевизионные передачи, связанные с миром музыки. Ведь он не поступился своими убеждениями и тем более не шел против своей совести. Жертва, которую принес Слава на алтарь публичного успеха, была несоизмеримо большей – он перестал вообще что-либо писать. Все, что за последние годы его жизни появлялось в печати, было переизданием прежних его предисловий и послесловий к книгам классиков мировой литературы.

Святослав Бэлза из зарубежных писателей обожал Оскара Уайльда. Помню, как, приехав из Парижа, куда через два дня улетал я, он посоветовал мне купить на улице Риволи в магазине книг на английском языке, что находится напротив сада Тюильри, сочинение Френни Мойле «Констанс. Трагическая и ужасная жизнь жены Оскара Уайльда».

Как-то, еще при советской власти, в конце 70-х годов, мы за бутылкой армянского коньяка обсуждали мысль великого англичанина о том, что необходимо сделать, чтобы красота проявила самое себя. Так и сяк, с разных сторон рассматривали уайльдовское наблюдение, что за прекрасным всегда скрыта какая-нибудь трагедия. И еще более категоричное и дерзкое даже по нашим временам его заявление, что миры должны претерпеть родовые муки, чтобы на полянке расцвел самый скромный цветочек. Мы сопоставили эти перлы мудрости английского аристократа с нашей посконной формулой, оправдывающей жестокость к невинным людям, однако честно обобщившей повседневную советскую жизнь, которую мы застали в нашем младенчестве и раннем детстве: «Лес рубят – щепки летят».

Само собой возникла как тема разговора история наших семей. Я вспомнил своих пращуров: прадеда поляка и деда литовца. Слава – своих. Буквально незадолго до этой встречи мы от общества «Знание» читали лекции во Львове и посетили местное старое кладбище. Там я увидел могильные плиты с барельефами похороненных людей, очень похожими на моего друга. Я припомнил тогда Славе слова его отца Игоря Федоровича, которые услышал, находясь у них в гостях, о том, что высшей Божьей милостью он почел бы не иметь собственной могилы, как его отец, сгинувший непонятно где во время Великой смуты. Уже одного этого признания мне хватило, чтобы понять трагедию Славиной высококультурной и работящей семьи. При всей своей закрытости и понимании, куда занесла их род судьба, его отец не эмигрировал. Верой и правдой ради сохранения культуры служил новому государству рабочих и крестьян. Недаром в статье «Генеалогия «Мастера и Маргариты», опубликованной в сборнике литературно-теоретических исследованиях «Контекст. 1978», Игорь Федорович Бэлза, рассуждая о письме Булгакова, посланном Сталину, написал: «Булгаков не оправдывался в этом письме, а обращался за защитой к людям, к которым в том же приснопамятном 1930 году обратился, уходя из жизни, Маяковский с письмом, начинавшимся словами: «Товарищ правительство…» И слова из «Баллады о синем пакете» Николая Тихонова: «Но люди в Кремле никогда не спят» (а людям этим русские писатели крепко верили) – невольно вспоминаются, когда читаешь записанный Еленой Булгаковой со слов писателя его разговор с Сталиным, позвонившим Булгакову через три недели после того, как письмо было отправлено».

Когда вера «этим людям» иссякла в самом Игоре Федоровиче Бэлзе, мне хронологически трудно определить. Что касается Славы, могу сказать более-менее точно. Я вспоминаю его реакцию на смерть Леонида Ильича Брежнева 10 ноября 1982 года. В тот день мы прилетели с лекциями в Улан-Удэ. В связи с трауром наши лекции были отменены. Было холодно. Мы сидели в номере гостиницы и выпивали. Я предложил выпить за упокой души преставившегося, как моего друга вдруг взорвало. Что я услышал от Славы в адрес Генерального секретаря, лучше не цитировать. Все-таки у Брежнева остались внуки и правнуки. Скажу только, что такой ругани в его адрес и созданной им системы: «Ты – мне, я – тебе», или «Живи сам и не мешай жить другим» – больше я от своего друга никогда не слышал. А ведь Леонид Ильич был самый благодушный человек из всех советских вождей и призывал нас зажить по-человечески. Беда, вероятно, состояла в том, что некоторые люди понятие жить «по-человечески» воспринимали тогда и воспринимают сейчас по-особому: жить исходя из своих шкурнических интересов. <...>

Общность политических взглядов, несмотря на их относительность в перспективе времен, людей сближает. Но дальнейшая судьба нашей страны еще только готовила нам сюрпризы. Некоторые знамения, предвещавшие грядущие перемены, были нами зафиксированы в той же столице Бурятии – Улан-Удэ. Именно по приезде в этот город меня и Славы с лекциями от общества «Знание» тут же уходили в лучший мир последующие генеральные секретари КПСС: Андропов 9 февраля 1984 года и Константин Устинович Черненко 10 марта 1985 года. Эти закономерные случайности заставили нас призадуматься. Все-таки Бурятия край не простой – с буддийскими святынями! По отдельности мы в Улан-Удэ появлялись, но вместе – больше никогда! К тому же началась перестройка. А жизнь Михаила Сергеевича Горбачева мы берегли как свою собственную.

Славу еще со школьных времен интересовали всякие феномены и необъяснимые явления. Меня тоже. В его библиотеке находилось много книг об искусстве и литературе позднего Средневековья и Возрождения. Символика оккультизма получила значительное распространение в творениях Иеронима Босха, Питера Брейгеля Старшего, Альбрехта Дюрера, Алигьери Данте, Франсуа Рабле. Во время наших совместных поездок мы делились друг с другом своими познаниями о тайной доктрине Раккоци, именуемого графом Сен-Жерменом, об Алессандро Калиостро, он же Джузеппе Балсамо, о сподвижнике Петра Первого Якове Вилимовиче Брюсе (он же Джеймс Дэниэл), об Елене Петровне Блаватской. И уж историю рыцарей ордена тамплиеров, розенкрейцеров, франкмасонов и крестовых походов мы с ним знали не хуже, чем прошлое родной страны. В каком-то смысле, несмотря на не совсем молодой возраст, из него и меня не исчез романтический и авантюрный дух нашей юности. Ветры суровой действительности его из нас не выдули.

На девятый день после ухода Святослава из жизни его друзья, среди которых были и те, о ком я уже рассказывал, посетили его последний приют на Ваганьковском кладбище. Когда мы уже уходили, сильный порыв ветра буквально сдул с соседней могилы букет цветов и бросил его к ногам Лилии Белой. Так Слава в последний раз воздал дань уважения хозяйке гостеприимного дома, в котором мы провели немало счастливых часов.