Имаго: 60 часов зеркальной любви

От любви до ненависти – один шаг, да и того не будет. Александр-Мари Колен. Отелло и Дездемона. 1829. Частная коллекция

Энергия памяти

Ковид или Кот Шрёдингера тому причиной, но я пропустил суд над убийцей и о приговоре узнал от общих знакомых, которые были несколько удивлены моим отсутствием, потому как обвиняемого знал «в личку» и довольно близко. Как раз с жертвой я был знаком шапочно, хотя сочувствовал обоим, не знаю, кому сильнее: жизнь обоих поломана – жертвы буквально, убийцы на весь ее остаток, а осталась ему самая малость.

Оправдываться за свою неявку не стал, находясь скорее в душевном, чем эмоциональном раздрызге. Сантименты побоку, когда мало-мальски значащее, а тем более знаковое событие воспринимаю метафизически в сопутствии с роем аналогий и ассоциаций. Вот и сейчас. Сначала в ближайшую параллель возник библейский мем типа «бойтесь своих желаний – они имеют несчастье сбываться». Зато потом всплыл в памяти антилюбовный стишок, которым И.Б. (Бродский. – «НГ-EL») завершил свой любовный цикл – «время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии», хотя в этой истории произошло вроде наоборот, в опровержение моего питерского дружка, и цепкая память в конце концов уступила всепожирающему времени, да?

Потому и под вопросом, что не настаиваю. Скорее и точнее – убийство как результат противоборства времени и памяти, а длилось оно довольно долго: 60 часов, если по крысиному циферблату. Как в том эксперименте, о котором впервые узнал от Давида Непомнящего задолго до совершенного им убийства, в благостный, блаженный, эйфорический промежуток его жизни: помещенные в воду, крысы шли на дно уже через 15 минут, зато спасенные плавали – не поверите! – 60 часов. В 240 раз дольше! Надежда? Вера? Да нет же! Та же самая память, добытая эмпирически, апостериори по Канту – в противоположность априори. Давид и приводил этот пример, когда купался в любви, не подозревая, что его, как дышло, можно развернуть в обратную сторону – 60 часов рано или поздно кончаются. Убийство и произошло на исходе этих 60 часов, если перевести их в человеческое измерение. Уж коли в последнее время я известен как автор романа-трактата «Кот Шрёдингера», то на Эрвина Шрёдингера и сошлюсь: «Настоящее – единственное, что не имеет конца, а по Августину – вечно сущее, хоть и лишено длительности». Давид рискнул сдвинуть вектор в обратном направлении и, полагаясь на энергию памяти, дать прошлому протяженность настоящего. Сколько длилось счастье Давида в квантовом измерении вплоть до коллапса?

Двух любовей не бывает

Честно, я даже не знаю, с чего для меня началась эта криминальная история. С того звонка, которым Давид меня ошарашил?

– Ну и денек выдался. Ништяк! У меня появился сын.

– Поздравляю вас с женой, – сказал я, забыв о ее возрасте и об их раздельном существовании.

– Принимаешь нас за Авраама и Сарру? С ней у нас законная дочь, а тут бастард от чресл наших. Дитя любви, а не случки.

– Нагулял на стороне?

– Можно и так сказать, хотя нельзя. Тогда я не был женат, а только собирался, но так и не собрался. Отвалил сюда, а она осталась в Питере.

– Ты бросил ее с бэби?

– Да не было еще никакого бэби!

– Беременной?

– Откуда мне было знать? Да и она – не уверен, что была уверена. Может, нарочно не сказала, в те предотъездные дни у нас с ней был напряг – не шла замуж и не хотела уезжать. Все из-за ее папаши, а тот меня за версту.

– Антисемит?

– Скорее теоретический. Да ты его знаешь по картинам, – и назвал действительно известное имя – долго был в загоне, а посмертно оброс последышами и вошел в моду. – Сначала я ему напомнил, что мы одной веры, меня отец Александр крестил, вот я на время и заделался православным, а он мне: «Зато разной расы». Ну, тогда я ему все прямым текстом, а он в оправдание, что не любит одного-единственного еврея – меня, а так вокруг него ошивается целый рой вашего брата, как он изволил выразиться. А теперь представь, является подросток на полголовы меня выше.

– Что нетрудно. Как насчет ДНК?

– Да, он настоял. Хотя никакой нужды. По срокам сходится – я умотал из Рашки тринадцать лет тому. Какой там ДНК, когда узнаю себе подобного с поправкой на возраст, конечно. Дориан Грей, только наоборот: мой портрет в юности. Да и не стала бы врать. Не из таких. Сын от любимой женщины. От единственной любимой. Двух любовей не бывает, это мое убеждение. На одну еле хватает, потому что любовь больше человека и длиннее его жизни.

Случай Давида подтвердил первое и опроверг последнее.

Лис или еж?

Эта история о повернутом вспять субъективном времени наперекор времени объективному, когда вослед сыночку явилась его мать и Давид предался вспоминательной обманке, отматывая время назад. По Платону – игра ложного воображения. А какое воображение не ложное? Платон мне друг, но истина дороже. Здесь в буквальном смысле.

Можно и так сказать, что именно сын Давид (так наперекор родокам назвала Марина сыночка) соединил обрывки времени, и чертовой дюжины этих канувших в Лету лет как не бывало. Для Давида-старшего. Он как-то свел с ней нашу шоблу в итальянской траттории – аккурат перед самым карантином. Миловидная такая русачка, стройная, субтильная, тридцатилетка по моим расчетам, а выглядит еще моложе, уж не знаю какое именно время ее пощадило – объективное или субъективное Давидово, но он явно был влюблен и не скрывал это: гордился, хвастал, только что не предлагал предъявить ее в деле, когда она еще прекрасней, чем в обычной жизни.

– Не обабилась, – сообщил нам Давид, когда Марина отлучилась в известном направлении. – Никакой разницы. Будто и не расставались. Помнишь того саламанкского поэта-мистика из марранов? Он еще «Песнь песней» перевел, в священности которой инквизиция сомневалась, а потому угодил за решетку, как еретик? Хорошо, что не на костер.

– Луис де Леон, – подсказал я, вспомнив университетскую Саламанку, одно из самых ярких моих гишпанских впечатлений. – Поднявшись на кафедру после пятилетней отсидки, он начал свою лекцию: «Как я говорил вчера…»

– Это про меня. Мой случай. Как любил, так и люблю.

И это несмотря на то, что оба прошли матримониальную школу жизни – она разведенка, а он только собирался ввиду чрезвычайки в его жизни.

– А Марина? – не удержался я.

– Одной любви на двоих, думаю, хватит, – уклончиво сказал Давид.

Эмпирически был согласен с ним, хоть и сомневался – не еврейская ли самонадеянность? Это про него одна злоязыка из наших сказала, что он сношается с собственной памятью (эвфемизм, понятно). Даже если? Зато никакая виагра не нужна. Сошлюсь на Владимира Соловьева – не Исааковича, а Сергеевича: любовь – это одухотворение чувственности. Соответственно наоборот, если произвести рокировку последних слов: очувствление духовности. Паче, Марина пошла в отца, но в отличие от него отдавала предпочтение пейзажам, которые Давид воспринимал как эманацию ее духовности. Магия любви. Магическая любовь, которая не требует взаимности. Может, вместо точки поставить знак вопроса?

С Давидом они сошлись по противоположности – она не такая, как все, а он, наоборот, сызмала хотел быть, как все (из его школьного сочинения), хоть ему это и не совсем удалось из-за его любовного амока. Ну типа того, еж и лиса по известной терминологии, хотя достаточно было изначального стиха Архилоха: лиса знает многое, а еж – одно большое. Сэр Исайя, однако, развил это в концепцию, как Фрейд царя Эдипа в Эдипов комплекс, хотя само собой разумелось из греческого мифа и трагедии Софокла. Коли в ежи попали Платон, Дант, Паскаль, Достоевский, Ницше и Пруст, а в лисицы Аристотель, Шекспир, Монтень, Леонардо, Гете и Пушкин, то, понятно, Марина со своей сосредоточенностью, целеустремленностью и углубленностью была ежихой, а Давид с его ренессансным разбросом интересов – опять гендерный перевертыш! – лисом. Такой вот расклад с той только поправкой, предусмотренной и Исайей Берлином, что лис Давид со своей любовной фиксацией, а точнее, идефикс на Марине проявлял и вел себя как типичный еж. Собственно, это патологическое однолюбие – даже к новоявленному сынку был равнодушен, хоть и выполнял все обязанности, сосредоточившись на Марине, – и превратило жизнерадостного лиса в угрюмого ежа, что и составляет сюжет этой печальной истории. Прошу прощения за очередной спойлер.

– Я обязан ей всем, – признавался Давид. – Я это знаю, но и она это знает. Так и сказала: «У тебя были широко закрытые глаза».

В самом деле, до мозга костей горожанин, ромашку от маргаритки, подберезовик от подосиновика, пение соловья от пения жаворонка, Большую Медведицу от Малой отличить не мог, пока Марина не подняла ему веки, вынула воск из ушей, он начал различать запахи, изучил карту звездного неба, и безымянные звезды обрели имена, а грибником стал еще более страстным и удачливым, чем Марина. А что он дал Марине? Любовь. В отпущенный им краткий питерский отрезок времени любовниками они были неистовыми и ненасытными, простыни хоть выжимай. На этом любовном взлете они и расстались, чтобы встретиться спустя в Нью-Йорке благодаря Давиду Давидовичу и по его настоянию. Тянуло к биологическому отцу или в вожделенную Америку, сказать затрудняюсь.

Давид был из достиженцев – наследственный психиатр, сама их фамилия была знаменитой: папаша Непомнящий практиковал в Ленинграде, дед Непомнящий из русских адептов Фрейда был нарасхват в Санкт-Петербурге – тогдашнем, а не нынешнем, вот внуку Непомнящему ничего не оставалось, как стать модным психоаналитиком в Нью-Йорке. Для скорейшей адаптации в американскую жизнь Давид устроил Давида в престижную Хакли-бординг-скул в Территауне в часе езды от Нью-Йорка, потом был карантинный перерыв с дистанционным обучением, но жизнь постепенно возвращалась на круги своя, и Давид снова наезжал из школы только на уик-энд в их квартиру с видом на Центральный парк и озеро с уточками, да и прошвырнуться воссоединившейся паре было где.

Вот так они и жили безвылазно, впритык, седалище к седалищу, но другими телесными частями, и только по выходным их одиночество вдвоем прерывалось визитом сына, которому они уделяли все меньше и меньше внимания, занятые друг другом и выяснением отношений. И только потом на суде, со слов супера, приходящей уборщицы из латинос, Давидовых пациентов, нижнего соседа, а тот однажды на грохот сверху вызвал полицию, психотерапевта, который пытался помочь Давиду и Марине, вплоть до Давида-младшего и дочки Давида-старшего, а та изредка и каждый раз невпопад, некстати наведывалась к отцу, стало известно, что происходило за закрытыми дверьми их шикарной квартиры на Central Park South. За бесконфликтным фасадом идеальной семейной пары Марина и Давид были заняты взаимным уничтожением – и самоуничтожением.

Пересменка

Потому что не глава, а подглавка, вроде музыкального интермеццо или лирического отступления, тем более про стишок, строчку из которого я процитировал, не вполне разобравшись в его сюжетном противоречии, что мне простительно, потому как сам автор этого прорывного в тощие творческие годы текста противоречия не заметил. Не то чтобы отметаю, а игнорирую женские претензии к этому вроде мизогинному стишку, потому что его можно воспринять и в противоположном смысле именно ввиду его амбивалентности. Грубо говоря, от любви до ненависти, но и в обратном направлении – один шаг, да и того не будет. Коли «время, столкнувшись с памятью, узнает о своем бесправии», то отпад (скорее, чем шекспировский распад) во времени, помноженном на пространство величиной с Атлантику, преодолен Мнемозиной, и никакой это не антилюбовный, пусть мстительный и ругачий стих, а совсем наоборот. Вот именно, несмотря на жанр – диатриба? филиппика? анафема? Зря феминистки на него зуб точат.

А теперь гипотетическое, сослагательное предположение в модном альтернативном жанре: индетерминизм в противоположность детерминизму. Пусть читатель представит иной вариант из жизни поэта: зазноба Иосифа Бродского, объект его земных страстей и героиня его любовных стихов и мнимоантилюбовного к ним постскриптума, его Муза-Антимуза прибывает из Петербурга к нему в Нью-Йорк. Бог миловал.

Это как раз наш случай, а посему возвращаемся от альтернативного сюжета к реальному.

Эрос & Антэрос

– Ну, психанул, – настроил всех против себя Давид отрешенной формой своего признания в убийстве. – Нервный срыв. Выпустил пар. Да я и не помню, как все произошло. Нет, убивать не хотел. Достала меня, вот я и стал ее душить, чтобы замолчала. Она пыталась что-то еще сказать, но я не дал. А когда дошло, что натворил, пытался спасти. Искусственное дыхание и все такое. Вызвал скорую. Поздно.

Отказался от защиты, сбивался иногда на третье лицо, говоря о себе – как врач о пациенте. Он и был психом и психиатром в одном лице. Врачу, исцелися сам.

Суд над ним все больше смахивал на сеанс самопсихоанализа, даром что обвиняемый – психоаналитик. Это даже хорошо, что автор не был на этом суде, где зрителей и присяжных рассаживали через два кресла, в обязательных масках и по предъявлении справок о двойной вакцинации, а иные так и с бустером, и судит теперь по газетным отчетам и рассказам общих знакомых, домысливая на месте неизбежных лакун. Сама по себе стенограмма суда никогда не станет рассказом или романом – Хемингуэй то ли Фолкнер, запамятовал.

Уж коли Давид помянул на суде Гераклита Темного, то почему этот древний грек отдавал предпочтение сухим душам перед влажными? Сухие души возносятся вверх, влажные опускаются вниз. Не знаю, какая душа была у Давида изначально, но любовь к Марине сделала ее сухой, духовной, возвышенной, головокружительной, душа-вертиго, не иначе. Разлука? Любовь не уничтожилась, а притаилась, чтобы вспыхнуть с новой силой при встрече, память и эрос общими усилиями одолели и преодолели время, будто его и не было, зато Марина была той же, что и была полтора десятилетия назад, говорил на суде подсудимый. Древнегреческие примеры вперемешку с профессиональными терминами. Себя Давид определял как жертву атипичной психогенной амнезии, когда из его памяти начисто выпало субъективное время между последней свиданкой с Мариной в Питере и встречей в Нью-Йорке: ретроградный амнезический разрыв памяти. На уточняющий вопрос он назвал себя пленником времени, а потом и вовсе смутил присяжных, объясняя, как его душа из сухой сделалась влажной и спустилась в преисподнюю его подсознания.

– Невропатология в чистом виде – застрял в прошлом, пока не очнулся. Вот демоны и вырвались на волю, когда больной пришел в себя, – сказал Давид о Давиде и приплел вдобавок никому неведомого Антэроса – в противоположность Эросу.

– Мы собрались здесь не для того, чтобы слушать лекцию по античной мифологии, – перебил его прокурор. – Отвечайте конкретно, что предшествовало убийству.

Однако вызванный защитой невролог и психотерапевт, который пользовал Давида и недолго Марину, подтвердил диагноз подсудимого самому себе, перечислив ингредиенты его безумия:

– Довольно редкий изолят, сейчас бы сказали штамм. Ретроградная потеря памяти с выпадом российских лет – от и до. Работали только дальние фары памяти, ближние вышли из строя.

– Долгосрочная и краткосрочная память? – уточнил судья.

– Нет, здесь другой случай. Отчасти эта амнезия объясняется отсутствием больного в России – ему казалось, что там ничего с его женщиной не произошло. Если никто не слышит звук падающего дерева, то оно по-прежнему стоит в лесу целехонькое. Как раз американские годы его амнезия не затронула. Больной не помнил то, чего не было в его опыте.

– Вы считаете подсудимого больным? – подсказал ему адвокат.

– А то! Согласитесь, сама его так называемая любовь – полная шиза.

Имаго. Эксгумация далекого прошлого за счет времени, когда Давид отсутствовал у себя на родине. Она и вправду мало изменилась внешне, а больной говорит, что и в постели. Маленькая собачка до смерти щенок, пусть в данной ситуации и звучит двусмысленно. На самом деле так, конечно, не бывает. Она воспринимала прошлое в негативном свете, как утрату, а для него прошлое было настоящим. Больше всего человек меняется изнутри – изнашивается не только физически, но и душевно. Неизбежные метаморфозы. Перерождение личности. В Нью-Йорк к больному приехала другая женщина. До него это не сразу дошло, потому что он жил в Зазеркалье своей любви. А когда наконец въехал, в голове у него произошел сбой. Ее как подменили. Словно кто похитил ее. С точки зрения больного, она сама похитила себя и стала неузнаваемой. Особенно последние месяцы. Собачились на ровном месте, мало не покажется. Больной ее не узнавал.

– Не одномоментно. Не вдруг, – сказал Давид. – Постель мирила. Однажды отшлепал ее по голой попке, но возбудился, она тоже…

– И так до конца? – спросил прокурор. – Я о сексе.

– Нет, стал замечать кой-какие изменения. Возбуждала память, а не тело.

– То есть?

– Извлекал из памяти интимные подробности нашего питерского прошлого и набрасывался на нее, как зверь. А когда лежала рядом, голенькая, юная, прекрасная, сам удивлялся – перестала возбуждать.

– Импотенция?

– Да нет же! Я же говорю, Эрос – и Антэрос. Я клялся ей в любви, она в ответ, что ей мало быть любимой, она хочет любить сама. Кто тебе мешает, шутил я, чтобы снять напряг. Среди прочих функций Антэрос – это месть за неразделенную любовь. Это и была физиологическая месть ей за неразделенную любовь. Как бы и помимо больного. – Давид снова сбился с первого лица на третье.

Дальше и вовсе пошел базар, когда подсудимый попытался изложить свою теорию любви.

– Не во мне дело, а в природе любовной страсти, которая вызывает ответное чувство. По принципу бумеранга. Или эффект эха. Знаю как аналитик. А убедился на собственном опыте. Марина поневоле отвечала на мою любовь. И одновременно ненавидела себя за эту свою ответную любовь. Борьба двух воль, если хотите. Под конец стала упрекать меня в том, что я ее забрюхатил, а сам дал тягу: «Хорошо устроился!» Она так говорила, как будто вся та история случилась с ней только что. Вдобавок к иррациональному чувству вины еще и навязанное ею, будто я совершил нечто холокостное. Mea maxima culpa. «Ты жалеешь, что у нас есть Давид?» – спросил ее напрямик. «Не у нас, а у меня. Я родила твоего ребенка, а потом гробила на него мою жизнь. Слишком молода была для материнства. И для замужества. Я не твоя жена. Никогда ею не была и никогда не стану. Сама по себе. Я тебе не чеховская душечка! Сама художник, а не жена мозгоправа. Марина Стерлигова, а не Марина Непомнящая, ненавижу твою фамилию. Почему за эти сомнительные удовольствия должна расплачиваться женщина, а мужик всунул, вынул и бежать?» – «Ну уж сомнительные, – обиделся я. – Ты не меньше меня получаешь от секса». – «Только чтобы не заржавели навыки». – «Одной *** (женский половой орган. – «НГ-EL»), как сейчас? – не удержался я. – Ты завидуешь тому, что у меня есть, а у тебя нет». В смысле, что сама хочет быть мужиком. «Я ненавижу то, что у тебя есть! Все мои беды от этого!»

– Даже то, что называю девочкой, стало ее раздражать, – продолжал талдычить Давид. – Какая я девочка! А она как была девочкой, так и осталась. Только затаилась.

– Нет больше никакой девочки! – не выдержал прокурор.

– Это вы так думаете. А я как любил ее девочкой, так и люблю. И сейчас еще сильнее, чем прежде. Потому и задушил, чтобы осталась девочкой навсегда.

Как мне потом рассказывали, в зале повисла тяжелая тишина.

Прокурор сделал паузу, перед тем как ошарашить подсудимого, присяжных, весь зал. Эффект разорвавшейся бомбы.

– Вы ведь знали, что Марина Стерлигова беременна? На четвертом месяце. Не могли не знать.

– ???????

– Даже если она вам не сказала, могли догадаться.

– Мог догадаться, – повторил подсудимый. – Господи, второй раз так лажануться.

И впервые за время суда заплакал.

– Вы убили не одного человека, а двух, – подвел черту прокурор.

На дальнейшие вопросы подсудимый отвечать отказался.

Слово мертвецу?

Это все с его слов и его окружения – дружеского и враждебного. А сама Марина? Если бы можно дать слово мертвецу, как в «Расёмоне». Но где гарантия, что мертвец скажет правду?

P.S. Приговор?

Какой, к черту, приговор? Читатель, который интересуется приговором, ничегошеньки не понял в этой истории. Убийство как самоубийство.

Нью-Йорк