Враг невидимый

Если отменить страх, это будет уже совсем другая система.  Илья Машков. Привет XVII съезду ВКП(б). 1934. Волгоградский музей изобразительных искусств им. И.И. Машкова

– Простите, откуда ваша группа? Неужели из России? – спросил Игорь у молодой женщины, скорее всего руководителя группы или гида.

– Из Америки, из Нью-Йорка. – Игорю показалось, что она ответила с усмешкой. Теперь все сразу становилось понятно. Это были эмигранты семидесятых-восьмидесятых, едва успевшие поработать в Америке и теперь колесящие по миру. Совсем другая жизнь. И ведь одним из них мог стать и он. Только он моложе, у него было больше времени. Просто переехать – и он бы выиграл много больше, чем от кооператива или от финансовой компании.

– Среди них, наверное, есть бывшие отказники?

– Еще какие, – отвечала руководительница или гид. – Вон как раз сидит известный математик, профессор Брик, он еще в конце семидесятых предсказал распад Союза. Хотите, я вас познакомлю?

Профессор Эммануил Борисович Брик, глубокий старик, был в прошлом (а может, и в настоящем?) не только выдающимся математиком и лауреатом, но и человеком особенной эрудиции, вроде Вассермана, – знал наизусть чуть ли не всех российских поэтов, все главные европейские языки, изучил всех философов – от Спинозы и Гоббса до Гегеля и Фейербаха, помнил в подробностях работы Ленина и Маркса, однако по возрасту страдал старческим недержанием речи. Слушать его час или два было исключительно интересно, но слушать все время – пыткой, и группа, надо полагать, достигла как раз этого состояния, так что эта женщина, руководитель или гид, познакомив с ним Игоря, преследовала скорее всего свои корыстные цели.

– Присаживайтесь, молодой человек. Вы из России? – Не дав Игорю открыть рот, профессор продолжал: – В России происходят интереснейшие вещи. Системный кризис. Выход из тоталитаризма. А мне это особенно интересно. Знаете почему? – Он спросил и продолжал говорить, не позволив Игорю ответить. – Я проверяю на России свои модели. В девяносто первом году, когда происходил ГКЧП, помните, Ельцин верхом на танке, запрет КПСС, когда сбросили статую Дзержинского и опечатали все здания на Старой площади, я подробнейшим образом штудировал Фромма. Все радовались, а я уже тогда знал, я ведь не только математик, я специально изучал психосоциологию – представьте, в СССР, где ничего и близко такого не существовало, где все находилось под страшным запретом, где за это судили, я, представьте, абсолютно тайно читал «Майн кампф». Знаете почему? Мне нужно было знать психический код негодяя.

В девяносто первом году я уже знал, что Ельцин разгонит Верховный Совет с вероятностью с семьдесят пять процентов. Я всю жизнь работал с моделями. Математические модели позволяют очень точно прогнозировать будущее. Жизнь иногда ошибается – да, да, встречаются отклонения от равновесного состояния, от прогноза, но математика – никогда. Я не оговорился. Ошибаются математики, но не метод. Я очень много нового внес в моделирование. Очень много. Чего стоит одно уравнение Брика…

Вы, я так полагаю, не математик. За мои заслуги меня собирались выдвинуть в Академию. Но мешал пункт. Вы, наверное, помните, что такое пункт. Черта оседлости вместе с процентной нормой в советской науке. Особенно в математике. Никаким моделированием не установить, отчего процент антисемитов в математике был выше, чем в физике. Просто случайная выборка. Но с этим ничего нельзя было поделать. В науке нет национальных ячеек. А есть… ген. Скорее всего один-единственный ген. Вы, конечно, слышали про Ландау. В XVI веке в Праге жил такой раввин Ландау. Выдающийся знаток Торы. Человек исключительных способностей. Мне читал о нем в детстве отец. В своем детстве я еще мог читать еврейские книжки на иврите. Так вот, игра генов, в ХХ веке сразу два знаменитых Ландау. Один – математик в Германии, ему пришлось бежать от Гитлера, и его в Советском Союзе осудили как шпиона и, конечно, расстреляли, другой – наш, Нобелевский лауреат. Как говорится, два мира, два Шапиро. И два Ландау. Наш Ландау, знаете, был большой антисоветчик. Он и не скрывал. Он так и говорил, что советский строй – это фашистский строй.

Раввин Лёв, бен Бецалель, вы, может быть, слышали, тоже жил в Праге. Существовало поверье, будто он вылепил из глины голема и вселил в него жизнь. Будто этот голем защищал евреев. Он обладал даром пророчества, как Нострадамус, и мог одним словом остановить пожар и бешеного коня. Не знаю, насколько это верно, но в нашей семье считалось, что раввин Лёв – наш прямой предок по материнской линии. Еще дед мой увлекался каббалой. В XVII веке наша родня перебралась из Праги в Краков. В то время Краков тоже был столицей. Потом переехали в Варшаву и случайно оказались в Российской империи. Но все – раввины, вплоть до деда. И только отец служил управляющим в банке. Но, может быть, вам это неинтересно? Ну да, кому теперь интересно знать про раввинов? Но подождите немного, я вас уверяю, будет очень интересно. У меня очень хорошая память. Я знаю наизусть чуть ли не всю русскую поэзию: Пушкина, Блока, Мандельштама, Ахматову. Можете открыть в любом месте. Только Маяковского я не читал принципиально. Он – заблудший! А сейчас я читаю Ибн Гвироля, вспоминаю иврит. Помните Библию? Нет, вы, конечно, не помните, вы по возрасту не могли знать. Тьма египетская – это про нас. Но все равно хорошо: «Восходит солнце, и заходит солнце, и спешит к месту своему, где оно восходит. Идет ветер к югу и переходит к северу, кружится, кружится на ходу своем, и возвращается ветер на круги свои. Все реки текут в море, но море не переполняется: к тому месту, откуда реки текут, они возвращаются, чтобы опять течь». Это Экклезиаст, мудрейший из мудрых.

Игорь слушал профессора, не решаясь прервать. Ему начинало казаться, что поток учености профессора Брика неистощим: мысль его, словно бабочка, без видимых затруднений порхала с предмета на предмет, нигде подолгу не задерживаясь. А он-то хотел узнать про модели, про распад Советского Союза. Игорь слегка пошевелился, давая понять своим движением, что устал следить за кружением профессорской мысли.

– Вы, наверное, хотите узнать про математические модели? – вспомнил профессор. – Почему-то все хотят знать, что предсказывают модели. Хотя иногда цыганка предсказывает не хуже, без всякой математики.

– Мне сказали, что вы предсказывали распад Советского Союза, – напомнил Игорь.

– Да, было дело. Практически по тем же этническим и культурным линиям, по которым в свое время распадалась царская империя. Еще в семидесятые годы мы начали изучать социально-политические модели. Тема, как вы понимаете, была абсолютно закрытая. Вначале меня вообще не подпускали к этим исследованиям. Во-первых, еврей. А во-вторых, им нужно было обязательно получить положительный результат. Постепенное перетекание общества в коммунизм, так сказать, от победы к победе, от Африки до Америки. Ведь если, с одной стороны, учение Маркса–Ленина, хотя, я вам скажу по секрету, Ленин вовсе не настоящий марксист, а с другой стороны – математика, то, значит, к черту математику. Какие-то там непонятные формулы. Маркс, правда, никогда не описывал коммунизм, так, одни наброски.

Хотите, я вам открою один секрет? Маркса никогда никто не читал полностью, из высшего руководства совершенно точно, но все верили, а скорее притворялись, что верят, будто у него есть сокровенная формула. Сон разума, вот что это было. Только чтобы эту формулу найти, такую работу нужно было поручить людям особенно надежным, доверенным, своим Лысенкам. А я ведь даже беспартийный. В партию меня не брали по происхождению. Мне нельзя было доверять. Только у Лысенок ничего не вышло. Они предсказывали такие бурные успехи, что даже там, где посредством естественного отбора собирались одни безголовые догматики, иначе говоря, высокие члены, даже там не поверили. Скажу больше, они считали и предсказали победу в Афганистане за два года. Такие вот Лысенки. Такая партийная наука. Чтобы перестраховаться, директор института, большой человек, академик, член ЦК партии, решил на свой страх и риск создать параллельную группу. Мы заложили данные, вывели формулы, посчитали и пришли в ужас. Система оказалась нереформируемой. Любые реформы, любые якобы улучшения – все вело к потере управляемости, к увеличению энтропии, устойчивость системы резко снижалась. Вы, если играете в шахматы, должны знать, что такое цугцванг.

– Я знаю, – подтвердил Игорь.

– Так вот, система оказалась в положении цугцванга. Любой ход: закручивание гаек, демократизация, расширение полномочий директоров, выборность руководства на предприятиях, кооперативы, децентрализация – вы, может быть, помните хрущевские совнархозы? Всего мы брали несколько десятков параметров, но любые изменения вели к хаосу, нарушали логику системы. Система была по-своему цельная. Последовательная в своей нелогичности, абсолютно централизованная. Никто эту систему лучше Сталина не понимал. Говорят, что это Сталин создал систему. Нет, не Сталин. В основу системы с самого начала было положено несколько фундаментальных параметров. Государственная собственность, центризм, политическое принуждение, рабский труд, жесточайший этатизм. Согласитесь, все параметры близки к русской царистской, самодержавной, супергосударственной традиции. А дальше простая самоорганизация системы. Вспомните червяка. Вы рассекаете его надвое, каждая часть начинает восстанавливаться. Так и система. При наличии базовых параметров она самоорганизуется. А Сталин только талантливый менеджер. Чрезвычайно эффективный. Он знал, что система держится на страхе и силе, только на страхе и силе. Потому что, если отменить страх, это будет уже совсем другая система. Хрущев пытался что-то менять: совнархозы, инвестиции в село, усиление руководящей роли партии. Система отвергла все его попытки. Ей нужна была сталинская жесткая вертикаль.

Хрущев по большому счету тоже сталинец. Сталинист. Только неудачливый эпигон. Он выпустил заключенных. Хотя не всех и не сразу. Но он, по существу, ничего не изменил в экономике. Постоянно что-то меняя, он старался не затронуть конструкцию. Два главных параметра: собственность и стимул. Село – и при Хрущеве, и при Брежневе – отвергало инвестиции, потому что, как ни странно, для возделывания земли нужна свобода. Нужен частный интерес. Принуждение имеет свой предел. Мы показали, что дальше будет только хуже. Что мы попали в нефтяную ловушку и эта ловушка в руках у американцев. Что, расширяясь, мы терпим крах. Что мы без единого выстрела проигрываем войну.

Что дальше? Можно было дергаться, как мышь в сметане. Но это только в сказке сметана легко сбивается в масло. А можно ничего не делать. Ничего не менять. В этом случае продержались бы дольше всего. Загнивание – процесс очень долгий. Потеря внешней сферы, дряхление, внутренние смуты. Византийская империя – вот вам достойный пример. Загнивала целую тысячу лет. Но постепенный распад был бы тяжелее. И опасней. Атомная бомба. Лучше ужасный конец, чем ужас без конца. Советская система очень скоро и целиком перестала воспринимать инновации. Мы превращались в Верхнюю Вольту, только с ракетами.

Исследования были у нас совершенно секретные. Мы не публиковались, об этом и подумать было нельзя. Все под подпиской. Это Альтшуллер, талантливейший математик и экономист, он рассчитал расходы СССР на оборону. Они оказались не в разы, а на порядок больше, чем сообщалось. И даже – чем предполагали, потому что до него никто как следует не считал. При этом, обратите внимание, исключительно на основании открытых источников. Никаких доступов он не имел, никаких документов. Сорок–пятьдесят процентов ВВП. И это примерно соответствует истине. Что совсем смешно, считал не только Альтшуллер, ЦРУ считало тоже. У этих ассов получилось семь процентов. Но прав оказался Альтшуллер.

После этого можно было не считать. Никакие наши модели были не нужны. Ни одна страна, ни одна диктатура не может столько тратить на войну. А ведь мы еще тратили на помощь братьям. Одной Кубе каждый год по шесть миллиардов. Долларов, не рублей. Мы сами себя задушили… Однако наивнейший человек этот Альтшуллер. Такое насчитал и даже не понял, что у него в руках и в чьих руках он сам. Понес свои данные в журнал, в один, в другой, стал грозить, что, если у нас его статью не напечатают, он отправит ее за границу. Чем все закончилось, вы, наверное, уже догадались. Его посадили. Так вот, мы не только ничего не публиковали, мы даже не докладывали в институте. О наших исследованиях знали только несколько человек. И все равно о н и узнали, от них ничего нельзя было скрыть. Вызвали меня к очень большому начальнику на Лубянку. С четырьмя звездами, так они перепугались. Ведь это гостайна. Может быть, самая большая из всех. Больше, чем та, которую открыл Альтшуллер. Сколько ракет, вооружений – ведь все теряло смысл. Враг – не там, не на Западе, враг – у нас, здесь, внутри. И враг невидимый.

Я ему все доложил, как есть. Сначала он на меня кричал, топал ногами, обвинял в антисоветчине, во вредительстве, начал говорить, что по нам плачет психушка. Что этого не может быть, потому что не может быть никогда.

«Вот, представляете, – говорит, – посадим всю группу в психушку. Там вам самое место заниматься своими моделями. Даже компьютер вам дадим. Только будем делать укольчики. Вот тогда и посмотрим, что у вас получится».

«Позвольте, – я ему возразил, – мы же ничего не нарушали. У нас утвержденная тема, все данные мы берем из наших, советских справочников, а если что пересчитываем, так это в порядке обычной практики. Есть соответствующие методы пересчета. Мы сами были шокированы результатами».

«Но вы же понимаете, – он стал уговаривать, – что этого не может быть. Что мы этого не допустим. Ну поменяйте какие-нибудь коэффициенты».

«Невозможно. Программа сама проверяет и отвергает неверные параметры».

Он стал угрожать: «Вам должно быть ясно, что я не могу доложить такое наверх. Это чисто уголовное дело. Очень серьезное. Придется закрыть тему, но, боюсь, что этим не обойдется».

И вдруг его осенило: «Слушайте, – говорит, – а вы можете спрогнозировать распад Америки?»

А мы это все как раз просчитывали. С Америкой все было в порядке. Там очень низкая энтропия.

Все закончилось очень плохо. Группу нашу разогнали и всех уволили. Хорошо еще, что не судили. Только взяли подписку. Я тогда уже решил уехать, но сидел тише воды, ниже травы. Я был носителем страшной государственной тайны. Как Кощей, я в себе носил свою смерть. Лишь со временем устроился в прикладном НИИ, где не было никаких моделей.

Горбачев, когда начинал перестройку, конечно, не ведал ни сном, ни духом. Какие-то модели… Все было страшно засекречено. Ему совсем не то обещали академики… И только когда все забурлило и пришло в движение, я понял, что вот он, мой прогноз. У Горбачева не было выбора, он сразу оказался в цейтноте и в цугцванге, к тому же действовал по самому худшему варианту. Хотя нет, что я говорю, самым худшим вариантом было бы обратиться к оружию. Исследования они запрещали – и вот… цена… Хотя, знаете, есть и положительная сторона: русский народ выиграл. Сбросил тяжкое бремя империи. У нас теперь плачут, прямо плач Ярославны кругом, а по чему плачут? Будто узбеков с таджиками очень любили…

А я теперь в Стэндфордском университете снова занимаюсь моделями.

– И чего вы ждете?

– Вы имеете в виду от России? – спросил профессор Брик. – Не хочу вас расстраивать, но… В России нет укорененных демократических традиций. И крайне мало настоящих демократов. Потому что демократия – это не митинги, а терпимость и культура консенсуса. Она, эта культура, передается с молоком матери, не иначе. У них «Гайд-парк», уголку ораторов уже 120 лет, а у нас такого оратора признали бы сумасшедшим. Монголы мы, вот мы кто! Монголы! Главная опора демократии… – Тут профессор чрезвычайно оживился и пощелкал себя специфическим жестом по горлу, совсем как Хасбулатов несколько месяцев назад.

– Вы имеете в виду Ельцина? – спросил Игорь.

– Если бы только Ельцин. Посмотрите вокруг, посмотрите на его окружение. Ельцин, Руцкой – а ведь чья он креатура? – Хасбулатов, Грачев, Макашов… Прямо паноптикум демократии… Неустойчивый тип с психопатическими наклонностями, абсолютный дилетант, главное – без твердых убеждений. Вообще без убеждений… Хамелеоны, рвачи, нувориши…

Стоило Ельцина повести в Америке в супермаркет, как он сразу забыл про коммунизм. Потому что коммунизм – вот он, на полках. Простые американцы с тележками. Ельцин – старая гвардия, он никакой не демократ. Да и с чего бы? Вы знаете, конечно, про Моисея, он сорок лет водил евреев по пустыне, прежде чем войти в Землю обетованную. Но ведь сам-то он не вошел, его Господь Бог люстрировал. Вот в чем суть: люстрировал! Сейчас это стало общим местом, банальностью, но суть именно в этом: демократы должны еще родиться и вырасти в России! Должны. Но вот вырастут ли или их забьют имперские всходы? Это большой вопрос. У России очень трудный анамнез: империя, большевики и крепостное право.

Несколько дней назад я был в Москве, – продолжал профессор. – В Москве появились приличные магазины. Правда, они дóроги для огромного большинства, люди предпочитают отовариваться там, где дешевле. И чуть ли не все поголовно курят. Повальная эпидемия просто потому, что появились сигареты в красивых упаковках. Так и реформы – все тот же яд в красивой упаковке. Ельцин обещал миллионы собственников, но вместо них несколько сотен супербогатых семей…