Татьяна Резвых Я.В.Глинка. Одиннадцать лет в Государственной думе. - М.: Новое литературное обозрение, 2001, 400 с.
"У нас, слава Богу, нет еще парламента", - заметил в 1908 году с думской трибуны Владимир Коковцов, министр финансов.
Но парламент у нас уже был. О нем напоминает величественное здание Таврического дворца на Шпалерной. В этом памятнике строгого классицизма теперь, кажется, помещается какой-то Совет СНГ. Именно там заседала Дума, члены которой - бородатые или как минимум усатые дядьки - смотрят с фотографий в какую-то непонятную для нас даль. Когда-то Шпалерная бурлила, и "крики, которые неслись к плывущим на пароходах депутатам с набережных и мостов, белые платки, развевавшиеся из окон "Крестов", приветствовали ее первый созыв. Сто лет назад в ее залах наконец-то сошлись несколько разных Россий, чтобы участвовать в выработке законов. Князья и дворяне оставили свои Обломовки. Купцы отдали "вонючие овчинные тулупы" и смазные сапоги для постановок Островского. Крестьяне прекратили "стонать по тюрьмам, по острогам". И хотя при открытии I Думы в 1906 г. тогдашнее правительство Ивана Горемыкина доверило ей лишь обсуждение законопроекта "Об устройстве бани и оранжереи при Юрьевском Университете", полтысячи человек в Таврическом дворце все-таки начали борьбу за создание в России парламентского строя. Не отмеченная вниманием русской литературы, каждодневная работа Думы запечатлелась в дневниках ее скромного секретаря, русского дворянина Якова Васильевича Глинки.
Так случилось, что Глинка стал летописцем всех четырех Дум. Занимая пост главы думской канцелярии, он одиннадцать лет совмещал и должность секретаря при всех ее председателях: Сергее Муромцеве (I Дума), Федоре Головине (II Дума), Николае Хомякове и Алексее Гучкове (III Дума), Михаиле Родзянко (III и IV Думы). Он сумел почти со всеми председателями найти взаимопонимание, а с Родзянко вошел в близкие отношения. Между ними неизбежно возникали конфликты по принципу: "кого люблю, того и бью". По закону он не мог вступать в партии. "Пуришкевич как-то обратился ко мне: "Черт вас знает, никак не разберешь, правый вы или левый". - "Вот в этом секрете и заключается моя роль", - ответил я ему". Автор держался явно "левых" взглядов, но в дневниках стремился сохранять беспристрастность, потребную всякому летописцу. В задачи Глинки входило подготавливать для председательствующего необходимые документы, руководить исполнением его распоряжений. Но приходилось готовить и важные речи, и даже писать записки царю. Секретарь стал тенью руководителя думского корабля и занимал в президиуме особое место, чуть левее и сзади кресла председателя. Разумеется, находясь в центре этого нервного узла, он знал все, что происходило в стенах Думы. Существуют стенограммы заседаний, воспоминания депутатов, членов правительств. Но уникальность записей Глинки в том, что, хотя оба последних его шефа оставили свои воспоминания, никто из членов руководства Думы 3-го и 4-го созывов не писал дневников. Записки Глинки, конечно, оставляют за кадром объяснение многих событий, упоминая лишь вскользь о том, что без слов понимали современники последних лет императорской России. Но это не значит, что книгу поймет только специалист. Профессиональный комментарий и биографический словарь помогут справиться любому. Введение же излагает и важнейшие положения "Основных законов" 1906 года, определивших прерогативы Думы.
Ценность любых дневников в том, что они написаны тогда же, а не через пятьдесят лет, когда хочется приукрасить свое не слишком безупречное прошлое. Так и дневники Глинки передают подлинную атмосферу в "законодательной ветке власти" тех лет. Выходки депутатов, скандалы между враждующими фракциями, презрение, льющееся из правительственной ложи и ушаты грязи с думской трибуны в сторону правительства. "Разнузданность нравов и языка в Государственной думе с трибуны и с мест в настоящее время не знает пределов...Государственная дума входит в поговорку, когда поднимается беспорядок или шум начинают, в обществе и на улице говорят: здесь не Государственная дума, я вам не член Думы". Яркие фигуры депутатов. Лидер кадетов Муромцев, умный, честный, даровитый человек. Пуришкевич, явившийся 1 мая с красной гвоздикой "где бы вы думали? - в прорехе брюк в непристойном месте". Больше всего досталось Родзянко. "Невозможно описать напыщенность и важность его фигуры, входящей в зал заседания после его избрания. С этого момента он решил быть страшным и поддерживать свой престиж более, чем раньше. В этом направлении им отданы уже несколько распоряжений". Вот он за два месяца до крушения империи мечтает о кресле премьера: "Родзянко мнит себя председателем Совета министров. Он говорит: "Один только я могу сейчас спасти положение, а без власти этого сделать нельзя, надо идти".
Интересно, что законы борьбы власти и оппозиции в России не меняются. Власть смотрит на Думу как на недоразумение, не пуская ее дальше парадной "Третьего Рима". Какую Думу ни собирай, она все равно в оппозиции. Пренебрежительное отношение Столыпина к Думе и напрасное "искательство" "спикера" Гучкова перед премьером, о котором пишет автор, тоже знакомо. К третьему созыву наконец-то сумели собрать послушный законодательный орган, во главе которого встал октябрист Родзянко. При своем создании "Союз 17 октября" был типичной партией "Одобрямс!" и обеспечивал "единство" качающегося парламентского маятника. Но в IV Думе недолгий роман власти с оппозицией закончился. Ей автор уделил самое большое внимание. Ведь это в ее стенах было сделано так много для свержения государя. Замечательно, что, в отличие от многих мемуаристов, даже излагая бесконечное обсуждение "глупости или измены" распутинских министров, автор хранит бесстрастие. Кадеты намекали на измену императрицы, Родзянко пытался добиться аудиенции и забрасывал государя записками, Пуришкевича привлекли к убийству Распутина.
И тут все обрывается. Для Февральской, а тем более Октябрьской революции в записях Глинки места не нашлось. История императорской России закончилась, началась история СССР, а вместе с нею, наконец-то, началась личная история Глинки. Он стал театральным художником, благополучно проработав в провинциальных театрах до 1950 года.
И России той, и СССР теперь больше нет. Их победила народная историософия, выраженная октябристом Савичем в разговоре с Родзянко в феврале 1917-го: "Все образуется и без нас. Бесталанное командование ни к чему хорошему не приведет, но этим смущаться нечего, ибо за нас все сделают союзники. Во внутренних делах мы также ничего не добьемся, и потому надо сидеть смирно и выжидать событий. Русский народ все переможет, никакой революции не будет и все образуется".
