Григорий Амелин Александр Люсый. Крымский текст в русской литературе. - СПб.: Алетейя, 2003, 314 с. (Серия "Крымский текст".)
Опрометчивое и крайне размытое понятие "Петербургского текста", введенное В.Н. Топоровым, подлежит ныне бурной мультипликации - за Московским и Пермским пришел черед Крымскому тексту (далее - КТ). (Экзистенциал "Петербургского текста" не имеет никакой объяснительной силы хотя бы потому, что в работах Топорова он столь же блистательно "объясняет" и идеальную святость Бориса и Глеба, и мировоззрение Ахматовой.)
Как пишет в предисловии г-жа М.Загидуллина: "Александр Люсый предлагает читателю отправиться не на диахронную экскурсию по крымским красотам, воспетым разными знаменитостями, а именно спуститься вниз - в глубь крымской мифемы". Классическая глубина этой мифемы, по мнению Люсого, создавалась Пушкиным, думавшим о Тавриде стихами гениального, но полузабытого ныне поэта XVIII века - Семена Боброва. Может, этим и стоило ограничиться? Нет, таврические музульмане любят колокольный звон.
Спору нет, Пушкин высоко ставил Боброва, но где и как? У Люсого влияние по большей части выглядит следующим образом. Пушкинские строки "И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть" являются ответом на слова Боброва: "Мы тотчас слышим: Помни смерть! - / Какое строго поученье!" Бобров вопрошает: "Ужель? - ужель мечты виются?", Люсый комментирует: "Ужель" - сомнение, конечно, не знаменитое ужо-угроза". Или такое: "Но в отличие от Евгения из "Медного всадника" Бобров не убегал от "тяжело-звонкого" скаканья, а только зажмурился..." Александром Сергеевичем, однако (не ирония ли судьбы?), дело не ограничивается: "В использовании образа пара Бобров является и своеобразным поэтическим Уаттом, и метафизическим предшественником Гегеля". При таком размахе неудивительно, что в конце концов Бобров проходит мимо Пушкина: "В целом творчество Боброва знаменует собой параллельное пушкинскому направление русской поэзии, которое через любомудров высшее воплощение нашло в философской лирике Ф.И. Тютчева".
Бедный Бобров может быть Колумбом Крыма, Первопоэтом, предшественником всех на свете, но только... не самим собой. В своем поэтическом мире Бобров остается туземцем с отрезанным языком.
Когда дело доходит до Батюшкова, авторские рассуждения приобретают характер почти мистический: "Поэтический таврический миф оказался фундаментальной основой его поэтической "маленькой философии", но не стал "терапевтическим пространством", хотя "философия" эта удивительно соответствует масштабам как самого полуострова-денотата, так и творимого поэтом образа "внутреннего человека". Полуостров-денотат как внутренний человек!
Особый герой Люсого - Белинский: "При этом В.Белинский оказывается не только непревзойденным крымским политологическим пророком, но и невольным крымским предтечей вполне постмодернистской атопической "телесности письма".
Что общего между "Тавридой" Боброва, геморроем Белинского и петербургским туманом? Ответ - КТ. Не складывающийся ни в какую единую картину, КТ - не то южный полюс Петербургского текста, не то его часть, не то "в хронотопе счастливейших дней", если воспользоваться выражением Люсого, контаминированный образ самых разных пространств и времен. КТ плохо отличим от "Итальянского текста" и вообще мифологии Юга: "Подобно Тавриде, - пишет Люсый, - "Италия" выступает как цель романтического бегства лирического персонажа, адекватная его устремлениям". Понятие "текст" при этом легко можно заменить на "архитекст" или "гипертекст", смысла при этом не убавится. Да и где место этому многоочитому КТ? В бобровской "Тавриде"? В традиции? Или в голове г-на Люсого? Вводя его как метатекст, Люсый бурно переносит его значения в язык объекта.
Разобравшись с русской классикой XIX века, автор принимается за век двадцатый, когда в ход пускаются все поэты, мало-мальски причастные к освещению крымской темы (от Анненского до Чичибабина). И все это с усердием чрезвычайным: "Пушкинским желанием понять смысл "парки бабьего лепетанья" отмечен его [Брюсова] опыт ученичества у морских волн". А брюсовские строки такие: "Я не пойму, в чем тайный смысл волненья, / А морю не понять моих вопросов". Люсый о Набокове: "Крым стал местом иронического дозревания поэтической музы В.В. Набокова накануне эмиграции". Люсый о Волошине: "Это Савельич ("Капитанской дочки". - Г.А.), прошедший искушение управления эстетической птицей-тройкой, Савельич, побывавший в роли Икара..." И все это густо усеяно цитатами из Делеза, Башляра, Юнга и, конечно, Топорова.
Люсый - не просто ученый, а культуролог, то есть он хочет культуру не просто описывать, а натурально ее делать - книга имеет для него "не только научную, но также просветительскую и общекультурную значимость". Культура - не органический объект вроде литературы, а термин нашего метаязыка. Термин нашего описания, применимый к описанию чего угодно, включая и сам факт описания чего угодно как культуры. Отсюда - неизбежная натурализация понятия культуры. Теперь оказывается возможным говорить не только о том, как я понимаю культуру, но и как культура понимает себя и другую культуру, как она должна понимать себя и т.д. Но что такое КТ как не отрефлексированное представление г-на Люсого о самом себе, возведенное в ранг картины мира? Как настоящий романтик он находит текст в себе, а не себя в тексте.
