Максим Кантор Александр Александрович Зиновьев стал писателем не потому, что алкал самовыражения, делал продукт для литературного рынка или наслаждался игрой слов. Такие писатели существуют в изобилии, он писатель другой.
Он стал писать от безнадежности. Сразу заговорил о судьбе страны, и, когда мы читали его первую книгу в 1976-м, у каждого было чувство, что это его разговоры, его мысли, его страхи записаны и появился человек, который взял на себя труд – осмелился говорить за многих. Немедленно автору стали пенять: мы и сами, мол, могли сказать не хуже, вот, не далее как вчера на кухне еще и не такое говорили. Однако во весь голос не сказали. И не только потому, что не набрались храбрости (это тоже), но еще и потому, что не видели свою обиду как часть исторической трагедии, как часть народной судьбы. Мы, вообще говоря, этих слов даже несколько стеснялись – как и сегодня стесняемся. Литература – нечто прекрасное, гармоничное, свободное, а народная судьба, историческая трагедия, они как-то не соответствуют образу просвещенного литератора сегодняшнего дня. И действительно, Зиновьев не вполне литератор. Он мыслитель – именно потому литератор; он гражданин – и литературная работа ему потребовалась как инструмент для дела.
Разделить Зиновьева-ученого, Зиновьева – социального мыслителя, Зиновьева-писателя – невозможно, да и не нужно. Нужно иное – увидеть, что сделано.
За 30 лет работы Зиновьев написал многотомную историю общества, которую следует воспринимать совокупно с его выступлениями и статьями. Он писал историю страны, которую безмерно любил, чувство боли за страну составляет интригу повествования. Собственно говоря, это тот редкий случай, когда жизнь и литература нераздельны.
Написана история общества в период распада, любое противоречие оказывается оправданным, вычленить из написанных томов некий удачный фрагмент, одну книгу – невозможно. Закономерно, что некоторые книги ближе определенным умонастроениям, а другие – противоположным; иные выступления увлекли деятелей одной партии, а другие выступления – деятелей партии противной. Так, его книги 80-х любили западники, а книги периода 90-х – почвенники. Достаточно вообразить, что у Ключевского или Карамзина есть страницы, любимые одной партией, а другие страницы – любимые их конкурентами, чтобы понять неправомерность такого подхода, понять, как мало эти оценки соотносятся с реальным текстом. Написана история российского общества в момент трагический, автор считал этот век финальным в истории народа, предрекал распад и гибель его любимой Родины, время покажет, прав ли он. В любом случае, требуется увидеть труд во всей его полноте, прежде чем судить, что именно сказал автор. Зиновьев не принял социализм и стал самым резким из всех его известных критиков. Зиновьев не принял перестройку и стал критиком перемен. Многие усмотрели в ходе размышлений выдающегося логика непоследовательность. Он-то как раз был последователен: просто надо читать весь текст подряд, а не вырывать из контекста.
Его многотомная история, которая описала события и идеи последнего века, – не что иное, как народная трагедия. Описано общество, над которым ставится один эксперимент за другим, которое переживает процесс дегуманизации во имя прогресса. Зиновьев исследует деформацию общественного и человеческого достоинства, по каким причинам и чему оно принесено в жертву. Написана история особенным языком: короткими фразами, ясными словами, но какими-то не вполне литературными. Нет в этом языке, если так можно выразиться, искусства – автор не старается подбирать слова, говорит так, как говорится, буднично – ему важнее суть. С формой он договорился: решил для удобства записывать мысли короткими абзацами и каждому абзацу давать свой заголовок. Так было проще – не попадал в зависимость от долгих периодов речи, на каждую мысль – отдельный параграф.
Вообще говоря, такое в литературе было: так писали Розанов и Ницше. Но они-то как раз уделяли языку огромное внимание, их короткие фрагменты – почти стихотворения. По сравнению с ними язык Зиновьева кажется безыскусным. Это так – и не так.
Зиновьева сравнивали с Салтыковым-Щедриным и Свифтом. Но мастера-литераторы писали изощренно, а Зиновьев – нет. Он и шутит, и язвит иначе, и когда говорит с пафосом – пафос иной, не литературный. Мне представляется, что язык Зиновьева – язык народных сказок. Как так получилось – иной вопрос. Сказалось ли крестьянское происхождение, военное прошлое, смесь социальных страт, к которым он принадлежал (крестьянский сын, солдат, профессор логики, диссидент, писатель, житель Европы), – уже не важно. Важно, что многотомная народная трагедия написана языком, который в принципе не может не быть искренним, он естественный и страстный. Стилеобразующим фактором языка Зиновьева стала именно страсть – неподдельная, яростная, сжигавшая его существо. Он – умный, выстраивающий логические цепочки и социальные теории, обобщающий исторические процессы, – говорил на языке народа. И это поразительно.
Но более всего поразительно, что от имени народа, страдая за народ, на языке народа говорил убежденный одиночка, человек, не отождествлявший себя ни с одной партией, ни с каким движением. Зиновьев говорил, что он – отдельное государство. Так и было. Поэтому он оказался неудобен всем – как чиновникам, так и демократическим фундаменталистам, как правым, так и левым. Трудно было партийным людям отождествить себя с Зиновьевым: он боролся не с социализмом – но с социальным злом, не за западную цивилизацию – но за гуманизм, не за прогресс – но за истину.
Примеры таких одиночек, служивших народу и воплощавших народ, в русской истории случались. Отношение к ним во все времена было одинаково: России часто приходится служить вопреки ей самой, не в первый раз человека, отстаивающего разум, будут считать сумасшедшим. Зиновьев займет место в истории рядом с Чаадаевым, Герценом, Чернышевским. Он ставил вопросы их масштаба, болел той же болью.
Будет неправильно, если я не скажу о своих отношениях с Александром Александровичем. Зиновьев – старинный и ближайший друг моего отца, Карла Кантора. Диалог этих людей – во многом согласных, часто спорящих – был несказанно важен для меня в юности. Я всегда хотел быть достойным этих людей. Горжусь тем, что с 1988 года, с того дня, как я приехал в Мюнхен к Александру Александровичу, мы стали друзьями. Постараюсь прожить так, чтобы он не был разочарован.
