Святой эпохи диалектического материализма

Луке (Войно-Ясенецкому) постоянно приходилось выбирать из двух зол меньшее. Фото 1923 года

Луке (Войно-Ясенецкому) постоянно приходилось выбирать из двух зол меньшее. Фото 1923 года

27 апреля исполнилось 140 лет со дня рождения архиепископа Луки (Войно-Ясенецкого), выдающегося хирурга, лауреата Сталинской премии, причисленного Русской православной церковью к лику святых.

Глядя на фигуры поведения и риторику главы Крымской епархии, которую святитель возглавлял с 1946 года вплоть до своей смерти в 1961 году, мы не можем сказать, что святость проявлялась буквально во всех сферах его жизни. Очевидную святость можно обнаружить во врачебной деятельности Войно-Ясенецкого. Его медицинские знания, опыт, интуиция оказывались в поразительном единстве с молитвой и любовью к страждущему человеку. Это была святость поверх конфессиональных границ и религиозных рамок. Внутри традиционной церковной жизни святость проявляла себя в ревности о доме Господнем. Архиерей любил долгие уставные богослужения и до последнего сражался за каждый храм, предназначенный к закрытию. Многочисленные проповеди и апологетические заметки шли из глубины его души. В них не было стилизации и бесконечных цитат из святых отцов, столь характерных для постсоветского времени.

Отказ от патристики в пользу Христа, который открывается нам в Евангелии, открывается напрямую, без сложной системы комментариев и комментариев на комментарии, роднит Луку с неофитами, которые катапультировались к Богу из атеистического космоса. Люди приходили сначала к Спасителю и лишь потом постепенно начинали впитывать традиции.

Предание в советское время передавалось, как оно было и во времена первых христиан, не через книжную культуру и медийные образы, а через живое общение. Тема Церкви как народа в общении актуализировалась именно в советскую эпоху. И, несмотря на огромный дефицит этого общения, на боязнь произнести лишнее слово, люди находили в Церкви связь поколений и свой круг. Общение шло по касательной, и ему способствовали даже какие-то мелочи ритуала, вроде земного поклона или троекратного целования при встрече, давно исчезнувшие вне церковной ограды. При этом носителей живого предания в Церкви оставалось сравнительно немного, страх сковывал церковные инициативы.

Сам уклад жизни советского человека был достаточно пуританским. Особенно это относится к 1940–1950-м годам. Советский человек постоянно решал проблемы нехватки продуктов, одежды, обуви, жилья. Многими нитями он был связан с трудовым коллективом и соседями. Каждый побаивался каждого. Нельзя было просто так пропустить субботник, первомайскую демонстрацию или выборы: вмиг можно было оказаться в числе «отщепенцев». Газеты делали свою работу по зомбированию. Но принципиальный отказ от прессы и определенного языкового поведения превращал человека в изгоя. И дело было не только в том, что нормальный верующий в глазах общества становился носителем «пережитков». Архаика ставила крест на его продвижении по социальной лестнице.

В этой ситуации советские верующие выбирали не тотальное противостояние режиму, а сохранение духовного стержня. Не отвергая, а чаще всего пассивно принимая подавляющее большинство советских мифов, они выстраивали внутри себя ценностную вертикаль. И в ситуации трудного жизненного выбора искали в ней прежде всего опору.

Многие неприятные на первый взгляд элементы обыденности они пытались приспособить под нужды духовной жизни. Например, ежедневное хождение на работу превращали в аскетическое упражнение с неизменной внутренней молитвой. И все же им порой приходилось идти против течения. Совершать «диссидентские» жесты, соразмерные, может быть, по внутренним масштабам с теми, которые совершал крымский архиепископ.

О диссидентских деяниях святителя Луки хорошо известно. Напомним, что святой выступал в полном архиерейском облачении на собраниях врачей эвакогоспиталей. Официальные лица приходили в бешенство от такой демонстрации и со временем добились того, что архипастыря перестали приглашать читать публичные лекции.

Диссидентствующим в условиях поголовно бритого и стриженого советского мира мог стать и сам образ служителя алтаря. Войно-Ясенецкий требовал от своих клириков отращивать бороду, усы и не стесняться быть старомодными.

Архиепископ стоит у истоков послевоенного религиозного самиздата. Он не только призывал переписывать вручную нужные для богословского образования книги, но и предлагал верующим-ученым написать апологетические труды с критикой антирелигиозной литературы. Сам он написал религиозно-философскую работу «Дух, душа и тело», которая получила широкое хождение в самиздате.

Публичность и гласность, за которые ратовали диссиденты, стали у архиепископа серьезным оружием в борьбе с уполномоченным Совета по делам Русской православной церкви. Совет настаивал на том, чтобы все директивы и указания правящий архиерей получал от представителей этого правительственного учреждения устно. Войно-Ясенецкий, напротив, стремился сделать тайное явным. Писал, скажем, духовенству Крыма о том, что уполномоченный запрещает крестить детей в отсутствие родителей и это требование представителя власти надо выполнять. Когда уполномоченный запрещал проводить епархиальные собрания, Лука рассылал окружные послания духовенству и тем приводил в ярость чиновника, не привыкшего, что «церковники» могут иметь свое суждение.

Войно-Ясенецкий не только совершал значимые публичные жесты, но и подавал важные сигналы во время частных разговоров. Так, 13 августа 1947 года после подписания торгового соглашения с Чехословакией он заметил: «СССР обязался поставить 200 тысяч тонн пшеницы. Я читал в газете, что один комбайнер скосил 80 гектаров. Раньше землю обрабатывали сохой, а косили хлеб косой, и хлеба все ели досыта. Теперь же машины вытеснили совсем людей с работы, а государство весь хлеб забирает, для народа ничего не оставляет. Это когда же так было, чтобы человек работал в поле, а есть хлеба досыта не мог?»

Многие высказывания архиерея резко диссонировали с официальной точкой зрения. Вот только одна выписка из беседы с уполномоченным: «Разговор коснулся событий в Венгрии. Лука считает, что много в Венгрии было пролито крови напрасно. На мое замечание о контрреволюционном заговоре и его последствиях в случае победы заговорщиков Лука промолчал».

Но, критикуя власть, Войно-Ясенецкий не заходил дальше определенных границ. Он стремился вписаться в новую советско-церковную симфонию. И даже иногда наивно верил, что она может переродиться в старую, дореволюционную. Во всяком случае, его мысли двигались в эту сторону. Когда летом 1947 года в Крыму отдыхал первый заместитель председателя Совета министров СССР Вячеслав Молотов, он постарался попасть к нему на прием (не удалось). Логика его была проста: «В дореволюционное время приезжавшие в Ливадию цари обязательно принимали правящего архиерея». В 1958 году, как раз накануне начала хрущевских гонений, он посылает своего секретаря узнать у уполномоченного, правда ли, что в школах собираются вводить преподавание Закона Божия.

В этом контексте можно воспринимать и его отношение к Сталину. «Отец народов» был начальником, которого, по слову Писания, надлежало чтить. 21 декабря 1949 года, в день 70-летия генералиссимуса, в Крыму по распоряжению Луки совершались торжественные молебны. Сам архиепископ в этот день служил в кафедральном соборе и в конце богослужения произнес большую проповедь, где упомянул, что советское правительство борется за мир, но имени вождя не прозвучало.

Войно-Ясенецкому постоянно приходилось выбирать из двух зол меньшее. Этот выбор характеризует советскую святость. Точнее, уводит ее в сомнительную область неочевидных действий или отказа от любой активности.

В качестве примера можно привести вставший перед святителем трудный вопрос о допустимости выступления против церковной реформы приходского управления, которую готовили чиновники. В мае 1961 года в Крым приехал секретарь Астраханской епархии Дашевский по поручению епископа Павла (Голышева). Он попросил святителя поддержать его в борьбе с атеистами. Тот отказался от публичных протестов, мотивируя это тем, что может произойти раскол в епископате.

Мы не беремся судить, правильно поступил архиепископ или нет. Но в любом случае в ситуации выбора из двух зол о святости говорить трудно.

А выбирать из двух зол Луке приходилось постоянно: и когда он воплощал в жизнь ограничительные меры властей, и когда сокращал благотворительность, и когда участвовал в агитационных мероприятиях. К некоторым советским жестам Луки можно относиться совершенно спокойно. Ну, подписался, к примеру, глава Крымской епархии на государственный заем. Какое это имеет отношение к делу спасения? А вот когда он сообщает уполномоченному о деятельности катакомбников и просит принять меры, это уже как-то не очень. Ну зачем святитель говорит чиновнику о нелегальных богослужениях в Бахчисарайском районе иосифлянского иеромонаха Ипполита (Верютина)? Будто не знает, чем все это может обернуться. И уполномоченный таки вызывает к себе 80-летнего старца для разговора.

Заметим, к слову, что к раскольникам справа и слева Лука относился очень строго – в духе борьбы партии большевиков с левыми и правыми уклонистами. И неизменно требовал от побывавшего в другой юрисдикции клирика покаяния, не обращая внимания на драматизм времени.

Сегодня Лука – один из самых почитаемых святых. В прославленном архиерее верующие видят прежде всего целителя. Но реальная жизнь крымского архипастыря часто ускользает от их внимания. Об этом приходится пожалеть, поскольку, соприкасаясь с ней, мы входим в соборный опыт новомучеников, встречаемся с тем немногим подлинным, что осталось от советской эпохи.