"Россия столь благословенна Богом, что проживет одним православием, без науки"

Михаил Ломоносов противостоял клерикалам благодаря заступничеству просвещенных императриц. Алексей Кившенко. М.В. Ломоносов показывает Екатерине II в своем рабочем кабинете собственные мозаичные работы. XIX век

Век Просвещения принес в Россию последние достижения европейской науки. Одно это неуклонное шествие рационализма в империи совпало с коренной перестройкой отношений церкви и государства. Наступила так называемая синодальная эпоха, когда государство и церковь полностью объединились. То было противоречивое время, ведь, постепенно проникая в российское общество, секулярные принципы провоцировали духовенство на охранительные действия. Петр Великий своими реформами, ликвидацией патриаршества лишил духовенство какой-никакой автономии. И церковникам пришлось менять тактику - отождествлять защиту своих позиций с государственными интересами, а при покушении на их позиции использовать полицейскую мощь империи. Это проявилось в ходе дальнейших правлений, особенно при императоре Николае I.

Церковники пробуют свои силы

Духовная цензура атаковала Михаила Ломоносова, первопроходца отечественной науки. В 1740 году Ломоносов издал труд своего французского современника Бернара Фонтенеля «Беседы о множественности миров», в котором защищалась гелиоцентрическая система устройства Вселенной, провозглашенная великим Николаем Коперником. Святейший синод признал книгу противной не только вере, но и нравственности, как ни странно это звучит. Результат был печальный: книгу изъяли и уничтожили, как и добивались церковные противники просвещения.

Синод вспомнил и об Академии наук, попробовал ее приструнить, ведь под эгидой Академии и вышло в свет сочинение Фонтенеля.

Что до Ломоносова, то он не был сломлен, продолжал борьбу. Иерархи требовали «приостановить» его научный поиск и сжечь изданные им трактаты, где выражались мысли, не угодные церкви. Но и здесь не преуспели. Однако дни его были уже на исходе, и в 1765 году светоч русской науки угас.

Церковники и после Ломоносова внимательно следили за трудами ученых и их трактатами, не доверяя не только светской цензуре, но даже своим коллегам. В 1813 году попала под запрет пропущенная цензурой книга профессора Фридриха Ансильона «Эстетические рассуждения». Переведенная студентами Санкт-Петербургской духовной академии под началом архиепископа Феофилакта (Русанова), она не понравилась некоторым иерархам. Епископ Августин (Виноградский) утверждал, что книга Ансильона полна «заразы… безбожных и пагубных мудрований» (РГИА. Ф. 815. Оп. 16. Д. 663. Л. 5 об.).

Мотивируя в другой раз необходимость запрета «вредных» книг, церковники возмутились, что книги те «разрушают священнейшие связи между царским Престолом и Отечеством» (РГИА. Ф. 815. Оп. 16. Д. 905. Л. 4 об.). Служить самодержавию и было их главным делом.

Интересно то, как наиболее интеллектуально одаренные церковники оправдывали свое охранительство. Естественно, сугубой пользой богоспасаемого Отечества! Митрополит Московский Филарет (Дроздов), имеющий репутацию мудрейшего из иерархов, писал: «Тысячу лет прожила Россия… при весьма ограниченной грамотности народа: была ли бы… беда, если бы решились сделать ее всю грамотной не вдруг, в пять или десять лет, а постепенно, в пятьдесят или сто?» (Цит. по: Русское православие: вехи истории. М., 1989).

Митрополит Филарет (Дроздов) считал, что не беда, если Россия останется безграмотной еще 50 или 100 лет. Неизвестный художник. Портрет святителя Филарета (Дроздова), митрополита Московского и Коломенского. XIX век

Подобный взгляд был распространен. Во второй половине XIX века некий автор, размышляя о роли православия в судьбах страны, заявил, что русский народ старались держать именно в невежестве (РГИА. Ф. 1101. Оп. 1. Д. 578. Л. 37). По его мнению, «духовенство и правительство заключили тесный союз для успешного порабощения обманутого народа» (Там же. Л. 36).

Самому Филарету (Дроздову) потом доставалось от критиков за подобные взгляды. По мнению новых поколений, иерарх «органически» не терпел «свободной мысли» и упорно гнал «от себя все оригинальное, все свежее и свободное от клерикализма» (Исторический вестник /И.В. / 1912. Декабрь. С. 1054).

Особенно страдали геологи, в чьих трактатах не подтверждалась библейская космогония. Тот же Дроздов заявлял: геология – «не истина» (Собрание мнений и отзывов Филарета… Т. IV. М., 1886. С. 316), и эту науку церковники преследовали аж до конца XIX века. Дело зашло в тупик, и убеждать синодального обер-прокурора пришлось писателю и просветителю князю Владимиру Одоевскому: «Довольно уже Россия потерпела бед и убытков от страшного гонения на геологию, по милости которого у нас нет… каменного угля...» (Там же. С.  314). Подумать только, из-за вмешательства церковников Россия могла бы лишиться такого важного фактора своей экономической мощи, как природные ископаемые, которые церковным цензорам показались как бы несуществующими из-за разногласий с библейской хронологией!

Надо сказать, что неприятие прогресса было у митрополита Филарета не умозрительным, а вполне органичным, подтверждающимся даже его поведением. Так, Дроздов «упорно не хотел проехать по… железной дороге… совершенно при этом серьезно утверждая, что локомотив… есть наваждение лукавого, а потому пользоваться им греховно» (И.В. … С. 1054). Инженер Андрей Дельвиг привел в своих мемуарах другое признание митрополита, что «он не охотник до железных дорог… они могли быть и полезны в Западной Европе, но у нас по крайней мере преждевременны…» (Полвека русской жизни. М.; Л., 1930. С. 103).

Иерарх подводит под удар Чаадаева

Общеизвестно, как поплатился Петр Чаадаев за свои «Философические письма», какую роль сыграл в этом деле император. Следует также знать: высшую власть настраивал иерарх митрополит Новгородский, Санкт-Петербургский, Эстляндский и Финляндский Серафим (Глаголевский).

В 1836 году, «для доведения до высочайшего сведения», он писал Александру Бенкендорфу, шефу жандармов: «Усмотрел я в 15 книжке журнала «Телескоп»… две такие статьи, в коих всё, что для нас, россиян, священно, поругано, оклеветано, уничтожено с неприятной предерзостью и таким жестоким оскорблением как для народной чести нашей, так для Правительства и даже для… православной веры…» (РГИА. Ф. 815. Оп. 16. Д. 1091. Л. 3).

Далее он коснулся «Философического письма»: «Суждения о России, помещенные в сей статье, столько оскорбительны для чувства, столько ложны, безрассудны и преступны… что я не могу принудить себя даже к тому, чтобы хотя бы одно из них выписать здесь для примера» (Там же). Таким образом, иерарх воздействовал больше на чувства в худших традициях агитпропа. Думается, к выводу о «безумии» Чаадаева императора привело слово «безрассудны», характеризующее в донесении мысли автора писем.

Митрополит обрушился и на журнал, напечатавший крамольный текст: «Всего удивительнее, что издатель… напечатал оную (статью Чаадаева. – «НГР»), как значится из… примечания, украшением своего журнала, находит в ней возвышенность предмета… и поставляет на особенное внимание читателей… не можно представить себе, как возможно русскому издателю… дойти до такой дерзости» (Там же).

Итог печален: Чаадаева объявили сумасшедшим, а «Телескоп» закрыли.

В ту же николаевскую пору церковники атаковали журнал «Маяк» – подвергли суду Синода за статью о православной России откровенно критического толка (ОР РНБ. Ф. 313. Ед. хр. 40. Л. 227 об.) И в 1845 году «Маяк» был закрыт. Редакции ничто не помогло при всей ее реакционной направленности.

Митрополит «погорячился»

28 июля 1841 года, в день памяти князя Владимира Святославовича по церковному календарю, в Киевском университете проходил торжественный акт, содержащий не только духовное, но и научное наполнение. Выступали разные лица. В центре внимания оказался экстраординарный профессор Владимир Иванищев. В речь его, посвященную идее личности в древнем богемском и скандинавском праве, неожиданно вмешался «почетный» гость – митрополит Киевский Филарет (Амфитеатров). Обращаясь к научному сообществу весьма громким раздраженным голосом, он назвал речь профессора «неприличной» (РГИА. Ф. 1409. Оп. 2. Д. 6422. Л. 1). При таком афронте ректор Константин Неволин прекратил выступление Иванищева.

Пришлось докладывать императору, объясняя, что речь «не заключала в себе никакой неблагонамеренности» (Там же. Л. 1 об.), но могла сильно влиять на чувства. А именно: относясь к языческому прошлому, исследование профессора содержало в том числе описание жестокой реалии древних народов – права отца или продать своего ребенка, или убить его, или выбросить на улицу. Это и взяло сентиментального иерарха за живое. И он воскликнул в сердцах: «Мы сейчас от алтаря Господня… а вы говорите нам… об убиении детей родителями… я ваш пастырь и должен вас учить…» (Там же. Л. 3 об.) После акта Амфитеатров, однако, остыл и обратился к ректору: «Извините меня… я погорячился» (Там же. Л. 4).

Однако происшедшим заинтересовались в Министерстве народного просвещения, заключив, однако, что Иванищев «мог рассуждать о сих предметах и в присутствии студентов» (Там же. Л. 2).

Наедине же со своими записками ректор размышлял: «Я… никогда не предполагал, что в присутствии духовных особ… было бы неприлично читать языком человека ученого и образованного» (Там же).

Новые гонения на науку

Гуманитарными дисциплинами дело не ограничилось. В 1866 году, при императоре Александре II, «арестовали» книгу великого физиолога Ивана Сеченова «Рефлексы головного мозга», ведь та отвергала взгляд церкви на душу человека. Известно, что столичный митрополит Исидор (Никольский) требовал большего – заточить ученого в Соловецкий монастырь, овеянную страшной славой церковную тюрьму.

Но есть и примеры, когда синодалы принимали решения исходя из интересов науки. В ответ на ходатайство епископа Нафанаила (Савченко) об уничтожении «ненужных» архивных дел, Синод объяснил ему, что дела эти «могут служить драгоценным материалом» для историков (РГИА. Ф. 796. Оп. 147. Д. 2088. Л. 12, 13).

Преследование науки все же преобладало. Профессор Санкт-Петербургского университета Александр Никитенко, которому пришлось при Николае I посидеть на гауптвахте по доносу церковников из-за публикации стихов Виктора Гюго, констатировал: «Наука бледнеет и прячется. Невежество возводится в систему… Теперь в моде патриотизм, отвергающий все европейское, не исключая науки… и уверяющий, что Россия столь благословенна Богом, что проживет одним православием, без науки… Патриоты этого рода не имеют понятия об истории…» (Никитенко А.В. Дневник Т. 1. Л., 1955. С. 315, 317). Поэт Петр Вяземский называл такой патриотизм «сивушным» – помрачающим рассудок, ожесточающим сердце (Записные книжки. М., 2017. С. 431).

Что до дневниковой записи Никитенко, звучащей столь современно, то она сделана в 1848 году, когда Россия вновь вмешалась в военный конфликт за рубежом. Через пять лет началась Крымская война с Европой и Турцией и была проиграна Россией, подтвердив ее отсталость…

Провинциальный анекдот

Церковники также пытались приструнить молодую российскую журналистику, в том числе научную. В 1838 году епископ Вятский Неофит (Соснин) доложил первенствующему синодалу Серафиму (Глаголевскому) о «вредном действии» на новокрещеных удмуртов статьи, опубликованной в вятской губернской газете. Одновременно поделился страхом навлечь «неудовольствие» губернского начальства.

Газета сообщала об обычае удмуртов есть мясо лошади, заколотой во время обрядов языческого летнего праздника. Соснин нашел в статье слово «дозволяется» применительно к тому празднику. Кроме того, автор упомянул и причастность к обычаю православных священников. Епископу пришлось оправдываться: священники не кропят мясо «святой водой», но читают молитвы «в благословление приготовленных… мясных еств, отнюдь не лошадиных». Итак, дозволяется лишь определенное мясо, словно Спасение в христианском смысле – коррелят гастрономии.

Синод определил «отнестись к губернатору, не благоволит ли он», изъяв газетные листы, неугодные епископу, «приказать, кому следует, дабы при помещении статей в губернской газете наблюдаема б была осторожность…» (РГИА. Ф. 815. Оп. 16. Д. 1121. Л. 3 об.) Нетрудно представить, как далее развивались события.