Музыкальный апостол Петр

Подобно Данте, Петр Ильич потрясен: неужели за любовь, пусть греховную, полагается вечная мука?  Н.Д. Кузнецов. Портрет П.И. Чайковского. 1893. ГТГ

Страсти по Петру

«Религию мою мне бы хотелось когда-нибудь подробно изложить, хотя бы для того, чтобы самому себе раз навсегда уяснить свои верования и ту границу, где они начинаются вслед за умозрением», – писал композитор. Диалоги Соломона Волкова и Джорджа Баланчина называются «Страсти по Чайковскому»: по аналогии со «Страстями по Матфею» Иоганна Себастьяна Баха. Правда, религиозных сочинений у великого русского композитора немного, и не они составили его славу.

«Волков: В 1881 году Чайковский написал Надежде фон Мекк: «Я, кажется, нашел подходящее себе занятие. При том религиозном настроении, в котором я нахожусь, мне приятно будет углубиться в русскую церковную музыку. Я начал изучать коренные наши церковные напевы и хочу попытаться гармонизировать их». Чайковский написал «Всенощное бдение», которому дал скромный подзаголовок «Опыт гармонизации богослужебных песнопений для хора». В другом письме он так отозвался о «Всенощной»: «Я являюсь в ней вовсе не самостоятельным художником, а лишь перелагателем древних наших церковных напевов. Если я не удовлетворю тех, которые ожидают от этого труда поэтических впечатлений, то зато, быть может, окажу серьезную услугу нашему богослужебному пению…»

Баланчин: Меня не очень впечатляет церковная музыка Чайковского. Он прав – она скорее для православного обряда, чем для слушания в зале. Чайковскому, конечно, было нелегко: у православной церкви никогда не было своего Баха».

Религиозные воззрения композитора лучше передают его светские сочинения. А еще – дневники и переписка. В августе 1893 года умер старый друг Чайковского Алексей Апухтин. Великий князь Константин Константинович Романов, печатавший стихи под псевдонимом К.Р., предложил Петру Ильичу почтить память поэта, сочинив музыку к стихотворению Апухтина «Реквием»:

…С воплем бессилия, с криком

печали

Жалок и слаб он явился

на свет,

В это мгновенье ему не сказали:

Выбор свободен – живи или

нет.

С детства твердили ему

ежечасно:

Сколько б ни встретил ты

горя, потерь,

Помни, что в мире все мудро,

прекрасно,

Люди все братья, – люби их

и верь!

В юную душу с мечтою и думой

Страсти нахлынули мутной

волной…

«Надо бороться», – сказали

угрюмо

Те, что царили над юной

душой.

Были усилья тревожны

и жгучи,

Но не по силам пришлася

борьба.

Кто так устроил, что

страсти могучи,

Кто так устроил, что воля

слаба?..

Сильное стихотворение, и это лишь фрагмент. В истории со стихотворением Апухтина поразительно все. И то, что Константин Романов невольно повторил «черного человека», заказавшего Requiem Моцарту, которого Чайковский боготворил. И то, что Петр Ильич к тому времени уже стал автором реквиема самому себе: именно так восприняла публика 6-ю «Патетическую» симфонию после кончины ее творца. И то, что, подобно легенде об отравлении Моцарта, родилась версия смерти Чайковского от яда.

Композитор ответил великому князю вежливым и при этом аргументированным отказом:

«В «Реквиеме» много говорится о Боге-судье, Боге-карателе, Боге-мстителе?!! Простите, Ваше Высочество, – но я осмелюсь намекнуть, что в такого Бога я не верю, или, по крайней мере, такой Бог не может вызвать во мне тех слез, того восторга, того поклонения перед Создателем и Источником всякого блага, которые вдохновили бы меня.

Я с величайшим восторгом попытался бы, если бы это было возможно, положить на музыку некоторые евангельские тексты. Например, сколько раз я мечтал об иллюстрировании музыкой слов Христа: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененнии» и потом: «ибо иго Мое сладко и бремя Мое легко». Сколько в этих чудных, простых словах бесконечной любви и жалости к человеку! Какая бесконечная поэзия в этом, можно сказать, страстном стремлении осушить слезы горести и облегчить муки страдающего человечества…»

В дневниковых записях, относящихся к 1886 году, Петр Ильич обосновывает свои религиозные предпочтения:

«22 февр. Какая бесконечно глубокая бездна между Старым и Новым Заветом… Давид вполне от мира сего. Весь род человеческий он делит на две неравные части: в одной нечестивцы (сюда относится громадное большинство), в другой праведники, и во главе их он ставит самого себя. На нечестивцев он призывает в каждом псалме Божью кару, на праведников мзду; но и кара и мзда земные. Грешники будут истреблены; праведники будут пользоваться всеми благами земной жизни. Как все это не похоже на Христа, который молился за врагов, а ближним обещал не земные блага, а царство небесное.

20 сент. Вероятно, после моей смерти будет небезынтересно знать, каковы были мои музыкальные пристрастия и предубеждения, тем более что я редко высказывался в устном разговоре… Начну с Бетховена, которого принято безусловно восхвалять и повелевается поклоняться ему как Богу. Итак, каков для меня Бетховен?

Я преклоняюсь перед величием некоторых его произведений, – но я не люблю Бетховена. Мое отношение к нему напоминает мне то, что в детстве я испытывал насчет Бога Саваофа. Я питал (да и теперь чувства мои не изменились) к Нему чувство удивления, но вместе и страха. Он создал небо и землю, Он и меня создал, – и все-таки я хоть и пресмыкаюсь перед ним, – но любви нет. Христос, напротив, возбуждает именно и исключительно чувство любви. Хотя Он был Бог, но в то же время и человек. Он страдал, как и мы. Мы жалеем его, мы любим в нем его идеальные человеческие стороны. И если Бетховен в моем сердце занимает место, аналогичное с Богом Саваофом, то Моцарта я люблю как Христа музыкального».

В таком случае сам Чайковский – музыкальный апостол Петр.

Апухтин тоже был православным диссидентом. Об этом можно судить по одному из стихотворений цикла «Год в монастыре»:

Неверие мое меня томит

и мучит,

Я слепо верить не могу.

Пусть разум – веры враг и нас

лукаво учит,

Но нехотя внимаю я врагу.

Увы, заблудшая овца я

в Божьем стаде…

Наш ризничий – известный

Варлаам –

Читал сегодня проповедь

об аде.

Подробно, радостно, как будто

видел сам,

Описывал, что делается там:

И стоны грешников, молящих

о пощаде,

И совести, и глаз, и рук, и ног

Разнообразные страданья…

Я заглушить в душе не мог

негодованья.

Ужели правосудный Бог

За краткий миг грехопаденья

Нас мукой вечною казнит?

И вечером побрел я в скит…

Композитор писал брату Модесту: «Когда дошел до смерти Германа и заключительного хора, то мне до того стало жаль Германа, что я вдруг начал сильно плакать».  Фото Дамира Юсупова/Большой театр

Композитор колебался между скептицизмом и жаждой веры в бессмертие души, о чем поведал фон Мекк в письме от 23 ноября 1877 года:

«Отправиться в субботу в какую-нибудь древнюю небольшую церковь, стоять в полумраке, наполненном дымом ладана, углубляться в себя и искать в себе ответа на вечные вопросы: для чего, когда, куда, зачем, пробуждаться от задумчивости, когда хор запоет: «От юности моея мнози борют мя страсти», и отдаваться влиянию увлекательной поэзии этого псалма, проникаться каким-то тихим восторгом, когда отворятся царские врата и раздастся: «Хвалите Господа с небес!» – о, все это я ужасно люблю, это одно из величайших моих наслаждений!

Итак, с одной стороны, я еще связан крепкими узами с Церковью, с другой, я, подобно Вам, давно уже утратил веру в догматы. Догмат о воздаянии в особенности кажется мне чудовищно несправедливым и неразумным. Я, как и Вы, пришел к убеждению, что если есть будущая жизнь, то разве только в смысле неисчезаемости материи и еще в пантеистическом смысле вечности природы, в которой я составляю одно из микроскопических явлений. Словом, я не могу понять личного бессмертия. Да и как мы можем себе представить вечную, загробную жизнь вечным наслаждением? Но для того, чтобы было наслаждение и блаженство, необходимо, чтобы была и противоположность его – вечная мука. Последнюю я отрицаю совершенно. Наконец, я даже не знаю, следует ли желать загробной жизни, ибо жизнь имеет только тогда прелесть, когда состоит из чередования радостей и горя, из борьбы добра со злом, из света и тени, словом, из разнообразия в единстве. Как же представить себе вечную жизнь в виде нескончаемого блаженства? По нашим земным понятиям, ведь и блаженство, если оно ничем и никогда не смущается, должно, в конце концов, надоесть. Таким образом, в результате всех моих рассуждений, я пришел к убеждению, что вечной жизни нет. Но убеждение – одно, а чувство и инстинкт – другое. Отрицая вечную жизнь, я вместе с тем с негодованием отвергаю чудовищную мысль, что никогда, никогда не увижу нескольких дорогих покойников. Я, несмотря на победоносную силу моих убеждений, никогда не помирюсь с мыслью, что моя мать, которую я так любил и которая была таким прекрасным человеком, исчезла навсегда и что уж никогда мне не придется сказать ей, что и после двадцати трех лет разлуки я все так же люблю ее...»

Человек жив Надеждой

Племянник композитора, Юрий Львович Давыдов, сын его младшей сестры Александры Ильиничны, оставил воспоминание о кончине дяди:

«Петр Ильич часто впадал в бессознательное состояние и в бреду много говорил что в голове у него столько еще планов и замыслов, частично уже оформившихся в его сознании... Вспоминал отца, мать, детство, всех нас и многих друзей, в том числе Надежду Филаретовну фон Мекк, своего «лучшего друга», высказывая чувство обиды, что она от него отвернулась. Чаще всего в его бреду фигурировала «проклятая курноска», как он называл смерть, и он гнал ее от себя».

История сохранила последние слова великих личностей. Танцовщик Вацлав Нижинский, писатель Анатоль Франс и революционер Джузеппе Гарибальди прошептали одно и то же слово: «Мама!» Оноре де Бальзак вспоминал одного из героев своей «Человеческой комедии», талантливого доктора Бьяншона: «Он бы меня спас...» Чайковский произнес: «Надежда!.. Проклятая!» Неужели композитор проклял своего лучшего друга?

Надежда фон Мекк, в девичестве Фраловская (встречается вариант «Фроловская») заслуживает звания «железная женщина»: и потому что она стала железнодорожным магнатом, и потому что родила 18 детей. Богатая вдова была влюблена в искусство и 13 лет, вплоть до своего разорения, финансировала Чайковского, что позволило композитору всецело отдаться творчеству. Об этом прекрасно сказала скрипачка, поэт и музыкальный критик Майя Шварцман: «Фон Мекк, не будучи музой, купила и рукопись, и творца, опровергнув первую половину знаменитого откровения не продается вдохновенье, и тем внесла непредставимый по масштабу вклад (клад!) во все мировое искусство, дар, которому не найти эквивалента ни в одной валюте… Фон Мекк купила красу и гордость русской музыки. Она заплатила за свободу Чайковского, спасла его от рутины преподавания, избавила от последствий безумной и катастрофической женитьбы, подарила ему комфорт и обеспеченность на годы. Она купила Чайковского для нас всех».

Александр Познанский, автор основанной на документах биографии композитора, считает, что не следует слепо доверять источникам информации:

«По свидетельству Модеста Ильича, в последние часы своей жизни брат его «немного бредил и постоянно повторял имя Надежды Филаретовны фон Мекк, гневно упрекая её». Звучит драматически, но здесь следует проявить осторожность. Модест Ильич – не беспристрастный свидетель: он глубоко переживал «обиду» обожаемого брата, а возможно, подсознательно ревновал его к его «лучшему другу»… Очевидно, это слово – последнее, услышанное собравшимися вокруг него, – относилось не к ней, а к смерти. Композитор бредил: если слово «надежда», согласно Модесту, возникло на его устах незадолго до слова «проклятая», то он должен был иметь в виду надежду на выздоровление или ее потерю из-за приближения «проклятой курноски»; он никогда не называл госпожу фон Мекк просто по имени, без отчества – сам ход его мысли не был приспособлен к тому и не выработал соответствующей привычки, а сложное отчество «Филаретовна»вряд ли могло прозвучать в предсмертной агонии. Представая перед Богом и расставаясь с жизнью, человек проклинает смерть, а не тех, кто оказывал ему благодеяния…»

Всю сознательную жизнь Чайковский был застегнут на все пуговицы. Однако сомнительно, что теряющий сознание гений стал бы использовать официальное обращение «Надежда Филаретовна». Когда-то фон Мекк была для него надеждой на лучшую жизнь. Теперь осталась надеждой на спасение. Мужчина, даже скептик, втайне надеется на женщину-спасительницу, которая его избавит и от страха смерти, и от самой смерти. Можно предположить, что перед кончиной Чайковский впал в детство и обиделся, как ребенок. Надежда помогала – и оставила, поддерживала – и бросила на произвол судьбы.

Царица земная и небесная

Чайковский обожал мать, описав свое чувство в послании Надежде фон Мекк от 24 октября 1879 года:

«Я нашел вчера у сестры громадные связки моих писем к отцу и матери, писанных когда-то из Петербурга, когда мне было десять и одиннадцать лет и я очутился совершенно одиноким в большом чуждом городе. Трудно передать, какое волнующее впечатление произвело на меня чтение этих писем, перенесших меня почти за тридцать лет, напомнивших мне живо мои детские страдания от тоски по матери, которую я любил какой-то болезненно-страстной любовью...»

«Болезненно-страстной!» Зигмунд Фрейд без колебаний поставил бы диагноз: классический Эдипов комплекс. Подобно Нижинскому, Франсу и Гарибальди, Чайковский мог произнести перед смертью: «Мама». Он сотворил из своей родительницы икону, на которую молился и к которой взывал в тяжелые минуты жизни, как Некрасов:

Я пою тебе песнь покаяния,

Чтобы кроткие очи твои

Смыли жаркой слезою

страдания

Все позорные пятна мои!

Композитор мог считать позорными пятнами свои нездоровые наклонности. Увы, они у него действительно были, как и у Апухтина. Оба имели несчастье угодить в Императорское училище правоведения – рассадник этой заразы. Но если в личной жизни Чайковский и был грешен («страсти могучи, воля слаба»), то в творческой жизни – бескомпромиссен. Его художественный мир наполнен стихией женственности вплоть до матриархальности. Особенно ярко это выразилась в балетах. В «Лебедином озере» Зигфрид прежде всего сын своей матери, Владетельной принцессы (отец принца не упомянут), и стремится к высшему проявлению женственности – Одетте. В «Спящей красавице» миром управляют волшебницы: добрая и злая. В «Щелкунчике» герои попадают в царство феи Драже.

В своем творчестве Чайковский был рыцарем Дамы, даже если это была дама пик. Утверждают, что его брат Модест Ильич, автор либретто «Пиковой дамы», не понял идеи пушкинской повести, где герой обуреваем не любовью, а страстью к деньгам. У Германа и Чайковского немало общего: в молодости композитор тоже страдал от безденежья. Но чисто материальная мотивация персонажа не вдохновила бы Петра Ильича на создание оперы – жанра, в котором сильно женское начало. Перенос действия во вторую половину XVIII века не в последнюю очередь объясняется тем, что тогда страной правила женщина, «матушка». На балу хор поет:

Царица! Царица!

Хозяину какая честь!

Какое счастье –

На нашу матушку взглянуть!

Кардинальное отличие от повести Пушкина – причина фиаско карточного игрока. В опере Герману является призрак Графини и ставит условие: «Спаси Лизу, женись на ней, и три карты, три карты, три карты выиграют сряду». Дама выступает хранительницей девы. Офицер не выполняет условие и терпит катастрофу: измена женскому началу приводит его к гибели. Известно, как Чайковский переживал, сочиняя финал «Пиковой дамы». 3 марта 1890 года композитор пишет брату Модесту: «Самый же конец оперы я сочинял вчера перед обедом, и когда дошел до смерти Германа и заключительного хора, то мне до того стало жаль Германа, что я вдруг начал сильно плакать… Потом я сообразил, почему (ибо подобного случая рыданья из-за судьбы своего героя со мной еще никогда не было, и я старался понять, почему мне так хочется плакать). Оказывается, что Герман не был для меня только предлогом писать ту или другую музыку, а все время настоящим, живым человеком, притом очень мне симпатичным».

Возможно, Чайковский даже ассоциировал себя с главным героем «Пиковой дамы». Ее финал наверняка врезался в память композитора и мог всплыть, причудливо смешавшись с реальностью, в его затухающем сознании. Звучит женское имя (в опере Лиза, в жизни Надежда) и то самое слово «проклятая»:

(Показывается призрак графини. Все отступают от Германа.)

Герман (в ужасе)

Старуха!.. Ты! Ты здесь!

Чего смеешься?

Ты меня с ума свела.

Проклятая! Что,

Что надобно тебе?

Жизнь, жизнь моя?

Возьми ее, возьми ее!..

…Мне больно, больно,

умираю!

Что это? Лиза? Ты здесь!

Боже мой! Зачем, зачем?

Ты прощаешь! Да?

Не клянешь?

Ах, как я люблю тебя, мой

ангел!

Красавица, богиня!

Хор

Господь! Прости ему!

И упокой

Его мятежную

и измученную душу.

Да помилуют Чайковского Силы небесные! Надежда на то, что за него заступится Дева-Матерь, которой нет на земле.