Борис Евсеев
Фото Льва Хамаза
В усадьбе Ясная Поляна в 93-й день рождения музея Л.Н Толстого 10 июня прошёл предпремьерный показ документального фильма «Запечатленный образ», или Лев Толстой и Илья Гинцбург: двойной портрет в интерьере эпохи».
Документальный фильм может многое. Документальный фильм, имеющий хорошую прозаическую основу – может почти всё. Двойной портрет писателя Толстого и скульптора Гинцбурга, необыкновенно точно вылепленный Константином Райкиным по контурам режиссёров Анны и Галины Евтушенко, превратился в осязаемый рельеф эпохи, не потеряв, при этом, мягкости человеческого тембра и полётности мысли.
Миг высказывания - важнейшая часть осуществлении замысла: искренность импровизации и прилюдное обновление традиций, тончайшими нитями диалога связывают зрителей и создателей фильма.
«Запечатленный образ» – и есть фильм-диалог. Диалог между Толстым и Гинцбургом, между временем и безвременьем, между кадром и голосом, культурой и анти-культурой.
Замысел, словно корабль, всегда приходит в оснастке жанра. Диалогическое слово, которое со времён Михаила Бахтина у нас в особой цене, и дало толчок для жанрового обновления: это двойной портрет, который содержит в данном случае уже не «параллельные», а «перекрёстные» жизнеописания! Такой «перекрёстный» портрет притянул к себе множество явлений и голосов, микро-новелл и историй, возникающих по ходу фильма. По сути, перед нами документальный кинороман, с перекличками, спорами, недоумениями, озарениями…
Тихий Вильно, середина 19 века, еврейская школа. Белокаменная ограда, мальчик с любопытными глазами и цепкими пальцами, вырезающими гвоздём из камня небольшие фигурки. Что его ждёт? Почтительные поклоны и зубрёжка? Схоластика и комментаторство? Ночные вздохи, скрываемые от матери, страстно желавший, чтобы сын занялся изучением талмуда?
Отступим ещё лет на двадцать. Граф Толстой – молод, и его, возможно, ожидает нечто вполне привычное: имперские вольности, офицерские кутежи с дуэлями, романы и романчики, а в конце – колючий блеск в глазах, и, рассечённая надвое, хорошо ухоженная бородка а ля великий князь Константин Романов.
Но всё происходит по-другому. И граф Толстой, и Элиас (позже – Илья Яковлевич) Гинцбург, каждый в своё время, сумели «вывернуть» из наезженной колеи, устремились к полной духовно-творческих приключений жизни.
В фильме творческие прорывы даны ненатужно. Вместо идеологических акцентов – цепочки фотографий и дневниковых строк, мысли писателя и проза скульптора, короткие ремарки сценаристов.
Однако постепенно из столкновения кадров и вязи слов проступает мысль: Россия страна неизбитых дорог и неизведанных возможностей. Скорей всего, только здесь всемирно известный писатель и скромный юноша могли перехлестнуться путями, стать необходимыми друг для друга.
Илья Гинцбург – первый скульптор, которому согласился позировать Лев Николаевич. Вообще же, Гинцбургом было создано около двадцати портретов великого писателя. И здесь не чувствуется «культурного принуждения» эпохи. А есть чувство людей конца Х1Х, ХХ и начала ХХ1 века: в Ясной Поляне происходит нечто живое, важнейшее!
Это и в самом деле так. Ясная Поляна – одна из главнейших точек на оси координат непресекающейся линии «русского космизма». Не все это знают. Но многие хорошо ощущают… Особенно остро- авторы фильма.
Илья Гинцбург часто приезжает в Ясную, где его любят и ценят. Толстой и Гинцбург переписываются и упоминают друг друга в дневниковых записях. Они говорят меж собой о Стасове и Крамском, Репине и Леониде Андрееве, про леса и воды, про сельские угодья и шум городов.
Топография фильма мало-помалу становится поэзией. Музыка, постоянно звучащая в фильме, оттеняет и подчёркивает различные психологические состояния героев. А кинотекст делается скульптурен.
Ощущение материальности текста, удалось перенести на экран. Как это получилось? Мне кажется, при помощи некоего «нового документализма».
Анна и Галина Евтушенко свой фильм «Запечатленный образ. Двойной портрет в интерьере эпохи», срежиссировали так, что он информирует, вроде ничуть об этом не заботясь. Мера информативности – есть мера новизны. Здесь примечательно то, что новизна в фильме есть, а вот угрюмых «стандартов» поиска этой самой новизны – нет! Нет и самой «похоти поисков», о чём упоминал Александр Блок. Но при этом есть нечто неотступно влекущее. Что? Думаю, правдиво-повествовательная, а по типу – экспрессивно-паузная интонация, а, кроме того, хроникальность, переходящая в летописность.
Новый документализм обязан быть «молодым». Чем «старый» кинотекст отличается от «молодого»? Тем, что молодые кинематографисты снимают молодое кино, а старые кинематографисты – старое? Совсем нет. Отличия другие: а) наличие несовпадений с нормой на один отрезок плёнки; б) постоянное возникновение в кадре новых и необычных культурных контекстов; в) разнообразие темпов повествования. Чередование скоростных и замедленных кино-мгновений, словно бы возвращает нас к истокам кино. При этом, проносящиеся картины не раздирают фильм, – кстати, умело снятый молодым кинооператором, выпускником ВГИКа (мастерская М.Аграновича) Ся Джень Каем, на части, - а делают ткань ленты плодотворно фрагментарной!
Юрий Тынянов, также занимавшийся и киноискусством, когда-то, написал: «Монументальные формы… разложились, и продукт этого разложения – фрагмент». Будущее качественного документального кино (как и качественной прозы) - в здоровой фрагментарности. Монтажные звенья, посредством которых «сцеплена» картина Анны и Галины Евтушенко – ценны сами по себе. Но при этом обладают главным качеством фрагмента: они не пытаются сказать всё! Пытаются путём «утяжеления» детали и острого фрагментирования, показать полноту действительности. А то и дело, возникающие по ходу фильма истории (о маленьком Толстом, услышавшем, как в бане голые величают друг друга «превосходительствами», и с той поры навек потерявшим почтение к генералам; о Шаляпине, кружащем в радостном возбуждении Гинцбурга) - сильно оживляют картину.
Пауза – важнейшая часть фрагмента. Когда голос Константина Райкина на миг замолкал, в паузах начинало звучать наше будущее. К середине ленты тремор возникающих фрагментов подсказал: фильм обращён не к истории – к современности. Страшные отзвуки кишиневского погрома, петербургский разгон демонстраций 1905 года, словно бы напомнили: а мы ведь, братцы, недалеко от тех времён ушли!
После событий – снова скульптура. Толстой сидит за круглым столиком и, поджав под себя ногу, пишет. Эта скульптура вроде далека от потрясений времени. Но время – не разброс слов, а список деталей! Объёмные, выламывающиеся из привычного ряда детали, крупней и выше обычных описаний. Иногда детали становятся символами времени. Концентрация деталей, сопутствующих толстовскому образу в этой скульптуре такова, что включила в себя и тихую Ясную, и гремучий Петербург, и колокольцы средне-русских полей…
Малая пластика Гинцбурга в кино выглядит не хуже, чем в музее, голос за кадром поворачивает скульптуру так и эдак, а когда голос уходит на второй план – детали как раз и проступают! В фильме они не составляют унылого и тупо просчитанного ряда: тут и дурацкий колпак, в котором Толстой – точь-в-точь юродивый, и натёртый студентами до блеска нос бронзового Дмитрия Менделеева, и слезы на газах Репина, и Лев Николаевич с велосипедом, и вопрощающе-молящий взгляд Гинцбурга уже советского периода.
Нельзя промолчать и про фото-жест. Подбор таких «жестов» выстраивает новый, находящийся за пределами плёнки, но сродственный ей ассоциативный ряд. Вот на фотографии, ломанные мужицкие плечи Толстого, чуть вздёрнутая голова, полуулыбка, влажные глаза. Это – 1905 год. Вот Гинцбург периода 30-х. Усталый и отстранённый взгляд пораненной птицы. Взгляд художника, созревшего в «толстовские» времена и не слишком понимающего кормление с рук времён советских.
«Мой щегол я голову закину,/ Поглядим на мир вдвоём,/ Зимний день колючий как мякина/ Так ли жёстк в зрачке твоём?»
Строки Осипа Мандельштама, написанные в декабре 1936 года, как нельзя лучше подходят и к работам Гинцбурга, связанным с Толстым, и к их совместным фотографиям.
Точно уловленный взгляд – ценней бумаг! А перекрестья взглядов – лучший способ передать мир, сделать его объёмным…
Лев Толстой когда-то записал в дневнике: «Переносишься в других. Хочется чувствовать через них». Фильм завершается зимней Ясной Поляной. Камера движется по комнатам, следуя за нынешним хозяином усадьбы, Владимиром Толстым. Через него мы лучше чувствуем, что было и что будет с усадьбой, с литературным и философским наследием Льва Николаевича…
И последнее. После этой, не заидеологизированной, не заказной ленты понимаешь: подлинное величие русской культуры – в прямом выходе в открытый космос деталей и мыслей, а также в отметании всех этих «анти», налипших на мозги и на пальцы: антирусизма, антисемитизма, анти-историзма и проч.
Настоящие творцы искусства не могут быть «анти»: они могут быть только «за». Такими были Лев Николаевич Толстой и Илья Яковлевич Гинцбург. Такими оказались Анна и Галина Евтушенко и весь коллектив, работавший над фильмом: они тоже за истинную культуру, за её непреходящие ценности.
