Доминик Давид
Министр обороны Сергей Иванов нередко говорит о возможности нанесения превентивных ударов, так же как и его американский коллега Дональд Рамсфелд.
Фото Reuters
После крушения биполярного мира доверие между Западной Европой и Россией до сих пор опиралось на определение общих интересов безопасности. Однако вовсе не обязательно, что эти интересы и ведущиеся сейчас дискуссии достаточны для развития общей культуры безопасности – желания думать и действовать сообща.
Первое общее дело должно касаться определения угроз. Европейские страны и Россия уже многое сделали в этой области – в рамках Совета Россия–НАТО, программ по совместному уменьшению угроз, наконец, в ходе диалога Москвы и Евросоюза. Все эти контакты часто носят скорее политический, чем конкретный характер, но имеет место и реальное сотрудничество. Подталкивает к нему главным образом развитие новых опасностей – транснационального терроризма и распространения ОМУ. Выявление общих угроз прогрессирует, даже несмотря на то, что мы не можем одинаково воспринимать отсутствие безопасности. Тем более, что иногда в ходе учений российских военных всплывают странные вещи.
Русские, как и мы, по-особому воспринимают свое окружение: большое место тут занимают вопросы становления бывших советских мусульманских республик, а также проблемы Кавказа. Относится сюда и происходящее на Северном Кавказе (терроризм, географическое расползание чеченского конфликта), что, похоже, конкретизирует в России новую дискуссию об угрозах. Эта дискуссия создает проблемы и для нас, в Западной Европе.
Все разворачивается таким образом, как если бы Москва наподобие Америки Джорджа Буша создала новую парадигму международных отношений с элементом, который объяснял бы все, – Международным Терроризмом, натравленным на Россию. С этого момента стратегии обеспечения безопасности – как международная, так и внутрироссийская – сводятся к борьбе с терроризмом. После Беслана официальная Москва говорила одновременно на языке молчания и мобилизации: молчания по Чечне и мобилизации в войне против глобального террора. В первую очередь Москва объявила о возможности нанесения превентивных ударов – по примеру, поданному Вашингтоном.
Ужасные события в Беслане и несогласованность действий спецслужб (которая, к слову, есть не только в России) вызвали на Западе волну эмоций. И все же последовавшая за этим настройка Москвы на тон Вашингтона – тон, в котором недостает как политического, так и стратегического содержания, – представляет проблему для европейцев, которые смотрят на мир под другим углом. В 2003 году для всех были очевидны расхождения во взглядах в Старом Свете. Сейчас общественное мнение в Западной Европе уже достаточно едино в том, что: 1) проблемы безопасности не ограничиваются лишь вопросами транснационального терроризма или действиями какой бы то ни было «оси зла»; 2) вопросы, возникающие вследствие проблемы терроризма, нельзя решать только военными средствами. Очевидно, что заимствование Москвой навязчивой антитеррористической идеи Вашингтона (которая привела к тупику в Ираке, при этом не обеспечив безопасность США) может стать предметом озабоченности в диалоге Россия–Евросоюз.
Известно, что идея «мощи» оказалась в центре дебатов о строительстве Евросоюза. Взгляды порой сильно расходятся: некоторые выступают за то, чтобы Единая Европа была лишь системой экономической организации, системой, предполагающей невозможность возникновения внутренних вооруженных конфликтов; другие считают, что Евросоюз должен обеспечивать свою безопасность и свои специфические наработки как невоенная, гражданская сила; есть и такие, кто жаждет появления «всеобъемлющей» европейской мощи, когда можно было бы прибегать к любым акциям – гражданским, дипломатическим или военным. Однако все страны – члены ЕС приняли идею о том, что их суверенитет отныне следует трактовать по-новому. Ряд государств по тем или иным причинам менее охотно готовы расставаться с прежними признаками суверенитета. Это Дания, Великобритания, Франция или новые члены союза.
Создается впечатление, что России с трудом удается отходить от старого мировоззрения, согласно которому между суверенитетом и мощью ставится знак равенства, а мощь, в свою очередь, отождествляется со способностью давать отпор как на внешнем, так и на внутреннем фланге. Откуда пошло это утверждение насилия внутри, а мощи вне своей страны, известно: виной тому странная природа политической власти в России, крушение советской державы, вызвавшее необходимость в новой национальной конструкции, восприятие себя в качестве сверхдержавы, наконец, требование народа навести порядок после ельцинской анархии. Утверждение национальной мощи России тем не менее несколько парадоксально. Где она может проявиться? В СНГ или же его части? Президент Путин действительно превратил восстановление российского влияния на этом пространстве в одну из осей своей политики, по важности сопоставимую с политикой в отношении США.
За последние 20 лет российско-американская ось неплохо сохранилась. Причина тут в том, что США заинтересованы свести к минимуму вред от России (в частности, это касается распространения технологий и вооружений). Кроме того, эту ось Москва воспринимает как последнее, что осталось в наследство от былой сверхдержавы СССР. Однако по большей части это обман. Ведь именно когда Россия оказывается один на один с Америкой, вес Москвы наименьший.
Отношения России с Евросоюзом страдают от того, что сами страны-члены с трудом осознают, как функционирует структура, в которой они состоят, что уж тут говорить о тех, кто в ЕС не входит. Играет роль также и некая нерешительность России – страны, одновременно постсверхдержавной и донациональной. По меньшей мере, по этой причине неясны выбор приоритетов ее дипломатии и иерархия инструментов, которые она намеревается использовать.
Обеспечивать безопасность – это значит не просто располагать средствами для ведения и победы в войнах в понимании традиционных военных культур. Это значит уметь оценивать новые стратегические ситуации, когда гипотеза центрального сражения отходит на второй план, а на первом оказывается целый спектр различного рода противостояний. Это значит обзавестись средствами для управления этими ситуациями, прийти к согласию по ним и одновременно по тому, каким способом их разрешать.
Россия представляет для нас проблему как из-за места, отведенного власти в управлении страной, так и из-за нарушения межличностных отношений, когда обязанность защищать жизнь своих граждан не является ключевой для государства. Играет роль и культура органов безопасности (а именно их взаимоотношений и методов работы).
Все это порождает Чечню и Беслан. Чечню, поскольку помимо того, что это современный пример имеющего многовековую историю ирредентизма, очевидно, что чеченский кошмар – это также результат отсутствия политического контроля за военными подразделениями, отсутствия контроля за собственными подчиненными со стороны аппарата безопасности. В Чечне проявляется кавказская проблема, но, возможно, даже больше русская проблема. В Беслане же ужасный захват заложников выявил недееспособность служб безопасности на всех уровнях: координации действий служб, командования на месте, использованных концептов и методов, оружия. В Северной Осетии было продемонстрировано отсутствие технической, функциональной, психологической адаптации этих сил к сегодняшним задачам, отсутствие их эволюции, несмотря на удары, нанесенные в последние годы. Будто бы не было Дубровки┘
Эта неприспособленность сама по себе трагедия, поскольку она бьет по российским гражданам. Все идет так, как если бы серьезная работа, которую в последние 15 лет ведут над собой и над новыми измерениями безопасности западные армии, прошла не замеченной для российских сил. Однако это впечатление несколько противоречит реальности: российские военные вместе с нами участвовали в международных операциях, в частности на Балканах, оказывались в ситуациях, отличных от упрощенных ситуаций войны. И все же этот опыт и знания как будто не дошли до российского аппарата безопасности. Европейские армии были вынуждены, хотя это было непросто сделать, адаптироваться к новому миру как в плане приоритета ценностей (защита населения, защита меньшинств, примирение и реконструкция гражданских обществ), так и в техническом плане.
Напрашивается законный вопрос: может быть, между западными силами безопасности и их российскими коллегами существует культурный разрыв? Этот разрыв должен представлять проблему прежде всего для российского общества. Ведь силы безопасности страны доказывают свою несостоятельность в разрешении конкретных ситуаций и представляют наиболее неподвижную часть стремящегося к демократии российского общества. Нам предельно ясно, почему эти силы не трансформируются так же быстро, как другие секторы общества: ужасное политическое, социальное и финансовое унижение, которое выпало на их долю в 1990-х, многое объясняет. Однако сегодня эта неподвижность, несомненно, является центральной проблемой для российской безопасности, которой по-прежнему будет бросать вызов терроризм; для российской демократии, поскольку навязчивые, но непродуманные идеи по наведению порядка вовсе не способствуют прозрачности и гибкости, необходимых для создания демократического гражданского общества.
Помимо прочего, этот культурный разрыв ставит под вопрос возможность появления культуры общей безопасности между европейцами, перспективу сотрудничества наших аппаратов – военных и по обеспечению безопасности. Между тем перед лицом глобализации проблем это сотрудничество становится все более необходимым.
Россия, бесспорно, сделала выбор в пользу партнерства с Западом. Однако партнерство – это не просто красивое слово, это правило существования, правило совместной жизни. Нам необходимо партнерство с Россией, партнерство стратегическое, близкое, долгосрочное для организации и поддержания мира на континенте. Мы должны услышать Россию, но и она должна услышать нас.
Адаптация огромного российского общества со всеми его бесчисленными богатствами и с его слабостями потребует немало времени. Для реализации этой задачи Россия имеет право рассчитывать на нашу помощь и уважение. Будучи партнерами (если мы действительно таковыми являемся), мы должны судить, оценивать друг друга. Европейцы, и Евросоюз в частности, ничуть не выходят за рамки своей роли партнера, когда задают Москве вопросы по поводу того, как та обеспечивает безопасность россиян.
Конечно, эволюция менталитетов и культур будет медленной. Она зависит прежде всего от открытости военных аппаратов и аппаратов безопасности, а также открытости диалога, который они ведут. Следует организовать обмен людьми, открыть системы образования, вести диалог по методам и наработкам. И делать это надо на уровне военных (российский военный аппарат остается самым закрытым в Европе) структур внутренней безопасности, молодых преподавателей университетов. Долг Евросоюза – предложить беспрецедентно широкую помощь в образовании элиты российской демократии, в стратегическом диалоге по вопросам безопасности между институтами и гражданскими фондами.
Париж
