Алексей Богатуров
Российские руководители на пару дружат с иностранными лидерами.
Фото Reuters
Новый политический сезон – повод подумать о пройденном и заглянуть в будущее. Президенство Дмитрия Медведева добавило эмоций и гибкости в международную политику России примерно в такой же степени, как 8–10 лет назад приход Владимира Путина привнес в нее твердость и холодный прагматизм. Смена тактики прошла гладко и не породила ни аппаратных, ни идейно-содержательных спазмов: российская политическая традиция становится более зрелой. При этом внешняя политика выглядит неблекло и однотонно. Напротив, в ней проявляются разнородные тенденции, сочетание которых образует необычный контекст.
Скажем, в отношениях с США, например, вполне заметно желание «перешагнуть» через трудности, столь свойственное в 1980-х годах дипломатии перестройки. Суетливая попытка «прорыва» в сфере поиска компромисса по контролю над вооружениями в 2009–2010 годах – определенно реликтовая горбачевская черта. Во всяком случае, так она воспринималась большинством и русских, и американских экспертов, настораживая тех и других невольными мыслями о среднесрочных и отдаленных последствиях тех соглашений, которые второпях подписывались и при Михаиле Горбачеве, и при Борисе Ельцине. Причем при первом меньше, чем при втором.
Хотя второго после его ухода думцы возвеличили законом почти до небожителя, а отдать должное Горбачеву до сих пор ни ума, ни мужества ни у кого не нашлось. Надо полагать, неприятно депутатам думать, что сама возможность существования парламентаризма и президентства в России – прямой результат горбачевской перестройки.
Между тем переосмыслить уроки двадцатилетней давности в духе современности полезно. Модернизация России – фундаментальная задача, и решить ее вне сотрудничества с западными странами нельзя. Идея правильная. И все же очевидно, что если вместо «модернизация» в известном лозунге написать «демократизация», то получится в точности тот тезис, слепое следование которому в начале 1990-х годов привело систему международных связей России в упадок, из которого их до сих пор так и не удается окончательно вывести. Поэтому, говоря о цели модернизации, ошибкой было бы не думать о ее цене и стоимости.
Во что обойдется решение такой задачи с точки зрения ситуации внутри России, жизни россиян – это, грубо говоря, стоимость. А сколько денег из нефтяных доходов за это придется заплатить западным партнерам и отечественному жулью, которые на этом партнерстве станут неизбежно пробовать нажиться, – это, так сказать, цена. Обратим внимание: тема цели в речах лидеров и СМИ звучит громко и уже назойливо, а темы цены и стоимости даже не слышно. Снова «не пожалеем живота своего» или, наученные опытом, дадим себе труд определить: как быстро и на каких условиях разумно строить новую гармонию партнерства с Западом?
Нет худа без добра. Наша странноватая «сдвоенная» система выработки решений в диалоге Кремля и Белого дома на Пресне может быть полезной в том смысле, что оба лидера России способны умерять друг друга в оценке того, что можно и нужно получить от сотрудничества с ЕС и Соединенными Штатами.
За прошедшие годы президент Дмитрий Медведев добрал опыта и, насколько можно судить, чувствует себя в международных вопросах свободно и уверенно. У него, похоже, сложились собственные личные отношения с президентом США Бараком Обамой. Вряд ли наедине они беседуют о вере, как это делали Путин и Джордж Буш-младший. Но у них много общего – инстинктивный либерализм, желание размягчить жесткие устои международной жизни, подвергая сомнению некоторые, казалось бы, незыблемые постулаты. Обама решается вслух намекать на то, что Америке необязательно быть «главным мировым лидером». Медведев фактически ставит под сомнение аксиоматичную до него идею равноприближенности России к Востоку и Западу, откровенней акцентируя приоритетность западной составляющей российских внешнеполитических приоритетов.
Можно предположить, что более сложным сюжетом для обсуждения двух лидеров является сфера внутренней политики. Внутри США самого Обаму ругают социалистом и государственником, полагая, что это плохо и опасно. Но от этого он не становится меньшим поборником американской модели демократии, чем был всегда и благодаря достоинствам которой сумел сделаться президентом.
Российский президент тоже демократией в России явно озабочен, хотя твердо стоит на позиции развития особой политической модели, относимой учеными к вариантам «нелиберальной демократии». Соответственно и модернизация в России является «ограниченно-либеральной». Это не авторитарная модернизация – как в Чили и в Южной Корее во второй половине прошлого века. Нельзя ее отнести и к модернизации авторитарно-плюралистического типа, как в Китае. Политическая основа российской модернизации – октроированный либерализм, либерализм сверху, дозированный ровно настолько, насколько это кажется уместным и целесообразным высшему руководству.
Парадоксальным образом лидеры в России уже перестали быть авторитарными, а страна не стала демократической даже в смысле устремлений большинства населения. Народ желает не свободы и ответственности за то, как (хорошо или плохо) он ею воспользуется. Напротив, он стремится к несвободе, покровительству государства и освобождению себя от ответственности за собственные глупости – в ходе выборов, например. Похоже, Медведев не ссорится с Обамой по вопросам демократии главным образом потому, что оба находят в себе достаточно ума и осмотрительности не увлекаться обсуждением «домашней кухни» их президентств.
В таких обстоятельствах можно размышлять о нескольких перспективах отношений России с Западом. Во-первых, о шансах восстановить «сердечное согласие» на основе присоединения Москвы к международно-политической платформе США и ЕС – разумеется, только в той мере, в какой между Америкой и Единой Европой бывает консенсус. Эта идея симпатична российскому президенту, но он не чувствует достаточной поддержки ей ни внутри собственной страны, ни в кругу наиболее привлекательных западных партнеров.
Во-вторых, речь может идти о пребывании России на платформе «конструктивной оппозиции», но в составе западного мира. В сущности, нечто подобное имел в виду Путин под занавес своего президентства. Но он оппонировал Западу слишком жестко – во всяком случае, так полагали четыре года назад политики того поколения, которое продолжало грезить о возвращении России на позицию «вечного да», как было на протяжении большей части 1990-х годов. Фактически наша дипломатия в основном придерживается этой линии, пробуя делать от нее осторожные отступления. Отказ западных стран принимать всерьез предложения Москвы, например, об общеевропейском договоре, работают в пользу сохранения такого выжидательного курса.
В-третьих, сам собой вырисовывается вариант ограниченного и неформального альянса России с другими странами БРИК на основе объективного интереса новых центров ускоренного развития к сотрудничеству между собой в той мере, в какой их стесняет экономическая конкуренция с Западом. Подобная линия может представлять собой прежде всего символическую альтернативу партнерству с Западом или с одним Китаем. Но политически и психологически она обладает привлекательностью именно в силу отсутствия связанных с ее проведением жестких обязательств. Ведь партнерство с США, ЕС и Китаем автоматически политизируется. А это сопряжено с ограничением действий России. Согласиться на это Москва может только при наличии весомых выигрышей, способных эти ограничения компенсировать. Но ни Вашингтон, ни Брюссель, ни Пекин щедрости по части предоставления России привилегий не проявляют.
Вот и получается, что, желая сближения с экономико-технологическим авангардом мира, Москва держит ухо востро: если сближение с Западом возможно на базе разумного компромисса, «встречи на середине пути», то и прекрасно. Но что, если сближение, «партнерство» означает безоговорочное «присоединение»?.. Непохоже, чтобы в российской элите по этому вопросу сложился консенсус.
