Алексей Богатуров
Экономический спад подталкивал лидеров к согласию.
Фото Reuters
Вопреки росту умеренно оптимистичных оценок мировой ситуации серьезными экспертами на протяжении большей части минувшего политического года международное положение в целом скорее усложнилось. Вместо тревожной, но однонаправленной и в целом уже понятной кризисной тенденции в мировой экономике мир стал постепенно тревожиться по поводу политической неопределенности.
Кризис мировых финансов оказал двойственное влияние на Россию. Негативно повлиял на ее хозяйство, но благотворно сказался на российской внешней политике, сломив тенденцию к нарастанию трений между Москвой и Западом, вызванных грузинской авантюрой 2008 года.
Приливы надуманной критики в адрес России натолкнулись на мощную волну реального беспокойства о состоянии финансовых рынков, ради стабилизации которых Западу, Китаю и России было необходимо действовать сообща. Антикризисная солидарность превзошла антироссийский настрой союзников Саакашвили на Западе, и обсуждения в рамках G20 заняли основное внимание мировых лидеров. Сегодня, однако, пик финансового кризиса пройден, а вместо него проявляются признаки политико-психологического кризиса. В мировой политике исчезла антикризисная доминанта. В мире стала нарастать неопределенность.
Во-первых, аналитики смогли более или менее удовлетворительно объяснить причины кризиса, но они не смогли дать рецепт развития мировой экономики без спекуляций и злоупотреблений, которые породили катаклизм 2008–2009 годов. Частный сектор спасен, но он недоволен ростом вмешательства государства и готовится вернуть себе временно ограниченную свободу действий.
В-вторых, ситуация нанесла удар по планам преодоления зависимости от углеводородного сырья. Несмотря на падение спроса на него, кризис не сломал ценовых пропорций в нефтегазовой сфере и повышающей тенденции в ценообразовании. Сохранился фактор международной конкуренции за энергоресурсы. Вместо радикального и романтического лозунга «новые источники энергии вместо нефти» мировая экономика продолжила развиваться на базе консервативной формулы «новые источники вместе с традиционными». Такая умеренно консервативная формула, насколько можно судить, заложена и в логике концепции модернизации России: развивать наукоемкие сегменты российской экономики наряду с сырьевыми.
В-третьих, сила и «харизма силы» остались важнейшими элементами миросистемного регулирования на региональных и глобальном уровнях. США сделали вид, что прекратили войну в Ираке, хотя американское военное присутствие осталось определяющим элементом внутриполитического развития этой страны. Война в Афганистане не свернута, а укрепление позиций талибов в афганской провинции не дает основания для прогнозов относительно близкой стабилизации ситуации в этой части мира.
На общемировом уровне сохранились разногласия России и США по поводу элементов инфраструктуры ПРО в Европе. Российско-американской договор 2010 года подписан, но не ратифицирован. Причем его подписание произошло на политико-психологическом фоне пика «антикризисной солидарности», а ратификация в силу разных причин откатилась к периоду, когда страхи перед кризисом уже перестали оказывать на политиков свою сплачивающую и умеряющую роль. В итоге ратификация остается под вопросом.
В-четвертых, американская администрация оказалась в ситуации, когда ей объективно важнее избежать раскола внутри американского истеблишмента по вопросам внутренней политики, чем противостоять республиканцам по проблемам политики внешней. Ратификация договора с Россией для сторонников Барака Обамы вряд ли важнее, чем замирение внутри Конгресса в ситуации, когда команда президента встревожена относительным сокращением его популярности в связи с катастрофой в Мексиканском заливе и скандалом из-за проекта сооружения мечети на месте зданий в Нью-Йорке, разрушенных террористами в сентябре 2001 года.
Парадоксальным образом Обама выступает не ярым и бескомпромиссным «солдатом демократии», как полагалось бы лидеру его партии, а разумным и поразительно хладнокровным прагматиком, рыцарем всеамериканского компромисса. Он не хочет поляризации в американском обществе, даже несмотря на то, что вследствие этого теряет часть электоральной поддержки. Похоже, что идея примирения (черных и нечерных) в системе его политических идеалов выше идеи оппозиции либерализма и консерватизма в США.
Это в известной мере сказывается на международно-политических подходах президента, нейтрализуя в них бескомпромиссность. Но одновременно это повышает его уязвимость перед критикой американских правых, не любящих ни Россию, ни все иностранное вообще. Обама выглядит в этом смысле «умеренно левым прагматиком», что очень резко контрастирует с «правым идеализмом» Джорджа Буша, практическим воплощением которого в американской внешней политике были в 2010-х годах «смены режимов» и «насильственная демократизация» стран, недружественных Соединенным Штатам. «Дилемма Обамы» – выбор между нежелательной для него поляризацией в американском обществе и столько же неприятной перспективой быть обвиненным в отходе от канона американского понимания либерализма как антипода социализму. Сохранить идейно-политическое равновесие ему сложно.
В-пятых, в международных отношениях отчетливо заметно тяготение к поиску «срединного пути». В США президент ищет способа упредить «контрлиберальную революцию правых», а в России ломают голову над тем, как обойти «дилемму выбора» между Соединенными Штатами и Китаем – выбора, который уже 20 лет пробуют навязать Москве и восточные, и западные партнеры, в равной степени обижаясь, когда российская дипломатия уворачивается от такого выбора, резонно считая даже его логику не соответствующей сложности современного мира. В сходном положении и Евросоюз. В Брюсселе серьезные люди думают о выгодах устойчивого развития ЕС с опорой на энергосырьевой потенциал России и одновременно – о необходимости избежать скандала в «европейском интеграционном семействе» из-за упрямо антироссийского настроя малых и средних восточноевропейских стран, принятых в Евросоюз после 1991 года.
В-шестых, многие крупные и развитые страны мира, в том числе Россия, ощущают внутри себя нарастающее давление этнических меньшинств, либо исторически проживающих на их территории, либо возникших вследствие глобализации демографических процессов и миграционных потоков.
Либерализация законодательства в США, многих странах ЕС и России в предшествующие два десятилетия резко ослабила ассимилирующие влияния на этнические меньшинства и даже стимулировала процессы их этнической консолидации, часто принимавшие наступательные формы. В итоге этнические меньшинства стали развиваться по логике замкнутых анклавов, внутри которых ослабли стимулы адаптации меньшинств к окружающей культуре большинства. Это породило противоречия, которые продолжают обостряться, в странах ЕС сильнее, чем в США и России. Реакцией на активизацию попыток меньшинств добиться равенства и иногда даже преимуществ в отношениях с большинством спровоцировало в ряде государств ЕС (и не только там) рост правых, ксенофобских и расистских настроений. Этнодемографическая глобализация внесла лепту в потенциал мировых противоречий.
В-седьмых, значимой характеристикой мировой ситуации становится девальвация обязательств в рамках исторически сложившихся союзов солидарности. Стоит обратить внимание на то обстоятельство, что военно-политические договоры традиционного типа, «договоры солидарности против общего противника» после 1991 года подписываются реже, а если подписываются, то вызывают сомнения своей практической эффективностью в смысле ведения совместных боевых действий странами-участницами. Это, насколько можно судить, в равной степени относится к «глобальному монстру» НАТО и, например, к ОДКБ. Как структуры профилактики военной угрозы и механизмы военно-экономического и военно-технического сотрудничества эти союзы работают – с поправкой, конечно, на разницу в выделяемых для этого ресурсах. В собственно военном смысле – вопрос гораздо менее ясный.
Прежде всего потому, что НАТО, относимая в разряд «сильных союзов», еще в первой половине первого десятилетия XXI века фактически отказалась от принципа солидарного военного действия «все вдруг», заменив эту формулу механизмом «коалиции желающих». Воевать должны не все государства-члены. Вступать в войну могут только те, кто находит возможным и нужным это делать. При этом союз в целом не считает такую практику аномалией. Судя по фактам, союз НАТО сегодня – это союз дипломатической и политической солидарности, а не союз военного действия.
Но Россия, не будучи членом НАТО, была солидарна с США в 2001 году. Более того, в отличие от многих государств – членов этого блока она оказывала Вашингтону помощь военно-политического характера против талибов. В менее явных формах такое взаимодействие продолжалось время от времени и позже. Очевидно, исторически апробированные правовые рамки взаимодействия между странами оказываются более узкими, чем его реальное наполнение. Более того, реальный контекст отношений России с Западом стал сложнее и динамичнее, чем представления о том, что реалистично и не реалистично в отношения между Москвой и НАТО.
За 20 лет сложилась практика периодического (пусть даже только эпизодического) функционирования России в качестве элемента военных кампаний НАТО. Одновременно фактом стал полугласный отказ НАТО, точнее, его лидирующего ядра от строгого следования формальным критериям принадлежности к кругу участников Вашингтонского договора 1949 года. Это создает международный контекст, в котором вопрос о постоянном долгосрочном военно-политическом сотрудничестве между Россией и НАТО без формального присоединения России к этому союзу перестает быть невозможным. Конечно, для этого сохраняются политико-психологические барьеры. Речь прежде всего идет о политико-идеологических противоречиях и негласном соперничестве за лидерство – теперь уже региональное и главным образом в Старом Свете. Процесс адаптации обществ и элит России и западных стран к подобной перспективе сложен и неспешен, хотя за 20 лет стало совершенно очевидно, что он идет.
До его завершения Российская Федерация должна быть сильной, по крайней мере в такой степени, чтобы исключить соблазн любой страны мира попробовать оказывать воздействие на российскую внешнюю и внутреннюю политику при помощи давления – будь то даже под предлогом поучения демократии и нормам соблюдения прав человека.
Вместе с тем «потенциал отвращения» потенциальных противников может быть обеспечен даже при довольно ограниченном ядерном потенциале России. Главное, чтобы качественные характеристики такого потенциала исключали вероятность его нейтрализации силами и средствами любой страны или блока стран. Будет это называться прежним термином «паритет» или каким-то новым, этот потенциал должен обеспечивать способность нанести ответным ударом неприемлемый ущерб всякому, кто рискнет первым напасть на Россию. Пока нет оснований думать, что военная модернизация нашей страны мыслится вне рамок такого ее понимания.
