Мария Ремизова Олеся Николаева. И разлука поет псалмы. Стихи. "Но такой, как я, - юродивой, странной деве нерадивой / посреди скорбей, отверженности, хлябей, кораблекрушений / с этой цитрою рыдающей, с мандолиной несчастливой, / оттого еще таинственней, оттого еще блаженней..."
Ирина Полянская. Читающая вода. Роман. Окончание. От истории и теории искусства кино автор переходит к размышлениям о собственно истории и связи ее с вообще искусством: "В упряжке Истории катится искусство, и катится красиво, как барин, промотавший наследство на цыганок, - отечественная словесность с отточенными, как бритва, перьями, архитектура с глыбами мрамора для будущего поголовья вождей, музыка с "туркменской сюитой", с "золотыми колосьями"... Кинодеятели будут снимать эту охотно позирующую им историю, пятясь своими объективами задом наперед". Но видит автор и обратную зависимость истории от искусства, его влияние на историю: "Революцию 1848 года во Франции вызвали Камилла Корнеля и Федра Расина, сыгранные Рашелью", более того: "Полина Стрепетова подготовила убийство Александра Второго, сыграв Елизавету в "Горькой судьбине" Писемского". И все это нанизано на историю жизни режиссера, от чьего недоснятого и смытого по решению сталинской приемной комиссии фильма "Борис Годунов" остался только флакончик со смывочной жидкостью.
Нина Горланова. В детские края. Стихи, быстрые, крохотные (хотя Новиков, например, пишет короче) и как будто спонтанные, словно реплика, на бегу вставленная в чужой разговор.
Александр Тимофеевский. Дымок спаленной жнивы. Стихи. Очень смешные и очень не юмористические. Надо бы процитировать "Отрывок из неотправленного письма" о Достоевском и Островском, увидевших в одном народе два разных, но за недостатком места - другое: "Вчера на Волгу съездил в Конаково, / Чтобы встречать со спиннингом рассвет, / И карася поймал там вот такого!!! / Карась в России - больше чем поэт".
Борис Екимов. Житейские истории. Про то, как мужикам в российской деревне рассказы бывшего односельчанина о немецкой тюрьме, куда он попал за то, что перегонял в Россию ворованые, очевидно, машины, кажутся сказками, а сама эта тюрьма - не то курортом, не то даже раем ("Про чужбину"); о смерти соседки, старухи довольно вредной, а все равно жалко ("Сирота"); о прозрачном и звонком первом льду на Дону и Нижнем озере ("На льду"); наконец, о тихой старой женщине, продающей отдыхающим в Коктебеле букетики из сухой полыни: "На стенку повесите... Так хорошо пахнут". А никто не покупает ("У теплого моря").
Юрий Буйда. Рассказы о любви. А также счастье, достоинстве и даже тайном величии людей одиноких, странных, отверженных, любить которых вроде бы невозможно. Нагромождение признаков одинокости и "странности" героев у Буйды доходит до фантасмагорических пределов. Например, герой рассказа "Через "фэ": горбун, карлик, носит сталинский френч, работает в морге, рыжий, бритый наголо, фамилия Голубеф, детдомовец, еврей и т.д. (можно было бы продолжить). Собственно, разница рассказов (их три: "Химич", "Через "фэ" и "Одноногая жизнь одноногого мужчины") - только в качестве и количестве этих самых признаков странности и одинокости.
Милан Кундера. Обмен Мнениями. Маленькая повесть с формальными элементами пьесы. В четырех актах с happy end"ом. Перевод с французского Елены Румильняк.
Игорь Померанцев. Стихи. При выходе из венецианской цирюльни - сочинить vers libre на русском языке, но так, чтобы в нем позвякивали китайские колокольчики... "А я уже было / совсем забыл, / при каких обстоятельствах, / на каком лирическом подъеме / написал в двенадцать лет / стихи "Бедро парикмахерши", / а теперь вспомнил, / выйдя в солнечную вербную субботу / из венецианской цирюльни". Автор живет в Праге.
Елена Елагина. Стихи. Лирика, в которой чувства и мысли автора, а соответственно, и следующего за ним читателя периодически не то чтобы тонут, но грозят захлебнуться и утонуть в закручивающемся омуте образов и слов, и приходится, как веточку с берега, протягивать в середине стихов что-нибудь вроде: "О чем же теперь катрен?" или "О чем мы, старик Басе?", а то и прямо напоминать: "Но ведь я - о любви"...
Олег Дудинцев. Убийство времен русского ренессанса. Повесть. Коммунально-криминальная хохма в шестнадцати главах с прологом. Жильцы третьего подъезда дома # 5 по Турбинной улице, обычные и даже приличные люди, скидываются и "заказывают" поселившегося у них на чердаке и доставшего их бомжа. Закладывает всех, естественно, бабушка крепкой коммунистической закалки. Следователи прокуратуры и оперы уголовного розыска, расследующие дело, - все как будто из известного питерского милицейского телесериала... Словом, в конце концов выясняется (как читатель, признаться, и ожидал уже задолго до этих самых "концов"), что никакого убийства не было: "киллер" - сборщик с оборонного завода - бомжа пожалел, даже денег из своего аванса выделил, от чего тот почти к новой жизни возродился...
Василий Русаков. Стихи. "Неужели уже никогда не воспеть нам деяний героя / И жены его, нежножеланной и строгой подруги? / И язык наш разрушен, как бедная Троя... В метро я / Мимоходом читаю рекламу - товары, услуги, / Даже чьи-то стихи в переводе Степанова"... и т.д.
Викки Баум. Золотые туфельки. Роман о прима-балерине. Продолжение последнего из тридцати романов писательницы (1888-1960), автора нашумевшего в свое время романа "Гранд-отель" (по которому был снят фильм с Гретой Гарбо в главной роли). Печатается с сокращениями. Перевод с немецкого Галины и Ирины Муравьевых. Начало см. Звезда # 10. Окончание следует.
Эрнст Кречмер. Гениальные люди. Две главы из посвященной вопросу гениальности книги немецкого психолога и психиатра (1888-1864), установившего связь между строением тела человека и его психикой. В одной главе - о гении и демонизме, в другой - "анатомия пророческой гениальности" на примере психологического анализа личности Жан-Жака Руссо. Перевод с немецкого и вступительная заметка Г.Ноткина.
Доверие к потоку, или Беспечный педант. Петр Вайль в беседе с Иваном Толстым. К 50-летию Петра Вайля. Беседа едва ли не обо всем на свете, но больше всего - о Бродском. "Бродский меня научил своими эссе чередованию историй и рассуждений".
От стихотворных экспериментов Александра Левина "кудаблин-тудаблин" поначалу оторопь берет: "испортилась кожа / испортилась рожа / испортилась лысина / живот и орясина / точнее балясина / а может уключина...". Потом приходишь в себя и понимаешь - кажется, испортилось что-то в голове у господина пиита.
Три рассказа из подборки Юрия Буйды имитируют типологические черты литературы того исторического периода, к которому относятся описываемые в каждом из них события: накануне Первой мировой, Гражданская, наши дни. Четвертый рассказ продолжает калининградский "мифологический" цикл, благодаря которому автор в основном и известен.
Продолжение романа Михаила Шишкина "Взятие Измаила" скорее запутывает, чем проясняет содержание предыдущей части. "Мы - лишь форма существования слов. Язык является творцом и телом всего сущего". Персонажи продолжают свободно перескакивать из одной исторической эпохи в другую, давая автору возможность демонстрировать виртуозное владение всеми стилями речи. Некоторые пассажи пронзительны, но самодовлеющая языковая игра заставляет подозревать мнимость стоящих за ней эмоций.
Стихи Михаила Синельникова в подборке "Я становился всем" обнаруживают скорее искушенность автора в стихотворческой технике, чем подлинные признаки того священного безумия, которое, по Платону, единственно и порождает стихи.
Рассказ Асара Эппеля "Чужой тогда в пейзаже" "топографически" продолжает цикл "Травяной улицы", хотя "методологически", наоборот, уходит от него. "Всесильный бог деталей", Асар Эппель теряет здесь обороты, увлекаясь попытками приживить "метафизический" привой к натуралистическому подвою.
Воспоминания Елены Берковской о Пастернаке "Мальчики и девочки 40-х годов" - не столько возможность узнать что-то новое о Пастернаке, сколько повод вглядеться в личность самого автора мемуаров.
Николай Климонтович. Последняя газета. Роман. О новой российской мелкобуржуазности, пришедшей на смену советско-интеллигентности. Писатель, в прежние годы кормившийся литературой (и, надо сказать, в не меньшей степени и халтурой; последней при этом - без какой бы то ни было брезгливости), теперь идет за большие, впрочем, деньги на "поденщину" в некую "Газету", становящуюся в романе квинтэссенцией этой самой мелкобуржуазности вообще. По пути (на котором писатель опускается во всех смыслах все ниже и ниже) - описание типов и нравов "Газетного" мира: от высшего, "светского" общества до их шестерок-секьюрити. От верхних этажей "Газеты" до безлюдного подвала, в котором, как обнаруживается, тайно идет под нож практически весь ее тираж: "Газеты не было, Газета была фантом".
Елена Наумова. Между небом и землей. Стихи, все вроде бы разные, но в то же время и с той одинаковостью, какая бывает, скажем, у авторской песни.
Ролан Быков. Дочь болотного царя. Киносказка. В которой есть все: бездетные, но добрые король с королевой, девочка рождающаяся из цветка, красавица, превращающаяся по ночам в жабу, жаба, превращающаяся в человека, толпы женихов, заклятья, рыцари, благородный юноша, совершающий подвиги во имя любви, путешествия, в том числе и по морю, мазь вечной молодости, колдун, путающий заклинания, разлука, скитания, неузнавание при встрече и много чего еще чудесного и сказочного, а сверх того еще и постельная сцена. В конце - свадьба.
Вячеслав Пьецух. Дневник читателя. О русской истории, народе и русской натуре (попутно и о прочем) с беглым цитированием Достоевского, Пушкина, Чаадаева, Пришвина, Греча, Герцена, Афанасьева и др. "Вообще русак как чисто национальная единица чрезвычайно многосторонен, единственное, чего в нем нет, - это самодовольства, которое вызывает упадок культурных сил. Нам все интересно и задевает, мы разумом и духом устремлены вовне, в каждом из нас сидит маленький Александр Иванович Герцен, "русский джентльмен и гражданин мира", который способен понять и оценить все незаурядное, от конвейера до Рембо".
Виталий Вульф. Ангелина Степанова в конце века. Известный театральный писатель и телеведущий в свойственной ему манере говоря о легендарной актрисе МХАТа выходит на тему нравов сегодняшней театральной среды.
Роман Юрия Бондарева "Бермудский треугольник" (начало) демонстрирует нелюбовь автора к существующему режиму. Большинство персонажей - молодые люди, которые изъясняются на странном наречии (глупенция, ослячество) и разделяют политические пристрастия Бондарева. Основная тема разговоров - события 3-4 октября 93-го года, которые трактуются как уничтожение России.
В стихах Игоря Тюленева из подборки "Альфа и Омега на цепи" чувствуется нешуточное знакомство автора с классикой. Чтение рискует превратиться в игру "Продолжи строчку". Например: "Даль прояснилась, волны стихли" - а мачта гнется и скрипит. "Пора жениться, брат, пора" - покоя сердце просит. "Я сижу за решеткой стальной" - вскормленный в неволе орел молодой. И так, пока не иссякнет терпение...
Стихи Валерия Иванова из подборки "Искра в крови" мало того, что бездарны, так, конечно же, претендуют на самые возвышенные материи. "Может, многие слышали, да мало кто знает, / Что России порой на земле не бывает. / Но в это время, на большой высоте, / Она пролетает на горящем Кресте". Мрак и ужас.
Юрий Лощиц в повести "Послевоенное кино" (начало) рассказывает о своем детстве. Отец - кадровый военный, после войны он служит в Сибири, потом с семьей переезжает в Москву. Самый пронзительный эпизод - смерть младенца двух недель от роду, младшего брата героя.
Публикация стихов Александра Солодовникова, приуроченная к 25-летию со дня его смерти, дает картину внятного и действительно проникновенного поэтического слова, одухотворенного чувством и смыслом: "Старый сад, где березы блестели светло -/Все прошло! /Бирюзовое озеро, в брызгах весло - /Все прошло! /Поцелуи, которыми жизнь /обожгло - /Все прошло! /Колыбельная песня и сердца тепло - /Все прошло! /Упований земных золотое крыло - /Все прошло! / Лишь печаль о тебе, как из моря вода, - /Не уйдет никуда!"
Галина Люкшина посвящает мемуары "...И прости меня, и оправдай меня" своим отношениям с Александром Вампиловым.
Нынешняя глава книги Станислава Куняева "Поэзия. Судьба. Россия" посвящена русским эмигрантам в Австралии и США. Оторванные от родины и тоскующие по ней, русские люди вызывают у автора глубокое сочувствие. Еврейская эмиграция и свойственные ей настроения вызывают, соответственно, гнев и брезгливость. Автор ностальгирует по Советскому Союзу и доказывает достоинства сталинской международной политики.
Анатолий Ким. Собачонка Оори. Корейские байки. Корейская кухня, как всегда, на любителя. "Однажды некий человек задержался и пришел к дому, где работал сказочник, уже далеко за полночь. Вошел во двор - и слышит: за углом дома что-то влажно хлюпает, раздаются тихие женские возгласы. Подумал человек, что готовится поздняя трапеза и делают кукси, лапшу корейскую, - отварили ее и теперь, видимо, промывают холодной водой... Но выглянул гость из-за угла и увидел - это женщины, веселые адюмани, выжимают свои мокрые штаны! Видимо, слушая сказку за сказкой, не нашли времени на то, чтобы пойти на двор и облегчиться...".
Верлибр хорош уже тем, что избавляет поэта среднего дарования от необходимости "ломать" слово, втискивая его в прокрустово ложе размера и рифмы. "Почти верлибры" Кирилла Ковальджи ритмизованы, но не зарифмованы. Довольно удачные образцы современного стихосложения.
Повесть Исаака Фридберга "Розовые пятки Лионеллы" - довольно добродушные (на фоне уже написанного) записки о быте гарнизона советской армии где-то на рубеже 60-70-х годов.
Стихи Якова Марковича из подборки "Эти окрики гор и низин" содержат удачные образы: "Здесь, даль привязав к ароматной бахче, / Янтарные дыни кипят", однако, соседствующие с ними строки не всегда составляют этим образам удачное окружение.
Хороши коротенькие рассказы Владимира Курносенко, обозначенные как "Этюды в жанре хайбун". Нечто вроде набросков пастелью - и точно, и емко, и объемно - и в то же время какая-то легкая незавершенность, оставляющая необходимый простор для жизни, помещенной в пространство текста.
Нынешняя часть документального романа Анатолия Приставкина "Долина смертной тени" посвящена истории смертной казни в России, а также исследованию подлинных писем заключенных-смертников с просьбами о помиловании - или, напротив, с просьбой назначенную казнь наконец над ними совершить.
Глеб Шульпяков
Номер открывается романом Кристофера Бакли "Здесь курят" ("Thank You for Smoking" в оригинале, пер. с англ. С.Ильина). Легкое, но поучительное чтиво в исполнении американского журналиста, переложенное как на духу русским переводчиком. Для того кто не знаком с американской антитабачной истерикой на деле, роман - что мертвому припарки. Того же, кто бегал из офиса на улицу перекурить (вариант: прятал бутылки с пивом в пакет), кто маялся от табачного голода в аэропортах и самолетах, музеях и кафе, вокзалах и прачечных, писательский пафос определенно заденет за живое.
Однако номер "решают в плюс" два рассказа: "Симметрия" Харри Мулиша (пер. с голланд. С.Белокриницкой) и "Франек" Радека Кнаппа, лучшего дебютанта 1995 года (пер. с нем. Е.Соколовой). Первый берет искривленным пражским пейзажем, на фоне которого самое место и время порассуждать о парадоксах симметрии. Второй - тихим, но бездонным омутом, где плавают сельские смешные герои, напоминающие то Гоголя, то Маркеса, а не то Бруно Шульца. Мы же замечаем: Франек, божий человек ХХ века в кедах на босую ногу и шортах, пользуется особым расположением птиц, которые неотступно следуют за ним. И этот художественный факт отсылает нас к Сарамаго из прошлого выпуска журнала, где, помнится, тоже были птицы и они тоже кочевали по воздуху за своим хозяином.
В "Литературном гиде" "Жизнь как роман-2": Габриэле Д"Аннунцио, Борис Виан и дадисты-самоубийцы: Риго, Ваше, Краван. Плотный пересказ биографий, опять куча фактического материала и опять полное отсутствие обобщений. А ведь ко второму выпуску можно было бы взять ступенькой выше. Можно было бы попытаться объяснить, отчего, например, Д"Аннунцио превратил жизнь в роман, а все его произведения как ни стоили ломаного гроша, так и не стоят. И наоборот - взять Виана (или Косинского из прошлого выпуска). Нет ответа! Тянутся под занавес письма Гете к Кристиане и летит все, что ни есть: навстречу новому году, что ли?
