Превращения Луны

ПРИНЦЕССА Саломея - порождение диких игр поздней римской античности, назидательного преувеличения библейских сказаний, декадентского излома рубежа веков, психоаналитических штудий Зигмунда Фрейда, обольстительной порочности Уайлда и эротического томления штраусовских гармоний - архетип-загадка. Ее не разгадать, не погрузившись в подсознание: туда, где бессильна логика, где целомудрие, минуя всякие переходы, сочетается с эстетизированно-изощренной испорченностью, а одухотворенная робость едва разбуженной любви - с брутальностью насилия. В мировом репертуаре нет более непригодной для банальных оперных интерпретаций партитуры, чем "Саломея", опус Оскара Уайлда и Рихарда Штрауса. Мариинский театр точно уловил настроение времени. Неразгаданная сложность темных подсознательных миров, где коренятся замешанные на нереализованности притязания и амбиции, миров, из глуби которых рождаются судьбы отдельных людей и человечества, сегодня, на новом рубеже, будоражит не меньше, чем на рубеже прошлом. А может быть, и больше, ибо мы - свидетели куда более жестоких игр "рефлектирующего" подсознания. Однако, почувствовав актуальность образов "Саломеи", театр прошел мимо заложенного в них содержания.

Постановищик Дэвид Фримен не стал мудрствовать: погружать актеров в психоаналитические глуби, искать образные мизансцены. Он проиллюстрировал сюжет, подменив режиссуру разводкой фигур по сцене. А вместо попытки приблизиться к непостижимой сущности Саломеи предложил актрисе заламывание рук и прочие штампованные конвульсии. Та же иллюстративность, только воспроизводящая конкретный литературный текст, заметна в работе художника Дэна Потры: концептуального пространства нет, зато на заднике висит большая луна, меняющая свои краски в соответствии с репликами героев. (Надо ли говорить, что все "превращения" луны связаны у авторов "Саломеи" с зыбкими и изменчивыми настроениями мятущихся душ и что сама луна - символистский образ, который не оживить при помощи картинки?) Впрочем, даже скользя по поверхности, театр не достиг элементарного: фабульной ясности. Всегда убедительный в своих образах Николай Гассиев здесь непоследователен и расплывчат - понять, какого рода чувства испытывает его Ирод к Саломее, невозможно. А возрастные пропорции между матерью Иродиадой (Юлия Герцева) и дочерью Саломеей (Валерия Стенькина) кажутся нарушенными до прямо противоположных, хотя искусство грима могло легко исправить этот сюжетный вывих.

Дирижер Валерий Гергиев нередко демонстрировал дар "концептуальной импровизации": умение ловить режиссерские импульсы прямо в момент спектакля и тут же реализовывать их в музыкальном решении, что создавало видимость совместно выработанной идеи даже тогда, когда ее не было. Но на сей раз импульсы от сцены не шли. Поэтому в своем дирижировании Гергиев тоже не изощрялся. Оркестр сыграл диезы, бемоли, четверти, восьмушки, паузы - и только, причем дирижер избрал скорее свойственный его мироощущению героический тон, чем чувственно-эротический - штраусовский. И даже дерзкая обнаженность Валерии Стенькиной - Саломеи - не смогла разжечь огонь в скучном царстве вялых героев и бескрылых звуков.

"Саломея" Уайлда-Штрауса не сводима к тексту: литературному ли, музыкальному. Ее суть - в жутковатой поэзии душевного хаоса. Но ни актерскими, ни вокальными, ни оркестровыми средствами не сыграна та сила неосознанного томления, та бездонная сумеречность пугающих инстинктов, что спрятана за словесной вязью и гармоническими изысками партитуры. А ведь именно прорывы этой горячей лавы невысказанных желаний в событийную схему сюжета - залог энергии театрального действия.

И все же в спектакле Мариинского театра есть нечто, заставляющее мыслью возвращаться к нему снова и снова. Не ко всей постановке - к последним сценам, где ярче всего проявилась индивидуальность Валерии Стенькиной. Глуховатый тембр голоса. Вытянутые контуры фигуры. Скупая графичность движений. Интенсивность внутренней жизни при минимуме внешнего выражения. Какая-то "другая" красота - не пышная и не сусальная. Фактура, а точнее природа певицы-актрисы словно оживляет образы Обри Бердслея, первого иллюстратора уайлдовской "Саломеи", - рисунки, которым было суждено превзойти пьесу и стать изобразительными символами декаданса. Это ли не подсказка режиссеру?

Вовсе не обязательно эксплуатировать идеи Бердслея. Просто путь от актера к общему замыслу гарантирует неповторимость художественного мира. А пройди Дэвид Фримен этот путь, в спектакле не нашлось бы места окрашенным лунам и радостному разноцветью театральных костюмов. Ибо драматизм Валерии Стенькиной - черно-белый, бескрасочный.