Майя Коренева В ИЮНЬСКОМ номере газета "Дом актера" опубликовала ответы на вопрос, отчего исчезли трагики в современном театре. Сказано было немало интересного, и все же главная причина осталась неназванной - каково бы ни было состояние мира, художник, будь то режиссер или актер, чтобы говорить языком трагедии, должен, несмотря ни на что, сохранять стойкую веру в незыблемость нравственных основ, в возможность преодоления зла. Подтверждает это спектакль Тадаши Сузуки "Царь Эдип", осуществленный на основе трагедии Софокла.
Это не первое обращение японского режиссера к античной драме. Несколько лет назад он показал в Москве еврипидовского "Диониса". На нынешней Театральной олимпиаде прошла в его постановке "Электра" Еврипида/ Гофмансталя. Ведущей идеей, определившей и дух, и строй, и облик обеих постановок, стала мысль Сузуки о том, что "весь мир - больница, и все мужчины и женщины - это находящиеся в ней пациенты", а театр - это "форма выражения, в которой драматург воплощает свои наблюдения, свое понимание людей как пациентов".
"Царь Эдип" Сузуки шире подобного "клинического" представления о мире и театре. Тем очевиднее в этом свободном от метафоры "мир - больница" спектакле стремление режиссера, выступившего, как обыкновенно, и в качестве художника-оформителя, перевести античную трагедию на язык традиционного японского театра.
Это проявляется уже в трактовке места действия. С первого же мгновения не может быть сомнения, что перед нами - не Греция и даже не сколь угодно свободно понимаемое условное пространство, а именно площадка перед японским домом из легких раздвижных ширм. Эта конкретность не мешает ему, однако, оставаться пространством мифа. Из него выходит Эдип и сопровождающий его хор в традиционных, быть может, слегка модернизированных японских костюмах. Эдип опускается на положенную у порога циновку, почти застыв в этой позе, словно пригвожденный к месту терзающим его вопросом о судьбе родного города. Действие развертывается под безошибочно японскую по мелодике и тембрам музыку. Так же окрашен и медленный, построенный на простейших односложных движениях ритуальный танец служительниц храма (вторая половина хора).
Спектакль внешне статичен. Его драматизм рождается из внутренних поисков героя, его борения с обстоятельствами, с собственным неведением, с самим собой. Исполнитель роли Эдипа Кийосими Нийхори не стремится поразить бурными изъявлениями чувств, неистовым всплеском эмоций. Актер скуп в движениях, его лицо почти неподвижно и временами могло бы показаться маской, если бы не жгучий взгляд, приоткрывающий мир его охваченной тревогой души.
В этих первых сценах Эдип - Нийхори исполнен решимости найти причину мора, обрушившегося на Фивы, город, который он некогда спас от несчастья, разгадав загадку сфинкса. Истово вопрошая окружающих, Эдип постепенно все глубже и глубже погружается в прошлое. И вместе с этим перемещается и его взгляд. С внешних обстоятельств - в тайники собственной памяти, пока не зарождается смутное подозрение, что неким таинственным образом все нити прошлого стягиваются к нему. Это еще лишь догадка, требующая подтверждения. Он снова и снова будет посылать за свидетелями, способными пролить свет на тайну прошлого. Будет сопротивляться надвигающейся, как рок, правде. Будет, пытаясь отгородиться о нее, даже обвинять Креона, брата жены (Цуйоши Кижима) в клевете, в намеренном искажении случившегося.
Но главное уже произошло - Эдип оказался лицом к лицу с зеркалом - с глазу на глаз со своей душой. Одним из свидетелей становится его жена Иокаста (Наоко Кубонива). Много лет назад, войдя в город победителем, Эдип принял вместе с властью над Фивами и супругу погибшего на дороге царя Лая, не зная, что он-то и был его отцом, а она - его матерью. Иокаста, раньше Эдипа догадавшаяся о страшном смысле их союза, проводит сцену мягко, словно пытаясь уберечь своего супруга-сына от неизбежной развязки. Щемящей печалью стоической души, смиряющейся перед всесильем рока, исполнены последние мгновения перед тем, как царица войдет во внутренние покои, где разрешит счеты с жизнью.
Туда же, след за ней, после мучительных рассказов очевидцев, войдет в финале и Эдип. Он убедился в тщете своих усилий - ему не избежать предначертаний рока. Внешне он так же спокоен и полон прежней решимости наказать виновного. Как подлинный герой, он не ищет оправданий или смягчающих обстоятельств. Без трепета и содрогания он принимает вызов судьбы, неимоверным усилием воли сдерживая обуревающую его ярость. Там, за сценой, он и свершит назначенную себе казнь - вырвет глаза и пустится в тяжкий путь искупления своей невольной вины.
Сузуки отказывается от сценического воплощения этой жестокой сцены, отдав предпочтение безмолвию. Ни крика, ни слова, ни вздоха. В эстетике спектакля тишина, воцаряющаяся вслед за уходом Эдипа, красноречиво передает величие подвига героя, стоически принимающего кару во имя спасения города.
Как ни тяжка участь Эдипа, финал не оставляет мрачного впечатления. Ведь разрубив фатальный узел обстоятельств, Эдип восстанавливает порядок и гармонию мира, даже если ему самому уже не суждено наслаждаться ими.
В это мгновение "Царь Эдип" Сузуки совершенно ясно предстает как архетип трагедии - действа, призванного очищать и защищать мир и человека от скверны.
