Дарья Коробова Студент Сорбонны Роберто убил папу, убил маму, убил полицейского, убил чужого ребенка. Встретил еще каких-то людей, но их почему-то не тронул, а убил себя. Погиб, как рок-звезда Херман Брод. Как герой пьесы Василия Сигарева "Пластилин". Как ибсеновский строитель Сольнес. Воззвал к солнцу и сорвался с высокой крыши. Возможно, в этой истории есть своеобразная поэзия. Есть тема одиночки, ищущего объяснение или же выход собственной тяжкой рефлексии. Жаль только, пьеса скверная. Как драматургический материал она одряхлела уже несколько лет назад, когда в миру отыграли "Прирожденных убийц" и прочие страшные сказки. Сегодня отозваться ей чрезвычайно трудно.
Есть такая театральная формула: несильный, но и неглупый режиссер, пусть даже амбициозный, никогда не возьмется ставить, скажем, Шекспира, а подыщет себе драматургию попроще или же инсценировку малой прозы, где все объяснено в словах и надобно только сочинить привлекательную сценическую иллюстрацию. Так и Сенин - постановщик отнюдь не бездумный - проиллюстрировал пьесу Кольтеса с достаточной изобретательностью. Здесь и "обезумевшая шлюха" явно мужеского пола, но зато в балетной пачке, и скупые пластические номера, и перепуганные белые голуби. Действие так и движется - от номера к номеру, от знака к знаку. К примеру, голубей можно прочитывать следующим образом: то ли они являют собой примету сказочной Венеции (упомянутой ранее), то ли символ невинно загубленных человеческих душ (упомянутых ранее). Зрительская задача, в общем, несложная, но несколько скучная.
Смотреть постановочные трюки Сенина мало, следует еще и слушать текст. Тут возникает техническая сложность - центральный персонаж драмы, Роберто Зукко в исполнении Давида Бабо, к сожалению, не слишком внятен. Он красив, где-то пластичен, но что до персонажа - тот не сочинен, не оправдан, не увлекателен. В пьесе именно Зукко и есть тот персонаж, что транслирует кольтесову идею, объясняет ее понятными словами. В спектакле пространные монологи-объяснения - как призраки текста, они произнесены, но едва ли могут быть услышаны. Потому неясно - почему убиты одни, а другие не тронуты? Почему так, а не иначе? О чем это все? Зачем это? Герой, чьим именем названа пьеса, будто бы и не существует вовсе. В этом нет большой актерской вины. В безвоздушной конструкции сенинского спектакля, среди постановочного формализма трудно сочинять собственную историю. Вот так - от знака к знаку, от символа к символу. Но все же, несмотря на мертвенный режиссерский замысел, кто-то из актеров ищет способ обнаружить "человеческий голос". Анн-Доменик Кретта-Топцова и Яна Есипович разыгрывают собственную историю о двух сестрах, большой и маленькой. Как будто весь спектакль - о них. Так и выходит.
Потому что если не о них - о чем тогда? Нет ответа.
Дарья Гармоненко 
