Инна Кулишова
Новым спектаклем 'Стикс' Роберт Стуруа решил напомнить нам еще раз: Бог есть любовь.
Фото Артема Чернова (НГ-фото)
К концу года Стуруа обещают отремонтировать театр. Тогда все его спектакли смогут вернуться в привычное театральное пространство. Пока же премьеру «Стикса» сыграли в спортивном зале, который вмещает несколько десятков человек. Поэтому публику пускают без билетов. Впрочем, и на обычные спектакли билеты недороги: от двух до пяти долларов, рассказывает Роберт Стуруа. А пенсия – семь долларов в месяц. «Стикс» Роберта Стуруа – Гии Канчели, премьера которого пришлась на недавнюю «бархатную революцию», пришелся кстати: в нем находили историю о жизни и смерти самой страны. О жизни, смерти и возможном возрождении. С митингов люди попадали в напряженную тишину метафор Стуруа и Канчели.
═
* * *
═
Зрителей от актеров ничего не отделяло, разве что синеватого цвета покрытие пола, которое напоминало даже не реку, а океан. Проход к залу напоминал переправу на другой берег: коридор, помещение с наваленными досками, лифт вверх, снова коридор, кафельные стены.
В зале белое пространство без излишеств. Колонна с ангелом, черная собака – застывший символ Цербера. Вдоль стен расставлены полузеркала. Возникает мысль: ты не отделен от того берега.
Роберт Стуруа предваряет спектакль небольшим вступительным словом, садится у стены и в течение всего спектакля курит почти не переставая. Свет затихает (кажется именно так: затихает). Входят актеры в белых одеждах, несколько человек – в черных. Садятся на стулья. Все – без музыки. Затем один из них встает, берет стул и нарочито шумно тащит по полу. Садится прямо напротив. Затем следующий и т.д. Ритм волочащихся стульев нарушают и оживляют два участника в конце: воровски берут стул и, словно втайне, крадучись и быстро занимают свои места. Образуется длинная цепочка молча сидящих людей. Не на Страшный ли суд очередь?
Еще не раз захочется съежиться, скрыться: то когда вдруг все издалека начнут бежать навстречу (остановятся буквально в шаге), то когда появится некий человек в шляпе с тросточкой, метафизически перевернутый Чарли Чаплин, выходящий в середине «Стикса» под соответствующую музыку – любит батони Роберт хулиганить с текстом, даже с музыкальным. В тревожный, то грустный, то грозный «Стикс» вмешивается легкая музыка. «Smile», – поет одинокий, совершенно «нестиксовый» по настроению женский голос. До него прерогатива одиночества и единичности была только у альта. У Канчели Харон, говорящий голосом башметовского альта, неравнодушен, он милосерден. Когда медленно вплывает альт, сидящие на стульях поднимают руки в стороны. Распятие? Желание взлететь? Одно другого не исключает. Внезапно – форте, и все падают на пол.
Кстати, сочинение было поначалу безымянным, о чем Гия Александрович рассказывал автору статьи: «Когда я написал «Стикс», у меня еще не было названия. Хотя я слышал о подземной реке из греческой мифологии, мне это на ум не приходило. Я порою обращаюсь к Гидону Кремеру, который является человеком необычайно умным, и иногда его прошу найти название для моего сочинения. А он хорошо знает мою музыку. Он только спросил меня: «Хор есть?» – «Да». – «Что за слова?» Говорю: «Слова я выбирал грузинские, не имеющие смысловой нагрузки, мне только нужно было какое-то фоническое звучание, такие слова, которые представитель любой национальности мог бы свободно произнести, без гортанных звуков». В общем, я ему описал в двух словах, и тогда он сказал: «Стикс» – замечательное название». Сейчас трудно кого-то убедить, что до определенного времени его не было, настолько это название подошло».
У Стуруа все метафора и неметафора одновременно. Вот двое (хор поет «сули, сули, сули...» – «душа» по-грузински): он и она. Тоненькая девочка в белом, скорбный танец тела и души, мужчины и женщины – чего и кого угодно, она умирает, перекатываясь под его ногами, ее накрывают белыми стульями-землей – свежая могила.
Вползет красный цвет, и на передний план женщины-символы вынесут обычную газовую печку, которая становится метафорой ада. На старой узнаваемой сковородке жарится яичница. ТАМ все будет узнаваемо. Масло, яйца, сковородка, которая потом, с вилкой, останется у ног зрителей до того момента, когда некий человек-власть, человек-сила, а может, и человек-бог (без большой буквы) с тросточкой поднимет ее и начнет кормить-убивать яичницей окружающих. Такой быт с привкусом бытия и небытия.
В самом конце появляется голубой луч, на коленях стоят два человека, два профиля, которые разделяет новая голубая река: он и она. Начало и конец сомкнулись. Этими двумя фигурами, которые режиссер ввел буквально в конце репетиций, Стуруа напомнил извечное: Бог есть любовь. И дал возможность вдоха.
