Елена Левинская Новый спектакль Ольги Субботиной в Центре драматургии и режиссуры вроде бы не уронил репутацию самого правильного театра столицы. В зале клубно-богемная публика, аплодисменты, хохот. На сцене фирменный микс «жизнь-дурдом», смесь повседневного с потусторонним, стильная бедность декораций, черно-белая коллекция костюмов с вкраплением мятого канареечно-желтого, и Бог есть, и на три буквы посылают. Вроде все как всегда, но полученный продукт будто на конвейере отштампован. Поздравим же Центр Алексея Казанцева с пятилетием и зададимся неюбилейным вопросом: как долго новаторское остается новаторским и каким образом оно превращается в собственный стереотип?
Считается, что правильным центр сделала молодая режиссура. Ну, это вряд ли. Думается, что: а) новые безобразные тексты для театра («Здравствуй, мама! Половые акты больше не приносят мне прежней радости. Пыхтю как паровоз, а удовольствия никакого┘»); б) актеры, которые сумели это произносить адекватно. Сложилась минус-эстетика – эстетика сопротивления. Чему? Да нашему съехавшему на зады общественного внимания театру, отгородившемуся от реалий дня «вечными ценностями» и застоявшимися формами, будь то академизм или попса. Ни Чехов, ни Альдо Николаи с его хорошо сделанной пьесой современника уже не пробьют. Косноязычные, бесконфликтные, с кое-как сколоченной интригой, с матюгами и героями-дебилами, отрывающиеся в абсурд тексты «новой драмы» произвели некоторую вибрацию. Бедность словаря? Да, бедность, бедность. Серость, стертость, жизнь.
На раз схватившие эту минус-эстетику актеры – безработные или повылезавшие из академических массовок – мгновенно прославились. Но режиссеры и здесь постольку-поскольку, ибо это стилистика любого спектакля центра. И зародилась она еще на читках «новой драмы» в Любимовке.
«Наших бьют!» – смекнул уже мой читатель-режиссер (здравствуйте, голубчик), и в проницательности ему не откажешь. Как-то так сложилось, что чем меньше видно режиссуру, тем лучше слышно текст. И возникает ощущение повседневности как тайны, смертного как бесконечного. А чем она активней и наступательней, тем больше опасность, что бедность словаря превратится в глянцевый букварь с актуальными картинками.
В «Половом покрытии» госпожа Субботина, несмотря на личную прелесть и женственность, показала очень мускулистую режиссуру. Все присущее лучшим спектаклям центра, в том числе ощущение повседневности как тайны, имитируется и пущено в ход как проверенное на успех орудийное средство. Показательны метаморфозы пьесы. Года четыре назад братья Пресняковы сочинили текст (фрагмент «Здравствуй, мама» см. выше). Двое студентов крутят фарш для пельменей, чу – вонь из-под линолеума, сковырнули, а там труп; они туда-сюда, никак не сбагрят, все время кто-то мешает (наркоман, сосед-педераст, абортированная дама, стюардессы, гости на свадьбе и т.п. – срез общества); в конце концов провернули труп на фарш, а пельмени съела одна женщина, трупова, кстати, жена, которую под занавес милиционер застрелил. Не надо вздрагивать, это фарс. Шутовской наезд на табу, разрядка напряженности. Дипломированные филологи, господа Пресняковы знали, что делали (этимология слова фарс – фарш с перцем). Но тогда они еще не знали успеха. Под давлением ли постановщика, сами ли исправились, но пьесу они переписали. Без фарша. Труп, напротив, ожил и понес такую душеспасительную преснятину типа «спешите радоваться жизни», что невольно подумалось, нет ли у братьев Пресняковых еще одного братца-писателя.
Беззаконие ввели в рамки закона – и пьеса развалилась на куски. Из которых постановщик профессионально слепил красочное обозрение. Похождения трупа-философа предстают набором крепко сколоченных «знаковых» аттракционов. Эффектный, с пробегами по стене танец троицы в черном из «Матрицы» сменяет «Выходила на берег Катюша» под караоке. «Вербатим» подан в стиле кабуки. Свадебное побоище стильно остранено проекцией на белом шелке, отдернули шелк – а там свалка тел на манер голливудского блокбастера и пышная невеста а-ля Феллини с вилкой в голове а-ля Гринуэй. Сыграно жирно, смачно, доходчиво. Лишь Артем Смола, непревзойденный «минус-артист», радует глаз. Игра остальных уже ничем не отличается от той, что буйно цветет окрест. Показал класс Владимир Скворцов, резко сменив амплуа и неожиданно остро сыграв инфернального шута в духе Коровьева, – но разве это уникальная стилистика центра? Слишком много мастерства для «новодрамцев».
Ближе к концу, когда труп уже вознесся, сложилось впечатление, что постановщик исчерпал арсенал фирменных средств. Долго и нудно герои выясняют, кто жив, кто помер (дескать, все мы давно покойники). Но тут взрыв газа – и еще пять трупов как минимум. И пафосный до оторопи финал: сверлят зал из темноты фонариками и шепчут: мол, люди, задумайтесь! Никак из арсенала соседней «Таганки» позаимствовано. Тридцатилетней, правда, давности.
А может, и впрямь господину Казанцеву стоит задуматься: какой все-таки у него Центр – драматургии или режиссуры? Похоже, драматурги опять в дураках.
