Суицид обманутой гейши для любителей иероглифов

Постановка проста, но не примитивна. Сцена из спектакля «Мадам Баттерфляй».
Фото ИТАР-ТАСС

Нельзя обойти вниманием тот факт, что в назначенный день премьеры (18 марта) в театре случился небольшой, но заметный скандал: спектакль (как свидетельствовали сотрудники Мариинки, впервые в истории этого театра) отменили за несколько часов до его начала. Исполнительница роли Чио-Чио-Сан заболела, а попытки заменить ее другой певицей успехом не увенчались. В фойе театра змеилась длинная очередь разочарованных зрителей, сдающих свои билеты в кассу театра и абсолютно не реагирующих на очень убедительные, звучащие откуда-то из радиоточки сообщения, что Валерий Гергиев будет дирижировать концертным исполнением другой оперы Пуччини – «Турандот». Видно было, что ни Гергиев, ни Пуччини, ни тем более концертное исполнение публику не привлекают, а согревают зрительское сердце, похоже, волшебное слово «премьера» и печальный сюжет про суицид обманутой гейши.

Кстати сказать, пожалуй, впервые в жизни на этой концертной «Турандот» удалось увидеть театральный зал, наполняющийся публикой, а не пустеющий к финалу спектакля. Уж не знаю, что это было за такое администраторское волшебство. Ушедшая же публика упустила уникальную возможность услышать в интерпретации Гергиева Пуччини, если можно так сказать, в «чистом» виде, почти не отягощенного режиссерскими трактовками: актеры пели в костюмах Кати Дюфло и в меру «концертных» мизансценах Иркина Габитова, оставшихся от изысканной постановки Шарля Рубо.

Ирина Гордей пела Турандот, а Владимир Галузин – Калафа, а их финальный дуэт не оставлял никаких сомнений в торжестве любви на этой земле.

Музыка звучала очень чувственно, взнервленно-эмоционально, да и сам Гергиев, еще несколько дней назад на исполнении малеровской Второй симфонии непривычно болезненно-усталый и эмоционально-блеклый, фантастически воздействовал на публику своей невесть откуда взявшейся бешеной «открытой» энергией. С другой стороны, это и понятно: взять и вот так отменить премьеру – это тебе не кот наплакал. Нужно иметь и мужество, и силу убеждения, и уверенность в своей правоте. Странно, но именно на этом спектакле стало вдруг заметно, что дирижерская манера Гергиева как-то неуловимо меняется: прыгающие и эмоционально-резкие движения превращаются в мягкие, как пробег пальцев пианиста над клавиатурой, почти плавные жесты.

«Мадам Баттерфляй» Пуччини (22 марта) в интерпретации поляка Мариуша Трелински, пожалуй, даже и недостатков-то не имела, за исключением одного: премьера этой постановки состоялась в 1999-м на польской сцене (Большой театр – Национальная опера в Варшаве), затем была повторена в 2001-м на американской сцене (Вашингтонская опера). Мариинский театр, судя по программке, предлагал новую редакцию, но в чем именно отличия и существуют ли они вообще – понятно было не слишком, да и не имело такого уж принципиального значения: зритель, пришедший на премьеру Мариинского театра, вряд ли видел оба эти варианта. Другое дело, что некоторые сцены оставляли странное ощущение уже где-то виденного: похоже, за шесть лет приемы и мизансцены «разошлись» по театральному миру в череде повторов, пересказов и интерпретаций.

Спектакль прост, но не примитивен, гармоничен в ритмически точной смене плана, фона и цвета. Да и просто красив. Концепция Трелински за шесть лет вряд ли претерпела какие-либо изменения: в этом спектакле мир разделился на два не понимающих друг друга лагеря. С одной стороны, американцы, Пинкертон, который утверждает (в «веселеньком» переводе на русский), что «тот погибает, кто медлит и мечтает, быстро и смело нужно делать дело», с другой стороны, японцы, выглядящие хранителями традиционных ценностей, отречение от которых ни к чему хорошему не приводит. Что мы и видим на примере Чио-Чио-Сан. При этом (вполне в европейской традиции) американцы изначально выглядят «нехорошими парнями»: Пинкертон этот брак планирует как экзотическое приключение, а его новые японские родные, по его же собственным словам, оказываются «нанятыми лишь на месяц».

Хотя Трелински и декларировал, что в его спектакле не будет «японской экзотики» в банальном китчевом смысле, но на самом деле он использовал ее «по полной программе»: от кимоно на певицах до иероглифов на заднике сцены. Да и японская трагедия оказалась трагедией именно по-японски: историей суицида бывшей гейши, обманутой своим мужем-американцем и, прежде чем отдать своего ребенка, покончившей с собой. Если убрать восточный колорит, то останутся неправдоподобно мелодраматичный сюжет, Пуччини и Гергиев, который дирижировал строго, спокойно и даже с какой-то доселе ему не свойственной и едва скрываемой нежностью.

═

Санкт-Петербург