Анна Ветхова
Каждый раз, становясь за пульт, Владимир Юровский вживается в новую роль.
Фото Фреда Гринберга (НГ-фото)
-Владимир, условия вашего контракта с РНО как-то изменились?
═
– У нас нет никаких контрактов: это было моим условием. У меня точно такие же отношения и с Лондонским филармоническим оркестром, где я также являюсь главным приглашенным дирижером. Мы заключаем контракт на конкретный концерт. И заранее договариваемся, как часто я работаю с оркестром. С РНО я буду работать от четырех до восьми недель в году, но не только в Москве, а включая турне. В этом сезоне концертов в Москве всего два, каждый из них дублирован концертом в «Оркестрионе». А со следующего сезона их будет больше. Мы также будем записывать диски: два уже записали, а на последнем концерте в Москве писали Пятую симфонию Прокофьева живьем. В последнее время я очень разочаровался в студийных записях: считаю, что будущее за живым исполнением. Запись же должна служить только средством распространения живых исполнений.
═
– В одном из ваших интервью вы называете запись химией. Что вы имеете в виду?
═
– В отношении новой музыки я приветствую запись как отдельную форму искусства. А что касается классических произведений, то они были написаны для исполнения не в студиях, а в залах, причем в залах специфических: не всякую музыку можно сыграть в любом зале. После 30–40 лет бума стереозаписи все возвращается на круги своя. Сегодня все звукозаписывающие фирмы находятся в глубочайшем кризисе, за исключением, пожалуй, некоторых маргинальных групп, которые записывают особый репертуар. На мой взгляд, классической музыке место на концертной эстраде или в церкви. А для музыки современной условия студии создают дополнительные возможности использования всевозможных красок, что зачастую недостижимо в момент живого исполнения на концерте.
═
– Как вы сочетаете свою работу в театре и с симфоническими оркестрами?
═
– Пытаюсь удерживать здоровый баланс между одним и другим. Я – человек, выросший за кулисами театра Станиславского и Немировича-Данченко, и без театра свою жизнь не мыслю. Когда-то я даже думал заняться драматическим театром профессионально, стать режиссером. С самого начала своей карьеры я позволял себе роскошь делать только то, что мне нравится. И сейчас я предпочитаю лучше не дирижировать несколько лет оперой вообще, чем дирижировать ею в тех условиях, которые меня бы не устроили. По счастью, у меня есть оперный фестиваль в Глайндборне, где я в основном и занимаюсь оперой. Кроме этого у меня были проекты в Опера Бастий, в Метрополитен, а в этом сезоне впервые буду дирижировать в Ла Скала. Но мои появления на оперных площадках всегда связаны с нерепертуарными проектами. Разумеется, я не исключаю возможности когда-нибудь вернуться к репертуарному театру, каковым была для меня берлинская «Комише-опер», и уже в качестве главного дирижера.
═
– Что вас не устраивает в репертуарном театре помимо того, что вы должны быть привязаны к нему круглый год?
═
– Это меня меньше всего пугает. Я как раз считаю, что настоящих результатов в искусстве можно добиваться, только сидя на одном месте. Меня не устраивает текучесть кадров, когда каждый вечер в спектакле может петь новый певец, с которым ты не репетировал: конвейерный поток в производстве спектаклей. Я же не вижу иного подхода, кроме штучного. В этом смысле система «стаджионе», когда произведение идет шесть-семь раз подряд и каждый раз результат может быть улучшен, – мне кажется более логичной. Если же спектакль идет в течение всего сезона, то очень трудно добиваться от его участников какого-то личностного подхода на каждом представлении.
═
– Насколько театрально для вас искусство дирижера?
═
– В очень большой степени. Но не в том смысле, в котором это понимают большинство людей. Как любой музыкант-исполнитель, дирижер сродни актеру. Исполняя музыку, он доносит до слушателей тот скрытый смысл, который композитор зашифровал в нотах, подобно тому, как актер доносит до зрителей не текст пьесы, а зашифрованный в тексте смысл, суть произведения. Театральная сущность работы дирижера заключена не во внешних движениях и не в том факте, что он стоит в центре оркестра спиной к залу, привлекая к себе всеобщее внимание, а в том, что он играет роль. Для меня самыми близкими по духу являются те дирижеры, которые не натягивают произведение на себя, пытаясь его приделать к своей личности, а подделывают себя под произведение, то есть подходят к этому как профессиональные актеры. Таким человеком для меня является Геннадий Рождественский – он настоящий актер.
═
– А выходить из роли сложно?
═
– Если не приклеивать себя к ней, то нетрудно.
═
– Что вы чувствуете спиной?
═
– Довольно много. Внимание, отсутствие внимания, доброжелательность, агрессивность, скуку┘ Все, что есть в зале.
═
– Одновременно?
═
– Я чувствую превалирующие вибрации и настроения и стараюсь к ним прислушиваться, чтобы не терять контакта с публикой.
═
– Эти вибрации проходят сквозь вас. Как это сказывается на контакте с оркестром?
═
– Через меня проходит многое. Дирижер – это канал на перекрестке. Я к этому подхожу достаточно прагматически: есть произведение, за которым стоит композитор, есть оркестр и есть публика. И я – посредине. Мое дело наладить обратную связь.
═
– Во время концерта оркестр для вас – один большой инструмент или вы видите каждого его участника как личность?
═
– Оркестр – инструмент дирижера, но этот инструмент состоит из 120 личностей. И тут тоже нужно держать баланс. Если слишком увязать в личностном подходе, то никогда не сложится общая картина: за деревьями не увидишь леса. Если играть на оркестре, как на машинке, – музыки не получится. Во время исполнения с оркестром нужно войти почти что в брачную связь – тогда будет контакт и результат.
