Ирина Камоцкая
Клим готов предать всех ради театра.
Фото из архива режиссера
Нынешний сезон челябинский Камерный театр открыл премьерой спектакля «Достоевский–Честертон: Парадоксы преступления, или Одинокие всадники Апокалипсиса» по пьесе Клима в постановке Алексея Янковского. Клим-драматург, принципиально игнорирующий основополагающие классические законы драмы, – фигура еретическая в современном театре. Как и его апологет, питерский режиссер Янковский. В «Парадоксах┘» Клима–Янковского герои «Преступления и наказания» Достоевского вступают в диалог с героями «Парадоксов мистера Понда» Гилберта Честертона. Думается, после этого спектакля никому из школьников не придет в голову написать по примеру собрата из 70-х годов ХХ века: «Правильно сделал Раскольников, что убил старушку. Жаль, что попался». В спектакле не только Раскольников – все не в ладах с собой и миром. Все выговаривают себя в горячечных монологах, сбивающихся на лихорадочную скороговорку речах. На премьеру приехал драматург, и было трудно удержаться от вопросов.
– Одна моя знакомая, когда узнала, что Шекспир сюжеты большинства своих произведений заимствовал у предшественников, была шокирована: какой же он гений, творец после этого? Теперь вы и Шекспира, и других переделываете на свой лад...
– Меня часто спрашивают: «Почему ты переписываешь Шекспира?» Да я не Шекспира переписываю, а мифы. Периодически они должны возрождаться в контексте современного мира. Взять хотя бы сюжет «Ромео и Джульетты» или «Отелло». Он строится на одном очень фантастическом для нас вопросе. Герои нарушили запрет, не получили благословения и поэтому погибли. В современном сознании этого нет. Мы живем в иллюзии, думая, что в своих решениях ни от кого не зависим. На самом деле и сегодня, как и всегда, старайся – не старайся, но если родители против, у детей ничего не выйдет. Или в «Ромео и Джульетте» есть Парис. Любому средневековому человеку понятно: явился Парис, значит, Трою будут брать. Современному человеку это не доступно. А «Анна Каренина»? Мы же не умеем читать. Ну не об Анне же этот роман написан.
– ?
– О Левине и Кити, которая победила любовь, туберкулез и пришла к Жизни. Человек создан Богом для каких-то своих высших целей.
– И ради этих высших целей можно пожертвовать любовью?
– Вы понимаете под любовью желание «потрахаться», а я понимаю под любовью немножко другое.
– То есть Анну и Вронского связывало только это самое желание?
– Думаю, да. Ведь Анна до встречи с Вронским совершила определенное количество поступков. Кто ее заставлял выходить замуж за Каренина?
– Разве Толстой дает ответ на этот вопрос? Вынуждена была, предположим┘
– Послушайте меня, я не понимаю этих разговоров. Нужно очень сильно различать драму и трагедию. Кити – это трагедия. Потому что трагедия – это принятие божественных законов жизни, даже если это связано со смертью. Драма – это следование собственным сиюминутным желаниям. Анна Каренина – это драма. Так чего мы хотим? Ощущений? Или мы хотим Жизни? Я ученый. Я беру роман как реальность, как некую вселенную и начинаю исследовать.
– И исследование «Преступления и наказания» вызвало потребность объединить Достоевского с Честертоном?
– Эта идея принадлежит другому человеку, руководителю киевского театрального центра «Дах» Владиславу Троицкому. Мне предложили – я осуществил. Я же профессионал. Профессия человека заключается в том, чтобы быть в состоянии принять что-то, полюбить, наполнить верой. Я сразу вам скажу, я не люблю Достоевского. Единственный роман, который я воспринимаю, это «Бесы», ну еще «Братья Карамазовы». Я много занимался «Идиотом», но так и не прочел его от начала и до конца. Это выше моих сил.
– Но в соответствии с вашей логикой как профессионал в конечном счете вы должны были полюбить Достоевского.
– В конечном счете я полюбил Библию как великую книгу, начал ею очень серьезно заниматься. Библия меняет мировоззрение.
– При этом вы продолжаете называть себя атеистом?
– Конечно. Я еще не совершил этого огромного количества любовных актов. В основе веры – последовательность любовных действенных актов, которые человек способен совершить, ни на что не надеясь, вне связи с какой-либо отдачей. Любовь – главное, она в основании. Это зернышко. Можно, конечно, превратить это зернышко в муку и съесть. А нужно посадить в свое сердце, чтобы росло. Бог не забирает у вас вашего «я», ваших поступков. Это также не исключает его намерений по отношению к вам. Бог Богом, а человек человеком.
– И опять-таки это говорит атеист┘
– Послушайте, давайте вначале разберемся, что такое Бог. Не дядька же с бородой? Говоря о Боге, я имею в виду некую Первопричину, Закон. Я просто не знаю другого названия.
– Вернемся к Достоевскому. Что для вас сегодня Раскольников?
– Это же тема Наполеона.
– И она актуальна?
– Какая разница – война, бизнес? Что меняется? И еще мне очень нравится в вашем спектакле финальная параллель между Раскольниковым и Тухачевским.
– А это не суживает смысл происходящего с героями «Преступления┘» до судеб русской революционной идеи?
– Наоборот, размыкает. Мы никуда от нашей истории не уйдем. Для меня, например, Тухачевский – это величайший военачальник всех времен и народов с чудовищной судьбой. Человек, который уничтожает настоящее ради будущего. Но я всегда стою на стороне героя. Не считаю себя вправе его судить. Это моя принципиальная позиция. Судьба каждого из нас зависит от времени, в которое мы попали. Я не знаю, кем бы я был, попади в другое время. Может быть, чем-то похуже Тухачевского. Его путь – это его время. На его стороне правда. Правда – не истина.
– Как тогда можно определить ваше отношение к этим людям? Что это – сострадание, понимание?
– Попытка понять причины, по которым этот человек то или иное совершил.
– Вы человек театра и только театра? Или вам свойственны какие-нибудь странности, необычные увлечения – вышивание крестиком или безумная любовь к кошкам, например?
– Есть странности: театр. Я предам отца, мать, кого угодно ради театра. Родители же мне и сказали: есть только твоя профессия и все. Это выше всего. Иначе занимайся чем-то другим. Я ничего не знаю про жизнь. Я мерзок в жизни. Знаете историю про Лоуренса Оливье? Одна дама спросила его: «А вы можете меня┘ как ваш Ричард III?» И услышала в ответ: «Простите, я импотент». К вопросу о жизни – я импотент. Я чудовище. Я этого не скрываю. В каждом человеке есть обратная сторона. В человеке есть хаос и порядок. Можно сделать так, что его хаос станет животворящим, живородящим. Дело в воле. Право человека выбрать свою судьбу. Только часто, стараясь уничтожить в себе темное, он получает серое.
– Серое опаснее черного?
– Да. Сказано: «Если бы ты был холоден или горяч... А так как ты тепл, то извергнем тебя». Человек – распятый, как Христос, удерживающий творящий космос слева, но в то же время нечто страшное, темное, а с правой стороны – правильное, законное. Удерживает – пока сил хватает. Ну а театр┘ Театр – последнее прибежище человека. Только в театре есть человек. Больше нигде его нет. Везде есть посредник. Мы же уже ничего сами не делаем. Только с помощью техники. А в театре я таков, каков я есть. А вот «каков» – это вопрос. Вопрос размера моей личности. Актер тем и отличается, что может в себя принять, влить в собственную плоть, как в чашу соляной кислоты, Раскольникова, Сталина, Нерона. Театр же не указывает пальцем: вот это плохо, а вот это хорошо. Бывает и такой театр. Но я его не понимаю. Человек театра – это Кай, которому попадает в глаз Снежная королева. Театр – это замок Снежной королевы, в котором он пытается сложить слово «Вечность». А потом приходит Герда и забирает его из этого замка. Зачем, спрашивается?
– Кай – это актер, а Герда?
– Это, наверное, желание жить нормальной жизнью. Только подлинному актеру это не дано. Актер – это невероятное чувство остроты жизни.
– Кто из театральных деятелей прошлого вам интересен и близок?
– Поражает и восхищает мудрость Таирова. Он не был подвержен суете. Да, он ставил «Оптимистическую трагедию». Такова была эпоха. Но он ставил ее как трагедию, а не гимн сталинизму. Как трагедию оптимизма. И эта изумительная Коонен! У меня была ее перчатка, мне однажды подарили. А я подарил одной актрисе. Правда, ей не дано было оценить этот подарок.
– А из более близких нам по времени?
– Я в современном театре не люблю только людей от 30 до 50 лет.
– То есть представителей своего поколения?
– Именно. Вот после 60–70 лет – совсем другое дело. Я жил при старце Владимире Оглоблине, знаменитейшем украинском режиссере. Очень любил Андрея Гончарова. Он тоже был фантастический. Кричал вдохновенно: «Нужно воспитывать художников корня!» Как он любил театр! И Товстоногов, с которым я, к сожалению, познакомился мимоходом, перед самой его смертью. Какое-то время не воспринимал Виктюка. Даже «Служанки». Я другой, я воспитан другим. Но и он волшебник, волшебный человек в театре. В конечном счете кое-что из того, что он делает, я у него украл. Если чай и кофе соединить, то получится дерьмо. Замечательно, что есть вот такой Виктюк. Главное, что там есть любовь. И своими «Служанками» он доказал, что публике наплевать на систему Станиславского. Только поймите, я не оцениваю. Это была бы вкусовщина. Что-то кому-то нравится, кому-то не нравится. Не в этом дело.
– А вам не «наплевать» на систему Станиславского?
– Станиславский? Все это было у Шопенгауэра. Там написано: «Я в предлагаемых обстоятельствах, но при условии, что «я» – не какая-нибудь поделка природы, а ее уникальный образец». У Станиславского есть замечательное выражение, которое имеет смысл: «Играя, иди от своей сути». И про зерно. Правильно: посади в землю зернышко, чтобы оно выросло. Но это знает вся мировая культура. Если объяснять артисту про «событие», «сквозное действие» и прочее, то этот артист тупой и нечего с ним иметь дело. Скажем, один из героев пьесы говорит «нет». Потому что он так думает? Просто диалог должен двигаться. Почему Отелло задушил Дездемону? По сюжету. Значит, не надо разбирать «почему»? Только тупому нужно рассказывать «почему». Для американцев Станиславский на самом деле – это Михаил Чехов. А мы необразованны, некультурны. Воспитаны тупыми и продолжаем воспитывать тупых. Мы не способны к Михаилу Чехову.
