Григорий Мишинц
На фоне Мессины снимается семейство...
Фото предоставлено МТФ им. Чехова.
Спектакль Ромео Кастеллуччи, итальянского театрального режиссера и художника, новатора, которому, впрочем, уже за пятьдесят, называется «долго» и сложно – «Проект «J». О концепции Лика Сына Божьего». Меж тем первоначальная информация обнадеживает – идет он меньше часа. Но скоро выясняется, что зрелище это – трудное, даже тяжелое, некоторым зрителям становилось плохо, и они покидали зал, не дожидаясь духоподъемного финала.
Театриум на Серпуховке теперь, вероятно, всегда будет приходить в голову тем, кто привозит спектакли, грозящие сильно запачкать сцену. Начало было положено Терезой Дуровой, которая дала развернуться здесь фантазии Владимира Мирзоева: в его «Драконе» на сцену выливаются тонны жидкой грязи, год назад здесь играли немецкого «Гамлета», где вся сцена была завалена торфом. У Кастеллуччи – история, в общем, простая, бытовая. Зрительница, сидевшая в пятом ряду, вскоре после начала заметила, что все то же самое она у себя дома видит каждый день. На сцене – белый кожаный диван, белые стулья, кровать, застеленная белоснежной свежей простыней. В белом халате перед телевизором сидит седой старик. Входит сын – костюм, галстук, белая рубашка.
Старик поднимается, поворачивается спиной к публике, мы видим на белом халате пониже спины неприятное желто-коричневое пятно. На пятьдесят минут, что идет спектакль, никаких других событий: у старика – расстройство желудка, сын, сняв пиджак, меняет памперсы, моет запачканный пол, протирает чресла. «Ну как же так? Что же ты такое съел?» – «Прости меня, прости» – вот и весь диалог, который ведут Джанни Плацци и Серджио Скралателла. Почти не меняя интонаций, повторяют почти одно и то же не раз и не два... Кастеллуччи в данном случае и автор идеи, и режиссер, известен и как художник, и образование он получил именно художественное, и новый его спектакль – именно в порядке сочетания цветов и в том, как в эти 50 минут меняется картинка и одновременно, со сменой картинки, меняется и умножается смысл, – можно назвать и спектаклем, и перформансом. И в этом перформансе много живых человеческих чувств, что в актуальном искусстве встречается нечасто. Можно упрекнуть постановщика в некотором нагромождении ужасов, не всегда правдоподобном: ну кто станет тащить отца в кровать, имея в виду все описанные обстоятельства? Правильней – в ванную. Однако Кастеллуччи тут же вскрывает прием, и старик в открытую берет бутыль с коричневой жижей и поливает ею и себя, и до того такую белую, чистую постель.
А потом оба актера уходят со сцены. Высвечивается лик Иисуса, очень красивое, открытое лицо – это Антонелло да Мессина, у которого такие хитрые мужики на портретах, такие себе на уме старики... Сын, прежде чем покинуть сцену, подходит к огромному полотну и упирается в губы, губы в губы, и коротко говорит с Иисусом. Мысль не оригинальная, но тут – пронзающая: каждый отец (не только Отец) посылает сына на испытания, не всегда, конечно, грозящие гибелью и распятием. Дальше, по ту сторону этого лика, ткань натягивается и – то ли мысль, то ли слеза прокатывается по лицу – с обратной стороны рисованного задника пробирается вверх и вниз актер. А потом этот чистый и ясный лик заливает жидкость, лик темнеет, и в контексте только что виденного жидкость эта имеет вполне определенное истолкование. А потом – ткань вспарывается и загораются люминесцентные буквы, по-английски: «Ты – мой пастух», а потом среди фразы возникают еще три буквы – «not» – «Ты не мой пастух». Потом и эти, и все другие буквы гаснут и лик, невредимый, освещается вновь. Вот и всё. И просто. И сложно. Аплодисменты. И абсолютное понимание, что у нас нечто подобное и вообразить невозможно. Режиссерам в голову не придет поставить, а если вдруг придет в голову, отговорит директор театра: кто купит билеты? А если кто и купит, тут же явятся защитники Церкви, поскольку увидят здесь оскорбление чувств верующих. Хотя вера – вот она, здесь. Как в том вопросе – что есть истина? Здесь, перед нами.
