Инна Безирганова Тбилисский театр имени К. Марджанишвили предложил смелую импровизацию на пушкинские мотивы, объединив маленькую трагедию «Моцарт и Сальери» и новеллу «Египетские ночи» одной темой: «божественная природа гениальности», «гений и злодейство». Молодой режиссер Давид Чхартишвили, в своей версии под названием «Agnus dei» («Агнец божий») в чем-то погрешивший против «буквы» Пушкина (это касается, прежде всего, вольной интерпретации «Египетских ночей»), точно выразил главную мысль Александра Сергеевича: «гений и злодейство – две вещи несовместные». И все-таки поставил в конце знак вопроса.
Еще Анна Ахматова, анализируя «Маленькие трагедии», вела линию от «Моцарта и Сальери» к «Египетским ночам» и утверждала, что именно Сальери, «поверивший алгеброй гармонию», был близок самому Пушкину. Не говоря уже о персонаже «Египетских ночей» – поэте Чарском.
В спектакле театра имени К. Марджанишвили Чарский – маститый, заслуженный поэт. Он значительно старше пушкинского героя – тридцатилетнего денди, предающегося развлечениям, но время от времени приносящего священные жертвы Аполлону. В спектакле марджановцев более солидный возраст Чарского – момент принципиальный. Успеха на литературном поприще Чарский – в трактовке актера Гиви Чугуашвили – добился упорным многолетним трудом, за что обласкан «светской чернью». Спектакль и начинается с триумфа Чарского: ему только что повесили на шею какую-то бляху – награду «за большие заслуги перед Отечеством». Классику рукоплещут, чуть ли не осанну поют… «После вас поколения пропадут – помните об этом!» – убеждают Чарского окружающие. Встретившись с Импровизатором – кстати, как раз представителем нового, молодого поколения! – Чарский потрясен не столько талантом итальянца, сколько, на его взгляд, кощунственным осквернением Божьего дара «недостойным» человеком. Это открытие буквально переворачивает сознание Чарского – Г. Чугуашвили и сближает его с Сальери. В связи с этим вспоминается эпизод известного телефильма Михаила Швейцера «Маленькие трагедии», когда Чарский на набережной пересекается с Сальери.
Но Давид Чхартишвили идет дальше, давая волю своей фантазии. В одной из первых сцен мы видим Чарского, погруженного в творческий процесс, стихи рождаются трудно, скомканные листки падают к ногам поэта... Время от времени пронзительный голос скрипки словно взрывает напряженную атмосферу. Чарский откладывает перо и берет в руки томик Пушкина…. Из глубины как фантом появляется Сальери со своим монологом «Все говорят: нет правды на земле…». Актер Джано Изория произносит его страстно, мысль пульсирует, кровоточит. Публика просто на физическом уровне ощущает муки Сальери. В эмоциональном порыве он хватает Чарского за руку и изо всех сил прижимает ее к столу, затем вкладывает в его ладонь осколки льда, причиняя поэту боль и передавая через это жесткое действие свое выстраданное знание о том, что «правды нет и выше».
Теперь Сальери и Чарский – двойники, а в последующих сценах становятся практически единым целым. Поэт вторит композитору, проникаясь его мыслями и чувствами: тексты Сальери произносятся обоими. Несколько раз как заклинание повторяются слова: «И наконец нашел я своего врага!» Сальери видит его в Моцарте, Чарский – в Импровизаторе. Оба героя планируют, а главное – оправдывают физическое устранение своих недругов. Однако в трактовке Дато Чхартишвили Чарский и Сальери не страдают патологической завистью и по природе не являются убийцами. Чарский, услышавший импровизацию итальянца, счастлив не меньше, чем Сальери, прикоснувшийся к божественным звукам нового сочинения Моцарта. Тем не менее оба принимают решение убить божьего избранника, осквернившего высший дар.
В спектакле Дато Чхартишвили есть еще одно пересечение: Моцарт и Импровизатор. Они тоже одного поля ягоды и соответствуют расхожему представлению о беспечном гении, прожигающем жизнь. Оба производят впечатление физически нездоровых и психологически неустойчивых людей, балансирующих на грани бытия – небытия. По-детски непосредственный Моцарт (Шако Мирианашвили) пребывает в какой-то нервной горячке, возбуждении, его постоянно мучает кашель. Импровизатор (Гага Шишинашвили) увлекается бутылкой … Но главное, что их роднит, – небрежное отношение к своему дару. Импровизатор, сочиняющий свои тексты словно под диктовку «сверху», не записывает их на бумагу, а Моцарт «ловит кайф», слушая, как его музыку «трактует» слепой уличный скрипач. И «расплата» за это одна – смерть. Таков вердикт Чарского и Сальери – они готовы линчевать нарушителей общепринятого канона и тем самым спасти «правильных» служителей высокого искусства. К последним они, безусловно, относят самих себя – ведь Чарский и Сальери достигли славы благодаря упорному труду и «самоотреченью».
Мы дважды становимся свидетелями таинства творческого процесса. Но как по-разному происходит рождение стиха у Чарского и Импровизатора! Не зря сказано: «Талант работает, гений творит»… Импровизатор обращается к небу – точнее, к тому каналу, что соединяет его с Творцом. В спектакле марджановцев это – некий удлиненный светильник, напоминающий колокол. Именно под «колоколом» итальянец священнодействует на тему «Последний реквием Моцарта».
В сцене отравления Моцарта все его действия, психологический подтекст реплик (утверждая, что «гений и злодейство, две вещи несовместные», композитор пытается остановить Сальери или, возможно, успокоить свои смутные страхи) свидетельствуют о том, «жертвенный агнец» предчувствует свою судьбу. Композитор отказывается было от ужина, предложенного Сальери, даже скрывается за дверью, но… неожиданно соглашается разделить с убийцей трапезу. Жертва должна быть принесена? Но и Сальери колеблется – манипулирует бокалами, в одном из которых яд, меняет их местами: он тоже не вполне готов к роли палача. За него решение принимает сам Моцарт, чуть ли не хватая бокал с отравленным вином и торопливо выпивая его. Сальери остается лишь воскликнуть в ужасе: «Ты выпил!... Без меня?» Умирающий Моцарт – агнец божий! – заматывается в белую ткань. Как в саван. А вначале эта ткань, свисающая как бы с небес, – словно кокон. Колыбель гениев – Моцарта и Импровизатора.
Та же участь неожиданно (неожиданно, если иметь в виду пушкинский сюжет, а не логику развития действия в спектакле марджановцев) постигает Импровизатора, убитого Чарским: параллельно с отравлением Моцарта происходит удушение итальянца. Такое буквальное режиссерское решение вызывает, прямо скажем, двойственное чувство – наверное, точнее было бы, если бы убийство осталось только намерением, затаенным желанием Чарского. Но, по воле Д. Чхартишвили, убийство свершилось-таки. «Ужель он прав, и я не гений? Гений и злодейство две вещи несовместные?» – задается вопросом Сальери. «Нет, это неправда!» – в отчаянии кричит в ответ Чарский. Таков финал.
Спектакль марджановцев украсили артисты Театра пальцев – Теона Магалашвили, Георгий Мебагишвили, Заал Какабадзе, Елена Пирцхалава, Мари Авалишвили с помощью рук ловко, изящно, с чувством юмора изображают светское общество, собравшееся на выступление Импровизатора. Созданию атмосферы камерности, когда ничто не мешает сосредоточиться на главной мысли спектакля, на актерской игре, способствует лаконичная сценография Ирины Квелиашвили. Она же автор музыкального оформления – как и ожидалось, мы слышим Моцарта.
