Борис Юродивый

Спектакль насыщен эмоциями. Фото предоставлено пресс-службой фестиваля

На XI фестивале «Сезон Станиславского» показали премьеру Национального драматического театра Литвы в постановке Эймунтаса Някрошюса. В Москве же, а Някрошюс изначально собирался ставить спектакль в российской столице, за прошедший год «Годунов» – не первый. Уже отзвучала постановка немца Петера Штайна в театре Et Сetera, а в Ленкоме – спектакль Константина Богомолова. Тем интереснее каждая новая интерпретация трагедии Пушкина.

Итак, на сцене «тронные ступени» высятся Кремлевской стеной. Они уходят куда-то вверх – туда, где теплится, быть может, божественный свет. Возведенная сценографом Марюсом Някрошюсом лестница, в основании которой стена мавзолея с правительственными захоронениями, словно выход из гулкого и сумрачного подземелья, не отпускающего вброшенного сюда судьбой царя Бориса. Не отпускает до самого конца и тяготящая его стая бояр, управляемая иудушкой Шуйским (Арунас Сакалаускас). Мавзолей, свернутые знамена красного бархата, макет замка – высотки сталинского ампира, прячущейся в глубине, серые шинели бояр – исторический опыт в режиссерской картине мира, которая, как и всегда у Някрошюса, тяготеет к притчевости, ложится слоями. 

Главный герой пушкинской трагедии в литовской постановке – не царь и не народ, а загнанная и страдающая душа народа – Николка-юродивый, выпрашивающий копеечку на паперти (невероятно убедительная роль Повиласа Будриса). Как заметил Мейерхольд, работая над постановкой «Бориса Годунова» в 1936 году, «в этой пьесе нет маленьких ролей».

В спектакле Някрошюса юродивый неотступно сопровождает Годунова, мозоля ему глаза, намачивая шваброй пол на пути к трону, смиренно принимая от него всаженную в ладонь иголку. Он – невинный младенец, посасывающий грудь матери-богородицы, что «молиться за царя Ирода не велит», и лукавый обличитель – «Николку маленькие дети обижают... Вели их зарезать, как зарезал ты маленького царевича».

Народ до наступления настоящей трагедии валяет дурака. Выходит на сцену, чтобы тут же заняться коллективной ловлей мухи, мешающей застолью, – затем разовьется метафора народной молвы – мушиного жужжания, которое шумом доносится из аудиоколонки в царских палатах – место действия обозначается лишь титрами, или голосом диктора – на родной сцене. Народ паясничает, выпрашивая угощение по случаю восшествия на престол, сам же Борис (масштабная трагическая роль Сильвиуса Трепулиса) в это время сидит на троне, осатанело вперив взгляд в одну точку, рядом мнутся бояре. Народная озлобленность проявляется так же спонтанно, как неосознанно делается выбор – кому бить челом. Безобидные «маленькие» люди вдруг яростно начинают ощипывать ангела, падающего с Кремлевской стены.

Чернец в келье Чудова монастыря, дерзкий юноша в корчме, самозванец в польском замке, Димитрий, ведущий полки против Бориса, – изменчивый, неотчетливый, множащийся герой у Пушкина, в спектакле Отрепьев (Мариус Репсис) – персонаж из некоего антимира. Он более чем реалистически полнокровен, даже вызывающе витален по сравнению с задыхающимся, испуганным и задавленным роковым стечением обстоятельств Годуновым. «Ужели тень сорвет с меня порфиру?.. Безумец я! чего ж я испугался?/ На призрак сей подуй – и нет его», – все повторяет Борис под закрывающийся занавес первого акта. Безумцем Борис и правда станет – перед смертью выйдет в опрощенном наряде дурака, став братом-близнецом юродивого. Безумна власть – такой вердикт выносит режиссер.

Убийственная ирония Някрошюса направлена в «Годунове» против религиозных образов – в спектакле высмеян фанатично напыщенный патриарх (Витаутас Анужис). И против института власти, который оказывается сдувшимся воздушным шариком обольщений и обманов. Шарики надувает-сдувает Годунов, произнося последний, прощальный, монолог. Их же трехколорово-праздничной, вновь надутой охапкой приносят бояре на торжественную «трибунную» речь, чтобы науськать народ на убийство «Борисова отродья».

Лобное место. Николка пытается прибить себе штаны в причинном месте к полу – в зале смех узнавания. Реминисценция к политической акции (об «апатии и фатализме современного общества») художника-перформансиста, прибившего себя к брусчатке Красной площади, неумолимо поворачивает трагедию к сегодняшнему дню.

«Борис Годунов» в интерпретации Някрошюса – это не шекспировская трагедия волевой личности, одолеваемой муками совести и вины, это трагедия народа, что застывает в финале безмолвной толпой в деревянных башмаках-кандалах, попавшей меж жерновами истории, ставшей винтиками политической машины. Немой ужас в глазах от внезапного прозрения. Растерянности. Бессилия. Тяжести неверного выбора. Страха предстоящего.

Николка плачет.