Иван Вырыпаев: "Я еще буду жить и работать в России"

Фото Дмитрия Шубина Союз Кинематографистов РФ

С 14 по 17 декабря в театральном центре «На Страстном» пройдут показы спектакля Ивана Вырыпаева «Иранская конференция» в постановке автора с участием польских актеров. Премьера прошла в сентябре в Варшаве, и уже были показы в Вене и Граце. Девять ученых собираются на симпозиум в Копенгагене, чтобы обсудить положение дел на Ближнем Востоке и в Иране. Протокольная встреча и заготовленные речи неожиданно для всех оборачиваются по-настоящему честным, сокровенным и очищающим разговором о смысле жизни, ее вызовах и надеждах. Так анонсирует пьесу сам автор, который в Москве будет лично осуществлять синхронный перевод с английского на русский. В преддверии российских гастролей корреспондент «НГ» Елизавета АВДОШИНА в Москве встретилась с Иваном ВЫРЫПАЕВЫМ, который уже два года живет и работает как режиссер и продюсер в Польше. И там же продолжает писать пьесы, которые ставят сегодня по всему миру.

– Иван, в декабре в Москве состоятся гастроли польского спектакля по вашей новой пьесе «Иранская конференция». Это событие. Все-таки не каждый ваш спектакль из Польши доезжает до России. Почему вы везете именно его? В Москве «Иранская конференция» уже прозвучала этой осенью и на фестивале «Любимовка», и в авторской читке Виктора Рыжакова в Центре им. Мейерхольда.

– Нет, все-таки пьеса начинает существовать, когда она поставлена в театре. Читка – это не спектакль. Так что пьеса еще не состоялась в России. Для меня привезти свой спектакль – приятная, ответственная, но и тревожная вещь. Я же сейчас редко в России что-то делаю, вообще, можно сказать, ничего не делаю. Нам повезло – мы будет выступать в хорошее время (под Новый год), в хорошем месте – в центре «На Страстном». Приезжают хорошие польские артисты. Мне кажется, это довольно качественное представление. Я очень рад.

«Иранскую конференцию» я написал в связи с проектом университета Стэнфорда и Кремниевой долины. Идея была в том, чтобы я выступил там со спектаклем, в котором бы собрались вершители наших технических судеб (Facebook, Google) и мы с ними поговорили о том, куда движется мир. Пьеса уже случилась, хотя до Стэнфорда я еще не доехал. Это международный проект, он играется на английском языке и необязательно в театре.

– Постановка осуществлена вашей же продюсерской компанией. Чем она занимается? Кто в нее входит кроме вас?

– Постановками спектаклей. Мы с женой (актриса Каролина Грушка. – «НГ») являемся владельцами, и у нас есть команда, партнеры, инвесторы. Это такой мейнстрим, поэтому тяжелая работа. У нас сейчас пять больших проектов с самыми лучшими польскими актерами-звездами, в том числе чеховский «Дядя Ваня», спектакль по моей пьесе «Солнечная линия», «Чеченский дневник» Полины Жеребцовой, сейчас вот «Иранская конференция».

– То есть это коммерческий театр?

– Для меня театр существует только коммерческий. Никогда другим театром не занимался. Коммерческий – в смысле востребованный.

– Ездите с гастролями?

– Да, по Европе. Это большое дело. Поэтому хочу сейчас уже на кого-то переложить, так как это отнимает много времени у творчества. Продюсерская компания позволила нам быть независимыми. Я набираю актеров под конкретную пьесу, а не прихожу в какой-то театр, где говорят: есть вот такие актеры, которые должны есть, пить и получать в месяц свою заработную плату, «обслужи их, пожалуйста, своим спектаклем». Это странно и неуважительно по отношению к зрителю, который должен получать лучшее, а не компромисс. Тем более что это на их деньги и делается. Поэтому я категорически против труппы.

– Только что вас номинировали в России на «Золотую маску – 2018» как драматурга за пьесу «Солнечная линия». Для вас это важно?

– Нет, я не придаю этому никакого значения. Я могу сказать, что я благодарен. Всех уважаю, люблю. Но мне кажется, что премии уничтожают театр. Появляется ярлык – «спектакль – лауреат «Золотой маски», а этот не лауреат или «фильм – участник Каннского фестиваля». Появляется искусственно созданный тренд. «А почему тебя не номинировали? Наверное, потому, что ты не очень хороший спектакль сделал». Я не прихожу на вручение премий, никаких. Ни польских, ни международных.

– То есть, если вас наградят, вы не приедете?

– Не приеду, конечно. Я даже не отреагирую. Хотя официально отказываться не буду. Просто этого нет в моей жизни.

– Но на фестивали со своими фильмами вы же раньше ездили.

– Сейчас мои фильмы уже не ездят. Фестивали мне тоже неинтересны. Я работаю только для зрителя. Мне не нужно, чтобы на какой-то моей пьесе был ярлык. Хорошие мои пьесы или плохие, пускай решают не критики, не фестивали, а зрители, покупая или не покупая билеты.

– От кино вы в последнее время отказались, ставите как режиссер в театре, но главным для себя считаете занятие драматургией?

– Да, мое главное занятие в жизни – писать пьесы.

– Эволюцию вашего драматургического творчества раньше обозначали как уход от натурализма к метафизике и богоискательству.

– У меня никогда не было натуралистической пьесы.

– То есть «Июль» к ним причислить нельзя?

– Вы шутите? «Июль» – это мифическая, метафизическая, религиозная пьеса. Я не писал неметафизических пьес. Даже в детстве. Всегда это поэтические пьесы, может быть, даже чересчур.

– Недавно вы сделали важное заявление о том, что в драматургии и театре сегодня часто тема преобладает над качеством. То есть, если есть горячая тема, никто уже не обращает внимания на качество.

"Иранская конференция". Фото предоставлено продюсерской компанией WEDA (Katarzyna Chmura-Cegiełkowska)

– Да, в искусстве всегда важнее не «что», а «как». Как сделано, как исполнено. И если мы схватились теперь за «что», то мы просто занимаемся концептуальным искусством. Нужно, чтобы было «как».

– Вы сейчас следите за тем, что происходит с театром «Практика», который вы несколько лет возглавляли? Когда в этом году менялась команда, вы написали пост в Facebook, где очень тепло отозвались о старой административной группе.

– Конечно, я не могу не знать, что сейчас назначены Борис Мездрич и Марина Брусникина. Все хорошо, театр развивается. Тот театр, который мы делали с Юрой Милютиным (предыдущий директор театра «Практика». – «НГ») три года, было вершиной не только, я думаю, самого театра, но и в целом театральной жизни Москвы. Повторить это все равно уже нельзя. Театр такой пик может пережить только один раз. Потом должен либо измениться, либо погибнуть. То, что «Практика» не продолжает делать вид, что он по-прежнему такой мейнстримовский, модный, авангардный театр, – это правильно.

– По-моему, все-таки продолжает…

– Ну, он больше ушел в сторону эксперимента, студентов. «Давайте откроем новые имена». Это хорошо. При мне никаких экспериментов не было. Был такой мейнстрим на духовную тему. Дорогие билеты, которые нельзя достать.

– «Практика» демократизировалась, вы считаете?

– Конечно, появилось больше экспериментов. Мне же это было неинтересно.

– Почему?

– Я выполнял свою задачу. Мне было интересно сделать маркетинговый, менеджерский театр. Настоящий такой.

– «Дело «Седьмой студии» перешло год спустя в финальную стадию. Ранее, в самом начале процесса, вы опубликовали открытое обращение к российским деятелям культуры, где призывали отказаться от сотрудничества с государственной властью России в знак протеста. Многие это заявление осудили – во-первых, вы его писали, живя и работая в другой стране. Во-вторых, в России культура просто не выживет без субсидирования государства. Это почти невыполнимо.

– Я сильно пострадал после этого письма. Попал в какие-то черные списки, не имел возможности давать интервью. Мединский велел не давать мне денег. Вот сейчас я делаю спектакль с Алисой Фрейндлих в БДТ им. Товстоногова к ее 85-летию. Это государственный театр, но моя зарплата платится мне частным образом….

Но я уверен, что в нашей стране скоро многое поменяется, надо просто подождать. Главное, кто потом с чем останется. Потом – это когда начнется пересчет. «Где вы были, товарищ, в суровые годы и с кем?»…

– У вас уже есть польское гражданство?

– Невозможно его получить. Нет договоренности между Польшей и Россией. Нельзя иметь двойное гражданство в Польше.

– То есть вы не хотите отказываться от России?

– Нет. Я вообще думаю, что буду еще здесь жить и работать.

– А где вас больше ставят – в России или в Европе?

– Я никогда не считал, но по ощущениям – и там, и там поровну.

– В Москве, наверное, единственный режиссер, последовательно занятый вашими пьесами, – Виктор Рыжаков. Вас устраивают его интерпретации?

– Трудно по его постановкам судить о моих пьесах. Он мой любимый человек, друг и учитель. Я его бесконечно уважаю, но то, что он делает, – исключительно специфический театр Рыжакова. Витя все пьесы ставит в своем ключе. И это мало похоже на мои пьесы.

– Вы, наверное, ничьими интерпретациями не удовлетворены?

– Мне пока только одна постановка пришлась по душе: «Пьяные» Андрея Могучего. Хотя видел я постановок по этой пьесе всего 5 или 6. Я стараюсь не ходить, не смотреть, потому что переживаю потом. Очень трагический опыт.

– В последнее время вы пишете интернациональные пьесы, это пьесы про европейское общество (те же «Пьяные» или «Солнечная линия»). Не слишком характерно для русской драматургии. И всегда есть некое ощущение намеренной стилизации.

– Эти пьесы сделаны, как конструкции. В это играют. И это классно, что на русском языке они говорят: «Барбара, Вернер…» Мы как будто чуть-чуть играем в эту форму. Это не настоящие герои, не как у Чехова или Макдонаха, это театр. Это пьеса про театр, про то, как можно играть. Просто мало кто может поставить так, как пьеса написана. Режиссеры не умеют сейчас ставить пьесы, они привыкли к своему режиссерскому театру. Ставят что-то свое.

Мои пьесы на самом деле очень русские. Их ставят на Западе, но, мне кажется, они их не понимают до конца. Их интересует сюжет, высказывание. Глубины же не понимается. Я сильно русский автор. А как кого зовут среди героев – какая разница? Русское не в том, чтобы говорить на русскую тему – лапти, мед, князь Владимир. Русское – это ментальная конструкция, которая в нас существует.

– В Польше кроме вас ставит кто-то ваши пьесы?

– Ставят, но немного. Потому что Польша – страна маленькая, и если ставлю я, то уже не хотят брать пьесу к поставке. Потому что я ставлю с большими и очень известными артистами. Сегодня то, что происходит в Польше и России – просто преступность по отношению к зрителю. От него скрывают и не говорят правды. Театры существуют на дотации налогоплательщиков, а работают для критиков. Ты не ставишь «Солнечную линию» в маленьком польском городе только потому, что к тебе не приедут критики, так как они уже были на спектакле в столице и неизбежно будут сравнивать. Но зрители-то не поедут в Варшаву! Твоя аудитория здесь. Поставь для них хорошую комедию о смысле жизни. Но режиссера не интересуют зрители, его интересует, какое место он займет в искусстве со своей постановкой.

– Польский театр сегодня встраивается в европейский контекст?

– Да, и российский тоже. Польский театр – это вообще инспирация немецкого театра. А российский – польско-немецкого. Мне, конечно, обидно, что российский театр теряет свою подлинную природу.