Надежда Травина
Фото Никиты Чунтомова
Впрочем, как бы провокативно это ни выглядело, Филипп Эрсан, сочиняя «Тристию», вряд ли старался подчеркнуть политический подтекст. И уж точно это не интересовало Теодора Курентзиса, который и предложил переработать хоровое сочинение, написанное Эрсаном для творческой лаборатории в аббатстве Клерво, в масштабное вокальное полотно с русским текстом. Композитор-мэтр, известный во Франции и совсем неизвестный в России, лично общался с заключенными, узнавал их стихотворения, которые и оказались в опере (например, история узника под японским псевдонимом Такезо, обретшего душевный покой). По словам автора, сочинение построено по принципу тематических циклов-кругов, отсылая к «Аду» из «Божественной комедии» Данте (в одном из эпизодов музыканты демонстративно поднимают полотно «Аид», начертанным красными буквами по-гречески). Красивое название оперы, что в переводе с латыни означает «печаль, скорбь», прямо отсылает к сборникам «Скорбные элегии» Овидия и Tristia Мандельштама. В итоге, перед нами сцены-воспоминания из жизни заключенных, короткие, как кадры документального фильма – в тюрьме поют о любви, страдают от безысходности, молятся.
Перформативное действо, развернувшееся в «Зарядье», было рассчитано на принцип неожиданного эффекта. Хористы перемещались то по сцене, то среди зрителей, изображали толпу арестантов, падали на колени, словом, воссоздавали «один день из жизни Ивана Денисовича», пусть и в строгой концертной одежде. Своя роль была и у Теодора Курентзиса, практически стоящего лицом к публике – не то надзирателя, командующего круговым движением узников, не то проповедника, к которому тянется паства, не то революционера, активно поднимающего на восстание энергичными жестами. Некоторая плакатность и прямота повествования с красным дымом ада и слепящим глаза светом, в общем-то, вневременной условной истории без либретто, поднимает вопрос: а нужна ли здесь режиссура? Тот же вопрос можно было задать и к присутствию чтеца Михаила Мейлаха, поэта и филолога, побывавшего в пермской тюрьме в конце 80-х – строки из Шаламова, которые он зачитывал в углу сцены, не всегда долетали до публики, растворяясь в новейшей акустике «Зарядья».
«Тристия» по жанру больше напоминает хоровую кантату, нежели оперу, хотя, как и в случае с «Cantos» Алексея Сюмака названа именно оперой. Вокальные монологи, дуэты и терцеты сменяют смешанные хоры, голоса неизменно сопровождает либо инструментальный ансамбль, либо соло-инструмент – аккордеон, дудук, губная гармошка и даже метроном. Конечно, «Тристия» – французская музыка во всем ее проявлении, некое постмодернистское облако аллюзий на хоры из «Жанны на костре» Онеггера, вокальные миниатюры Венсанад`Энди и Пуленка, средневековый шансон с использованием старинных ладов. Эрсан, современник Тристана Мюрая и свидетель творчества Оливье Мессиана, выбирает традиционный путь: стилизует, пишет в тональности и модальности, нанизывает на партитуру такие жанры как, например, тарантелла, итальянский мадригал, корсиканская песня, баллада. Что касается воспроизведения русских текстов и в целом характеристики атмосферы русской тюрьмы, здесь композитор предстает типичным иностранцем: если Россия, то колокола (привет Рахманинову), аккордеон, женское голошение и блатная манера пения – остается только догадываться, чем вызвана столь примитивная трактовка автора. Лирический вальс «Мой милый зек» сменяет суровое размышление «Я становлюсь старым» в ясно выраженном фольклорном духе, который Эрсан, очевидно, перенял от вокальных циклов Свиридова или Гаврилина.
Вокальные техники в «Тристии» непросты для исполнения, но для лучшего хора мира (официальное звание коллектива Виталия Полонского) не существует каких-либо трудностей. Речитативная декламация, ритмизованное скандирование, народная мелизматика дается им также легко, как и выстраивание многоголосной фактуры и диалог с тембрами инструментов (учитывая, что все музыканты постоянно перемещаются). Сольные номера-монологи привлекают контрастными сопоставлениями (например, контральто и контртенор). А возвышенно-просветленное, почти ангельское звучание, которое хор умеет создавать как никто другой, возникает лишь в самом финале, когда после Ада, по мысли Такезо, наступает смирение на пути к Раю: «Ни печали, ни ненависти. Дзэн есть дзэн».
комментарии(0)