Александр Сладковский: "Судьба Рахманинова в Советском Союзе была бы более трагичной, чем у Шостаковича"

Александр Сладковский и Ева Геворгян после исполнения первого фортепианного концерта Рахманинова. Фото © пресс-служба оркестра

Государственный симфонический оркестр Республики Татарстан и его художественный руководитель и главный дирижер Александр СЛАДКОВСКИЙ завершили турне-презентацию своего нового проекта. Релиз «Сергей Рахманинов. Симфоническая коллекция» вышел на лейбле Sony Classical. Гастроли оркестра прошли в Москве и Петербурге, а затем коллектив представил проект в родной Казани. В программу концерта вошли фантазия «Утес», Первый фортепианный концерт, где солировала юная пианистка Ева Геворгян, и Вторая симфония. Накануне московского выступления корреспондент «НГ» Марина ГАЙКОВИЧ задала несколько вопросов дирижеру.

– Александр Витальевич, в отличие от предыдущего бокса, посвященного музыке Чайковского, вы не стали брать инструментальные концерты и сосредоточились на отдельных симфонических произведениях. По какому принципу вы их выбрали?

– Цели записать всю симфоническую музыку Рахманинова у меня не было. Мы остановились на самых крупных сочинениях: три симфонии, «Симфонические танцы», знаменитый «Вокализ» в переложении для оркестра и еще два сочинения – фантазию «Утес» и симфоническую поэму «Остров мертвых», и этот выбор, на мой взгляд, уже дает право дерзко назвать релиз «Симфонической коллекцией». К тому же я подобного бокса не помню, хотя я сравнительно немолодой человек. Не знаю, по какой причине дирижеры не брались за запись этой музыки – я имею в виду не отдельные сочинения в разное время, а именно как сет, хотя догадываюсь.

– Почему же?

– Третья симфония очень сложная, ее вообще мало кто играет. А для нас она стала музыкой знаковой. Я за нее долго не брался, у нас прошло уже восемь-десять фестивалей «Белая сирень» (посвященных Рахманинову. – «НГ»), а я все не мог к ней подобраться. Но когда вошел во вкус, то просто не мог оторваться, это одно из самых моих сильных переживаний за последние годы. Мы только в Москве дважды сыграли ее. Возвращаясь к вопросу о выборе музыки, я бы сказал, что мне хотелось показать творческую эволюцию Рахманинова, как и что он делает с оркестром в течение своей жизни, во что он превращается как мастер оркестровки. Мы начинаем ранним сочинением для оркестра «Утес» и заканчиваем «Симфоническими танцами», созданными в конце жизни. Между ними – пропасть, их даже сравнивать сложно. Хотя уже в «Утесе» понятен масштаб композитора, его художественная, музыкантская перспектива – беспредельная. А в «Танцах» ведь совсем другой оркестр. Для меня Рахманинов – композитор, который связывает века, который связывает Чайковского и, если угодно, Прокофьева, Шостаковича и Стравинского. Он как незыблемый колосс стоит, неся в себе ясную и точную традицию XIX века, он – продолжатель Чайковского, но одновременно, я уверен, он очень сильно повлиял на то, как будет развиваться оркестр и симфоническая музыка в XX веке. Ведь даже его фортепианные сочинения, гениальные, написаны как симфонические вещи, в них такое буйство красок, неожиданных находок, такая фактура, что ты купаешься именно в оркестровых красках.

– Не могу не задать вопрос о Первой симфонии. Вы ее записали, изучили. Почему она провалилась на премьере? Были ли для этого причины именно в партитуре?

– Я вам скажу: потому что дирижер был нетрезв, это известный факт и это скорее всего и есть причина.

– То есть Глазунов, который дирижировал на премьере, все-таки виноват.

– Глазунов был в то время очень авторитетным и уважаемым человеком. Композитор, дирижер, ректор консерватории. Я видел архивные фото, как все, например, было обставлено в Малом зале консерватории, который носит сегодня имя Глазунова: там стояли пальмы, были накрыты столы, роскошная обстановка. К сожалению, он вынужден был уехать, и вообще очень грустно закончилась его жизнь… Но тогда это был мэтр, который, по всей видимости, снисходительно и – в данном конкретном случае совершенно напрасно – без должного внимания относился к сочинениям молодых композиторов. А Первая симфония оказалась крепким орешком. Отсюда и печальные последствия неудачного исполнения, стоившие Рахманинову серьезного творческого кризиса. В чем Рахманинов гениален, он не шел от простого к сложному, он сразу задал планку не только по сложности оркестровки, но и по форме, и по степени эмоционального воздействия музыки. Для того чтобы хорошо исполнить Первую симфонию, нужна сила недюжинная, нужны часы репетиций.

– Первую и Вторую симфонии разделяют более десяти лет. Вы чувствуете между ними пропасть или связь?

– Они связаны. Совершенно сказочная музыка Первой, с элементами восточных сказок, перетекает в невероятный простор Второй, это совершенно русская симфония. Вторая – для оркестра довольно простая в отличие от Первой, которая требует оркестрового мастерства, она технологически сложнее, один хорал тромбонов и медь в финале чего стоят. Рахманинов еще в конце XIX века предсказывает катастрофу. В этой музыке все сказано: крах Российской империи, революция, война... И если оркестр играет замечательно, но в конце у него просто не остается сил досказать, то эффекта не будет. С точки зрения оркестровой физики это, правда, очень тяжело. Вторая намного проще по языку. Это в каком-то смысле классическая симфония, поэтому я и говорю, что для меня Рахманинов – композитор XIX века, классик. Только в конце жизни он уходит в какие-то дали и открывает совсем другие миры.

– Наконец, Третья симфония. Вы сказали, что долго к ней шли – но подверглись ее эмоциональному воздействию…

– Да. Третью симфонию не может сыграть средней руки оркестр. А поскольку у нас ритм сейчас такой, что ты в гости приезжаешь, у тебя две репетиции и концерт, то сыграть Третью физически невозможно. И когда ты ее предлагаешь продюсерам и директорам залов, которым продавать билеты, они думают: «ну в общем да, но…» Нам повезло, что Алексей Алексеевич Шалашов допустил такой вариант, чтобы мы сыграли Третью симфонию в своем абонементе. Когда у тебя свой оркестр и ты чувствуешь каждое шевеление, и у тебя есть время не просто за две репетиции собрать, а серьезно штудировать, вот тогда можно обращаться к Третьей.

У меня планирование идет по дням, серьезно говорю: есть план, где расписано, что оркестр делает каждый день. Так вот, у нас в сезоне есть бреши, когда мы можем посмотреть наперед репертуар, который мы будет играть через месяц-два-три, а то и полгода. Потрогали – оставили – вернулись. К тому же была пандемия, когда можно было наедине с собой посидеть, подумать, послушать – есть любопытные записи, хотя их и немного. Конечно, Светланов для меня абсолютный авторитет, масштаб Госоркестра того времени, то, как они играли Рахманинова, – это что-то невероятное. И вот я постепенно стал открывать в Третьей симфонии бездну – безбрежные разливы, взлеты, провалы, контрасты – все это одновременно и живо, и страшно. Но страх тоже иногда привлекает иногда, не только очарование. Там и Первая и Вторая мировые, там тридцать седьмой год у него просто в каждом такте. Рахманинов уехал из России очень вовремя, он спасся, потому что его бы не оставили в живых. Он был очень ярким человеком, и в то время он никак не вписывался, его бы переломали. Его судьба была бы более трагичной, чем у Шостаковича, это точно.

– Но какова творческая цена была – он долгие годы не мог сочинять.

– Однако перед ним преклонялись как перед исполнителем. Мне кажется, все, что он хотел и мог сказать, он все равно сказал. Судьба так или иначе подарила ему возможность заниматься музыкой – и занимаясь ею, он сохранил свое творчество и свою жизнь.

– Обложка бокс-сета вышла нетривиальная, вы стоите на фоне пошарпанной стены из стеклянных кубов, что-то из советского времени. Это концепция или случайность?

– Это на заводе снимали. Мы с фотографом прикололись и все. Было очень много вариантов: на лужайке, в роще, у колоннады, на диване, рядом с роялем, за столом, напыщенное что-то. А там мы поймали настроение, что-то в этом есть человеческое, мне показалось.

– За десять с лишним лет руководства оркестром вы достигли всего: отличный коллектив, несколько фестивалей, отличная коллекция записей. Кажется, что все процессы поставлены на поток. Все это не превращается в рутину? Где вы черпаете вдохновение?

– Я так скажу: я собираю коллекцию моих любимых симфоний с моим любимым оркестром. Что может быть прекраснее? Пусть это будет моей фишкой. Мне интересно познавать эту музыку и исполнять ее, имея такой потрясающий коллектив. А знаете, как это продвигает оркестр? Каждый проект – как ракетное топливо. Сыграть все симфонии Бетховена!

– Это ваш следующий шаг?

– Да. Кто из современных отечественных оркестров делал такое? Плетнев, и я его записи слушал и анализировал. Бетховен ведь – основа симфонизма, с него начинается симфоническая музыка – Малер, Рихард Штраус, нововенцы, Шостакович. Мы играли Бетховена несколько лет назад и сейчас играем весь цикл снова. А летом мы их пишем. И три балета Стравинского – «Жат-птицу», «Петрушку» и «Весну священную»