Елизавета Авдошина
Чтобы развеять скуку, герои время от времени музицируют.
Фото Василия Вагина предоставлено пресс-службой театра
Театр «Красный факел» выпустил необычную предновогоднюю премьеру – «сцены деревенской жизни» играют в декорациях оранжереи. Художественный руководитель театра, режиссер Андрей Прикотенко определяет спектакль как логическое завершение театральной трилогии о русской истории на сибирской сцене: от комических «Мертвых душ» и трагических «Бесов» – к лирическому «Дяде Ване».
Пьеса, написанная Чеховым за четыре года до наступления века глобальных катастроф, сосредоточивает в себе разъедающую меланхолию, которая зеркально отразилась особенно остро еще почти через 100 лет. Для советской эпохи застоя эта драма была ключевой (герой «убит», а жизнь идет своим чередом), и вот снова ее время.
Андрею Прикотенко удалось создать на сцене мир той самой, по замыслу автора, «комедии-романа», где чувственная напряженность, горечь утекающей, как сквозь пальцы, жизни ощутимы почти физически, а растерянность перед вопросами мира погружает в коллективное онемение. Интеллектуальная плотность сценического воздуха (в спектакле рассыпано множество «гиперссылок» как на другие постановки режиссера, так и на литературные эпохи, от Батюшкова до Толстого) не отменяет сатирически едко помеченных нелепостей жизни – чеховский рецепт соблюден до грамма – до пяти пудов любви.
На сцене оранжерея: зеленые кусты в кадках загромождают сомкнутое пространство сцены, оставляя актерам лишь авансцену, где обитатели имения, расположившись на деревянных лавках, долго и со вкусом пьют чай. Художник Ольга Шаишмелашвили вешает под колосники лампы, которые распространяют мелкодисперсную водяную пыль, орошая буйные кущи, – словно это и есть питомник в поместье Астрова, мечтающего о спасении лесов.
Со сцены практически все действие никто не уходит, оттого все диалоги совместны, а интимные признания – публичны. Все «ниточки» ведут к главе семейства – профессору Серебрякову (Денис Ганин), который лаконичным и емким жестом режиссера «отменен». Серебряков безмолвно наблюдает за происходящим. И будет хранить таинственное молчание до финальной точки, взгроможденный изваянием на стопку стульев, словно трон, в надетой на голову «шапочке» из сдутого мяча. В спортивное состязание в этом имении время от времени поигрывают, но без успеха, командного духа нет и в помине. Как и в стихийных репетициях музыкального ансамбля, который, чтобы развеять скуку, тоже затеяла молодая профессорша. Композитор Евгения Терехина написала щемящий саундтрек, где тихая лирика соединяется с бушующей страстью, его мотив играется в акустике и подхватывается мощным электронным звучанием.
Из Серебрякова при жизни сделали живой памятник, вся жизнь обитателей имения, семьи его первой жены и второй красавицы-супруги, положена к его ногам, но его искаженное гримасой отчаяния лицо подтверждает напрасность жертвы: здесь нет победителей. В имении царит разлад. Практические разговоры – только о вот-вот начавшемся поливе, время которого словно так и не подходит, и все чахнут в ожидании живительной влаги.
На сцене выразительный мир мужчин в кризисе среднего возраста: доктор Астров Александра Полякова – статный молодой красавец, способный часами говорить о высоких материях, – он давно разбил свои идеалистические мечты о грубую реальность. Но, как звезда, светит ярче всех – он еще действует, мечтает и знает, что такое жизнь и смерть не только на словах. Войницкий – предал себя, потратив свою жизнь в угоду рода. Его препирательства с чопорной маменькой (Войницкая – Елена Жданова) задают драматический мотив невыросшего «ребенка». Троицу дополняет Телегин в амплуа «трикстера», который выполняет здесь функцию комического «эха», развивая за чужими репликами избыточные подробности, наподобие радио, где от политических новостей до грязных сплетен одна пауза. Но даже Телегин вызывает сочувствие – неурядицы сделали из него «приживала», что изо всех сил старается быть полезным, но только мешается под ногами. И режиссером даже продумана предыстория: Телегин не просто обедневший помещик-сосед, а наследник того, кто продал Войницким имение. Его замечательно, с тонким чувством чеховской трагикомедии играет Андрей Яковлев.
Драматическую роль дяди Вани исполняют два артиста в состав: Войницкий Егора Овечкина – флегматичный герой с поздно вспыхнувшей смелостью чувства. Его любовь к жене профессора Елене Андреевне – последнее, что удерживает его от безумия и мысли о самоубийстве, когда труд его жизни обесценивается вконец. Родовое имение, на которое положены вся сила молодости и здоровье, семья готовится продавать, жонглируя в аргументах понятиями совести и справедливости. В исполнении Олега Майбороды герой иной. Благодаря яркой эксцентрике актера ему безоговорочно веришь, когда дядя Ваня говорит свое знаменитое: «Я мог бы стать Шопенгауэром». Для него предельная точка семейного конфликта становится крахом личности – предчувствием экзистенциальной пустоты. Его племянница Соня с Еленой Андреевной выглядят почти как сестры, между ними совсем нет той пропасти, которую обычно подчеркивают социальным положением (падчерица с ровесницей-мачехой) или психологическим контрастом. Некрасивость Сони (Екатерина Жирова), которой она объясняет сама себе неудачу в любви, – это попытка самоутешения. Ведь у любви или нелюбви нет таких простых объяснений.
Карина Овечкина играет Елену Андреевну не роковой красавицей, а напротив, скромной, одухотворенной натурой, тяготящейся своим положением, когда сама того не желая при старом муже она становится объектом поклонения и яблоком раздора для остального мужского общества, словно Елена Троянская. Ей хватает воли, чтобы спасти чистоту помыслов – из имения она спасается бегством, чтобы не пропасть в омуте страсти, куда манит Астров. Это искушение она с достоинством проходит с прямой спиной почти до последней минуты, когда сорвется на глухой крик отчаяния в пустоту, ей все сложнее верить в собственную риторику о жертвенности.
Лишена пафоса и линия Сони: ее финальный монолог о «небе в алмазах» актриса произносит, развернутая к залу спиной. Она застывает, стоя на коленях, как упала, хватаясь за ноги уходящего с досадой от навязчивого преследования Астрова. Это невыносимое по горечи несовпадение судеб – крах всех надежд, как и безумный рывок дяди Вани к ампуле с морфием.
Частная драма восходит к эпохальному обобщению, ему соответствует и композиционная рама. Если поднимаются на сцену герои в черном, мещанском, то на поклоны в финале актеры выходят в аристократическом белом, предреволюционном, застывая в ожидании нового века.
В паузу между этой историей и ожиданием будущего вмещается еще ровно один шедевр: перед нами на бешеной скорости проносится весь ХХ век, «схлопываясь» к нашему времени – через взгляд уже Иосифа Бродского. Его «Fin de siecle» («Конец века») 1989 года будто последним словом, что читает перед тем, как сесть за рояль, молчавший профессор Серебряков, тот самый, который «писал об искусстве, ничего в нем не понимая». И надежда снова окрашивается знакомыми тонами: и чеховское «мы отдохнем», и крик о немоте Бродского по-прежнему документально описывают нашу реальность.
Новосибирск–Москва
