Священник Антоний ЗАВЕРШИЛСЯ юбилейный Архиерейский собор Русской Православной Церкви, который ни в коей мере не стал Собором несбывшихся надежд. Надежды сбылись, причем самые разные. Однако вульгарная эклектика церетелевского дизайна, воплотившаяся в зале заседаний главного храма страны, тут не при чем. Деяния Собора явили подлинную соборность. Либерально-консервативный синтез, о котором так долго говорили большевики и авторы "НГ-религий", почти состоялся. Общее ощущение лучше всего передается заголовком одноименной декларации эпохи аджорнаменто: gaudium et spes - радость и надежда.
Вопреки мрачным прогнозам Церковь продемонстрировала творческую верность Преданию и открытость к диалогу. Особенно это касается программного документа по вопросам церковно-государственных отношений и проблемам современного общества в целом, названного "основами социальной концепции" (лучше было бы - "основы социального учения", а так получается масло масляное, ибо концепция в свою очередь есть основа для чего-то). Кулуарное название - социальная доктрина (им для удобства будем иногда пользоваться).
Подобный документ является инновацией не только для Русской Православной Церкви, но и для вселенского православия в целом. О том, насколько он востребован, свидетельствует глубокий и неподдельный интерес, проявленный к нему, причем не только со стороны членов нашей Церкви. Этот интерес наверняка перерастет в серьезное изучение документа и подвигнет к дальнейшей работе.
Уже после Собора один из видных иерархов в популярной православной телепередаче сказал, что в социальной концепции нет ничего нового, а только зафиксирована существующая практика Церкви. Думается, это не совсем так. Концепция отвечает на вызов времени, исходя из богословских, нравственных и социальных ориентиров Предания, однако далеко не всегда в святоотеческих текстах и канонических сборниках мы найдем готовые рецепты (а если будем искать, тем хуже для нас). Проблемы биоэтики яркий тому пример. Если мы верны Духу Предания - Святому Духу, все исполняющему в теле церковном, мы должны позволить Ему творить новые формы, а не малодушничать "идя вперед, не ведая преград, но с головой повернутой назад".
Доброжелатели сетовали, что документ пишется долго, делали выводы: или сказать нечего, или конъюнктуру нащупывают. А получилось и вправду хорошо, как будто запахло весной Церкви, словно "глас хлада тонка" зашелестел между клобуков, претворяя привычное "слушали и постановили" в апостольское "изволися Духу Святому и нам". Сам документ, конечно, не столь эмоционально поэтичен, но все равно необыкновенно притягателен. Больше всего здесь подходят строки из Дмитриева:
Ты не красавица, я вижу, а приятна.
Ты лучше б быть могла, но лучше, так как есть.
Сетования на секретность со стороны не приглашенных к разработке "идеологов" православия вызывают на самом деле тихую радость. В противоположном случае такого документа, свободного от партийности и в то же время очень принципиального, мы бы просто не увидели. Удача в том, что текст оказался практически свободен от околоцерковных мифологем, столь любимых ревнителями памяти товарища Суслова. Они то, конечно, не удержались от обвинений владыки Кирилла в излишнем социальном оптимизме, забывая о верности наследию Халкидона, без которого православное миросозерцание немыслимо.
В разделе "Основные богословские положения", предваряющем тематические разделы доктрины, мы читаем: "именно богочеловеческая природа Церкви делает возможным благодатное преображение и очищение мира, совершающееся в истории в творческом соработничестве, "синергии" членов и Главы церковного тела". Вообще, предвечный Совет Пресвятой Троицы о сотворении и искуплении мира и человека есть выражение божественного оптимизма. Бог верит в человека значительнее и жертвеннее, чем человек научился верить в Бога.
В данной статье пойдет речь лишь об одном, правда, очень значимом разделе "Проблемы биоэтики", и, я боюсь, одной статьей не обойтись. Несомненной удачей разработчиков следует признать то, что удалось найти царский путь, избегнув Сциллы и Харибды, т.е. рафинированной стилистики католических энциклик, увязанных с определенным догматическим сознанием, с одной стороны, и выхолощенного гуманизма биоэтических директив Совета Европы, с другой, используя все хорошее, что в этих документах, несомненно, есть.
Однако, прежде чем говорить о том, что удалось, а что не очень, следует начать с дефиниций. Что такое биоэтика? Итак, начнем по порядку. Вообще, существует не одно определение, и за каждым из них стоят различные мировоззренческие и практические установки. Окончательного же и исчерпывающего определения пока нет, и разработчики доктрины это отлично понимали, поскольку во введении к разделу таковое отсутствует. Обозначена проблемная ситуация и обозначены позиции, которые Церковь будет отстаивать, формулируя свое пастырское отношение к биоэтической тематике.
Согласно тексту доктрины, бурное развитие биомедицинских технологий, активно вторгающихся в жизнь человека от рождения до смерти, а также невозможность ответа на порождаемые этим нравственные проблемы в рамках традиционной медицинской этики приводит к пастырской озабоченности, вызванной как тем, что развитие биомедицинских технологий опережает осмысление возможных духовно-нравственных и социальных последствий их применения, так и тем, что порой в самих биотехнологиях заложено богоборческое стремление поставить человека на место Бога, произвольно изменяя и "улучшая" Его творение. В своем отношении к этим проблемам Церковь руководствуется богооткровенным представлением о жизни, как бесценном даре Божием, о неотъемлемой свободе и богоподобном достоинстве человеческой личности, призванной к "почести вышняго звания Божия во Христе Иисусе".
Согласно этому тексту, биоэтика, очевидно, выходит за рамки собственно биомедицинской этики, ибо задачей ее является не только защита жизни, но и защита предельных ценностей человеческой личности. Это сообщает биоэтике особое место в социокультурном контексте, определяя его как пространство диалога, в котором должно найтись место не только голосу клиницистов, ученых, общественных деятелей, но и пастырскому голосу Церкви.
Неуемный прогрессизм, подогреваемый сообщениями о все новых революционных открытиях в области изучения того же генома, способен привести к новым формам тоталитарного контроля, которые и не снились вождям и учителям всех времен и народов. В обществе, которое между "быть" или "иметь", кажется, окончательно сделало выбор в пользу последнего, человек легко превращается в объект использования, становится средством достижения "благих" целей во имя интересов общества и науки.
Так или иначе решение проблем биоэтики во многом зависит от глубины осмысления фундаментального еще со времен Гиппократа этического принципа медицины - не навреди, лучше всего выраженного в словах Псалмопевца "уклоняйся от зла и делай добро" (Пс.33,15).
Нельзя не сказать и о том, что в наше время девальвации понятия биоэтики способствует ее радикальное восприятие как некой автономной этической модели, основанной на принципах биоцентризма и экологической философии (часто сюда пытаются притянуть Швейцера с его этикой благоговения перед жизнью). По сути, подобная "постхристианская биоэтика" является наукообразной формой пантеистических воззрений, провозглашающих равенство между человеком и животным миром. В гринписовском катехизисе записано, что человек не является венцом творения на этой планете.
Надо ли говорить, что подобные воззрения прямо противоположны библейской идее ответственного доминирования человека как "священника творения". К самой биоэтике подобный экстремизм отношения, само собой, не имеет, поэтому критика со стороны медико-просветительского центра "Жизнь", обвиняющего лиц, занимающихся биоэтической проблематикой в создании какой-то животной этики, звучит весьма нелепо.
Итак, приступим к рассмотрению конкретных позиций. Сначала идет репродуктивная сфера, и прежде всего отношение к аборту. Этот подраздел, несомненно, удачен. То, что данная проблема обсуждается первой, отражает ее остроту и болезненность. Хотя наряду с темой контрацепции этот материал был бы, возможно, более логичен в разделе, посвященном семейной и общественной нравственности, указывая рядом с богоданной нормой отношений мужчины и женщины и искажения этой нормы.
Начинается текст с констатации того факта, что с древнейших времен Церковь рассматривает намеренное прерывание беременности (аборт) как тяжкий грех, канонически приравниваемый к убийству. Далее говорится, что в основе такой оценки лежит верность библейскому и святоотеческому учению (которое раскрывается в цитатах, набранных петитом) о святости и бесценности человеческой жизни как дара Божия с самых ее истоков.
Концепция, называя зачатое в утробе человеческим существом, избегает католического утверждения о том, что человек с момента зачатия является личностью, не становясь и на позицию градуализма (постепенного приобретения личностных свойств). Спор о времени одушевления плода насчитывает не одно столетие (святые отцы, кстати, придерживались различных точек зрения по этому вопросу), и он столь же бесплоден, как и спор о времени преложения даров в Евхаристии, навязанный православию эпохой контрреформации в XVII веке. Бесплоден, ибо предполагает принятие исходных посылок схоластического богословия, согласно которому любое действие есть акт, а не процесс, что не очевидно, ибо творческое действие Божие есть таинство встречи временного и вечного, превосходящее законы формальной логики.
В документе подчеркивается, что Церковь ни при каких обстоятельствах не может дать благословения на совершение аборта, а пагубные последствия этого греха преодолеваются через молитву и несение епитимии с последующим участием в таинствах. Далее содержится очень значимая позиция, которой мы не найдем в католических документах: пастырское снисхождение к аборту в случае прямой угрозы жизни матери при продолжении беременности. В этих случаях женщина не отлучается от евхаристического общения с Церковью.
Эта формулировка этически корректна и клинически приемлема. Церковь не присваивает себе прерогатив медицины, не пытается казуистически исчерпать все многообразие клинических ситуаций, напоминая врачу, что он призван проявлять максимальную ответственность за постановку диагноза и в каждом отдельном случае тщательно сопоставлять медицинские показания и веления христианской совести.
Разработчики документа отказались данной формулировкой и от различия терапевтического и хирургического аборта, характерного для католической биоэтики. Строго говоря, аборт по жизненным показаниям у католиков все же признается в завуалированной форме исходя из принципа двойного эффекта (желается благо, но в качестве побочного действия неизбежно и зло), например, удаление труб при внематочной беременности, так называемый непрямой аборт. В любом случае определение дано в концепции шире, ибо покрывает собой не только наличествующую угрозу жизни, но и ту, которая, учитывая данную патологию, возникнет при дальнейшем продолжении беременности (например, серьезная патология, выявленная в первом триместре будет угрожать жизни матери в конце беременности).
Возможно, данная позиция могла получить логическое завершение, если бы звучала следующим образом: прямая угроза жизни матери и (или) высокая вероятность рождения нежизнеспособного плода. Однако подобная формулировка была заведомо нереальной, ибо при написании доктрины необходимо учитывать и разномыслия в народе Божием, а некоторые его активные представители никогда с таким добавлением бы не согласились, считая и нынешний текст достаточно либеральным. Кроме того, это противоречило бы высказанной в доктрине двойственной оценке методов пренатальной (дородовой) диагностики, которая предстает нравственно оправданной лишь в том случае, если она нацелена на лечение выявленных недугов и подготовку родителей к заботе о больном ребенке, но неприемлема как основание к прерыванию зародившейся жизни.
Симпатично в нашем обществе безответственных отцов напоминание о том, что в случае согласия на производство аборта, они также несут ответственность за грех убийства нерожденного ребенка. (За все годы служения раскаяние в этом грехе от лиц мужеского пола я слышал едва ли два-три раза.) Есть и пастырско-педагогическое напоминание женам: аборт, совершенный без согласия мужа, может быть каноническим основанием для расторжения брака.
Более чем уместен призыв к государству признать право медицинских работников на отказ от совершения аборта по соображениям совести. Аналогичное положение есть и в Ватиканской хартии работников здравоохранения. Впрочем, согласно de facto признанию медицинского аборта, отказываться православным медикам надо будет лишь от абортов по так называемым социальным показаниям (теоретически это реально, но, увы, трудновыполнимо, ибо статистика социальных абортов затмевает собой все остальное). Упоминание об отказе по совести в доктринальном церковном документе, да и вообще такое подробное обсуждение антиабортной темы, независимо от последствий все равно очень значимо для православных медиков, которые теперь могут "дать отчет в своем уповании", что труднее сделать без четко обозначенной церковной позиции. Отрадно, что эта позиция выражает собой подлинно пастырскую икономию, основанную на сострадательной любви к пасомым. Хочется надеяться, что не будет превратных толкований, однако ходить путем царским, не уклоняясь ни направо ни налево, очень трудно. Разработчикам доктрины это удалось. И с этим можно поздравить всех нас.
