Священник Владимир "Христианство только начинается", - сказал отец Александр Мень в лекции о христианстве накануне cвоей гибели 10 лет назад. Всякий раз, когда мне приходилось слышать эти слова, а он возвращался к этой мысли "вовремя и не вовремя", в проповедях и в беседах с глазу на глаз, казалось, что в них звучал своего рода вызов неколебимой и веселой надежде. Уже в те времена похороны заблудившегося мира становились привычным обрядом и священный страх перед антихристом, водворившимся среди нас, служил признаком твердого стояния в правой вере. И потому доверие к истории, непостижимыми для нас путями идущей ко Христу, могло заявить о себе не столько полемическими рассуждениями, сколько доброй и безоружной улыбкой. "Конец мира может наступить сейчас, когда мы с вами беседуем, - говорил о. Александр, - но какой смысл строить свою жизнь на домыслах об этом? Научиться жить в начале христианской эры куда труднее".
Не помню точных слов, но помню ощущение горнего воздуха, который исходил от этих слов. Они, разумеется, не притязали на предсказание будущего и не связывали себя с предвиденным или надолго отложенным концом времен. Ведь и в cловах Писания о "последних временах" или о суде, который "близ есть, при дверех" (Мк. 13, 29), эсхатологическая перспектива раскрывается не только за пределами, но и внутри истории от явления Христа до Его суда. Ожидание конца света в следующий понедельник и бесконечного раскрытия благовестия Христова во времени, которое человечеству еще предстоит прожить, имеют равное право на существование, но в духовном плане они предлагают совершенно разные решения и ориентации в жизни. Ощущение близости апокалиптического огня приведет одного к покаянию (хотя истинное покаяние совершается и без прямых угроз), другого же еще раз утвердит в том, что, когда дело дойдет до раздела овец и козлищ, он окажется среди первых. Но если при всем осознании "антихристова" участия в падшем нашем времени мы говорим, что "христианство только начинается", значит, мы исповедуем, что чудо Воплощения Бога Слова лишь в малой мере вошло в нашу историю, еще не явило себя в полной мере в человеческих делах, и что борьба за него в душах людей не столько позади, сколько впереди нас.
У человека, сказавшего их, оставалось лишь несколько часов жизни. Ведал ли он о том или нет, мы не знаем, но Отец наш, "видящий тайное" (Мф.6,18), приняв его мученическую кончину как "жертву хвалы" (Евр.13,15) (а хвалой, псалмопением была вся жизнь священника Александра Меня), не возвестил ли нам явно о правоте доверия и эсхатологической победе веры, которая надеется? Разумеется, каждый волен слышать те слова в предсмертном их контексте, как ему подсказывает сердце и слух. Но коль скоро христианство только начинается в каждом человеческом существе, которое заново открывает его для себя, то не верно ли это и по отношению ко всякой эпохе, которая живет под знаком своего открытия христианства?
Какое же христианство застаем мы сегодня? На Западе его будущее предстает в споре двух мнений. Первое из них любит облекать себя в провоцирующие вопросы: "Не идет ли христианство к смерти?" Или в форме более смягченной: "Какое христианство будет у нас завтра?" В ответ обычно следуют язвительно трезвые, фактически точные описания разнообразных кризисов, которые разъедают его тело. "Пусть так, - возражают другие, - но взгляните на это цветение новых духовных движений в Католической Церкви, на многочисленные призвания к созерцательной жизни, на миссионеров, с риском для жизни отправляющихся в самые заброшенные уголки земли, на разнообразие харизматических движений, на новое монашество в миру, на духовную тягу к православию, пробуждающуюся в глубине католичества, наконец, на роль Папы, ставшего сегодня, как бы ни судить о папизме, точкой притяжения для сотен миллионов христиан".
"Хорошо, - отвечают первые, - но ответьте нам, выходит ли все это из узких границ "малого остатка", который постепенно редеет? Оставим в покое номинальные миллионы, не такие еще толпы собираются на футбольные матчи! Если мы начнем подсчитывать не крещеные, а действительно живущие верой души, то много ли мы наберем их в западных университетах, во всяких бюро, представительствах, структурах власти?"
В этом споре обе стороны могут считать свою позицию неопровержимой. Христианство на Западе и возрождается, и угасает, обретает второе дыхание и вместе с тем обмирщается довольно стремительно. Информационная машина, работающая на полную мощь по всей планете, создала свою систему коллективного оглупления, которая по действенности сильно превосходит тупую давильню коммунистической пропаганды. Она отнюдь не заявляет себя антихристианской, напротив, она любит использовать наиболее зрелищные моменты религиозной жизни (папские визиты, плачущие Мадонны и т.п.), ибо религия, все равно какая, служит необходимым элементом машины гигантской индустрии развлечения. Она незаметно включена в тот нескончаемый спектакль, в котором святой прозорливый падре Пио со стигматами и телезвезды с партнерами, соседствующие в газетах и программах новостей, приспосабливаются служить для удовлетворения коллективного чувства любопытства, умиления или забавы. Развлечение и наряду с ним право - вот два принципа, которыми наша эпоха могла бы украсить свой герб. Вещь, необходимейшая в гражданской жизни, право, как только оно притязает забраться повыше, рискует сделаться идолом, повелевающим управлять не только человеческими отношениями, но и душами. "Я готов уважать любые твои идеи о запредельном, - заявляет этот принцип, - так почему твоя религия не выказывает такого же почтения к правам сексуальных меньшинств?" "Будь мистиком, юродивым, ортодоксом, папистом - это твой выбор, только не суйся с дремучим своим средневековьем в мое право заниматься клонированием или опытами над человеческими зародышами". Претензии такого рода, естественно, не могут иметь границ.
Принцип права психологически стал владыкой мира (тотчас должен оговориться, это далеко не худший из владык), но, как и все особы, оказавшиеся на троне, он непременно требует для себя еще и санкции свыше. Ему почему-то все теснее становится на земле и непременно хочется быть в "своем праве" также и перед Небом. Мысль о том, что Церковь не для того создана, чтобы человек стал в ней тем, кем ему сегодня хочется быть, но тем, каким Бог замыслил его для вечности, приходит в голову все реже. Однако это лишь одна сторона дела. Есть и другая, ибо каждый кризис несет в себе неожиданное обновление. Оба процесса происходят параллельно: отступление традиционного христианства и новая весна духа, поразительный успех Всемирных дней молодежи в Париже и Риме и ее дехристианизация. Вековые религиозные праздники, народные процессии, семейные обряды почти забыты и вытеснены, но повсюду появилось множество молитвенных групп, коих ранее никогда не было. Оскудение старых монашеских орденов и возникновение новых. Старение веры и вместе с тем новое ее рождение, утрата каких-то ее вековых богатств и невиданное обращение к ее евангельским истокам.
Так происходит на западе Европы. На востоке, в особенности в России, живущей ныне ностальгией по себе самой, во хмелю дикого капитализма, в чаду ускоренной и, по сути, насильственной глобализации, как и спонтанной, яростной реакции на нее, мы видим схожую ситуацию, хотя и с некоторой существенной разницей. Здесь государство ищет свое идеологическое лицо, а Церковь притязает на духовное окормление территории, занимаемой государством, и из этой встречи рождается тот режим "взаимного благоприятствования", который никак немыслим на Западе. Но за пределами торжественных церемоний, правительственных посещений храмов, освящений банков, знамен или боевых кораблей, много ли народу в России регулярно ходят к исповеди и причастию? Можно плакать навзрыд сладкими злыми слезами о "России, которую мы потеряли", и обратить эти рыдания в "духовную оппозицию", только ни от чего эти слезы нас не вылечат и ко Христу не приблизят. Болезни, которые терзают наш мир, давно перестали быть занесенными извне, Европа не менее остро страдает от глобализации своей жизни (как Америка по-своему завоевывается "американизмом"), разница лишь в том, что там не так развита потребность лечить свои язвы анафемами и причину их искать за границей. Язва России, если уж называть вещи своими именами, не в какой-то орудующей в ней "мировой закулисе", а в том, что семья здесь, судя по числу разводов, остается одной из самых некрепких в мире, и ежедневно с невиданным размахом реализуется позорнейшее из всех прав, право на геноцид собственного неродившегося населения. И не равняются ли демографические последствия от совместного действия этого механизма "развлечения - права" потерям от большой войны?
При всем различии своих обликов болезни на христианском Востоке и на Западе сходны, как близки и надежды. И там и здесь повсюду разбросаны очаги живой веры, хотя их часто трудно заметить, их свет невидим, ибо он "светит во тьме", пусть даже кричащей, слепящей и напирающей. На Западе после многих веков сосуществования с мирной или воинственной секуляризацией, на Востоке, где православная вера только что вышла из своего подполья, христианству приходится жить в гетто, чьи границы становятся все более узкими. Его былые крепости, в которых вера чувствовала себя незыблемо, - тайна жизни, творения, человека, память о том, что "Ты создал нас для Себя", - сегодня чувствуют себя осажденными и эвакуируются под натиском той новой цивилизации, которая наступает на нас. Человек, его тело, его поведение, его душа все более делается объектом манипуляции со стороны его самого. Его слуги учатся быть его хозяевами; через бесконечные игры с информацией (уже сегодня компьютер, который до бесконечности может совершенствоваться, становится "протезом" нашего мозга), через расшировку и модификацию человеческой геномы, через создание виртуальных реальностей и т.п. происходит процесс самоподмены человека. Тоталитарные идеологии ХХ века могут показаться лишь неуклюже исполненной прелюдией к этой новой попытке (находящейся лишь в самом начале) пересоздать Адама и Еву при активном согласии и сотрудничестве их потомков.
Что может противопоставить этому христианство с его "заповедями блаженства", "Богородице Дево", молитвами и преданиями? Не близится ли время, когда христиане из своих резерваций, пусть даже очень почетных, национальных, раззолоченных, начнут вновь выкликать и узнавать друг друга по самым ключевым, корневым словам своей веры? Может быть, задворки истории окажутся местом более подходящим, чем столбовая дорога, для того, чтобы люди, исповедующие Христа, пришедшего во плоти, могли бы наконец найти друг друга в Нем и обрести то единство, в котором в нынешние, пока еще "благополучные", времена никто особенно не нуждается? То, что разделила история, катакомбы могут соединить вновь. Возможно, после многих испытаний, которыми будет богат наступающий век, мы убедимся вновь, что граница между верой правой и неправой проходит через видение тайны человека, в которой "изобразился Христос", в защите достоинства человека от момента зачатия до последнего вздоха, во взыскании человеком Духа Святого, без Которого можно было бы задохнуться в мире...
И будет в последние дни, говорит Бог,Излию от Духа Моего на всякую плоть...
(Деян. 2, 17).
Не живем ли мы, по сути, именно в такие "последние дни"? Не составляют ли они невидимое духовное измерение нашей истории? Посмотрим внимательнее: в тысячелетии, чей образ возникает перед нами, человек вызывается на суд собственных изделий, но не затем ли, чтобы вернуться к своему первоначалу, к сотворившему его Слову Божию? Христианство оттесняется в катакомбы, но разве не для того, чтобы еще раз налиться там силой Духа, животворящего всякую плоть?
Брешиа
