Беседовала Ксения - Ольга Александровна, почему общепринятый путь литератора представляется вам не уместным сегодня?
- Я не знаю, то, что я скажу, касается ли это времени... Может быть, это исключительно моя история, потому что у меня всегда, с самого начала, было странное отношение к литературе. Не литературы мне хотелось... Мне хотелось коснуться чего-то чудесного. Стихотворение было одним из путей к такой встрече. А "литературный процесс" к ней уж точно не вел. Наверное, я просто не профессионал. Хлебников был не профессионал в этом смысле: его сокровище было не в текстах самих по себе.
Конечно, мы помним, как переживали свою первую книгу, свою первую публикацию, как о первой книге рассказывает, например, Ахматова. Естесвенно, это должно быть событием, но у нас было не так. Может быть, это опыт моего поколения, которому не пришлось видеть своих первых книг вовремя, и когда такое могло случиться, было уже поздно. Наш публичный дебют прошел каким-то другим образом. Он не был отмечен вот именно этим: публикацией, первой книгой, вхождением в круг "профессионалов".
- Касается ли это общего положения литературы в современном мире?
- Я, говоря об общем положении литературы и вообще искусства, думаю прежде всего о Европе: у нас сейчас какое-то не общеинтересное положение, мы должны усвоить некоторые вещи, которые другим давным-давно известны. Поэтому я думаю скорее о том пространстве, где все происходит другим, более естественным, путем. И там, по моим наблюдениям, а я уже больше двенадцати лет странствую по свету, - там, я боюсь, серьезные люди уходят из публичности... Я слышала схожее мнение от многих людей в Европе, мне говорили: "Вы не смотрите, что здесь у нас так неинтересно, видимо, есть другие люди, которые удалились и где-то в тиши что-то создают, а потом, создав, они явятся и нас осчастливят этими своими плодами". Это носится в воздухе - то, что возникли ножницы между возможностью создать что-то серьезное и участвовать непосредственно в этом публичном литературном процессе. Это - жизнь, состоящая из множества обусловленностей, из неприятных обязанностей, которые потихоньку крадут душу. В таком состоянии трудно надеяться, что человек может что-то создать.
- Каков "новый" критерий литературы?
- Говорят об исчерпанности форм, жанров ("смерть романа"), самого языка. Но по моему мнению, что на самом деле устарело - так это литература как производство предметов, литература как фабрика. Фабрика эстетических вещей, антиэстетических вещей, наконец, антивещей┘ Фабрика, производящая пародии на производство вещей, - "актуальное искусство".
Только то, что не создается со всей откровенностью как продукт на этой фабрике, что является продуктом как бы невольным, наверное, теперь и было бы опознано как нужная, желанная литература. Писатель не производчик эстетических вещей. Он и не разрушитель эстетических вещей. Он что-то другое, он человек, проживающий прежде всего свою жизнь... И эта жизнь должна обладать качеством интереса для других, то есть чем-то отличаться... Что неинтересно в современном искусстве: оно обыкновенно говорит о заурядном опыте. Какие бы формы при этом ни изобретались, это всегда опыт какой-то заурядной личности. И читатель думает: я и сам такой, что же он мне такого нового рассказал?.. И когда роман был всего лишь романом, а литература - всего лишь литературой, был тот же критерий: люди встречались с более интересным человеком в авторе, в Толстом или Достоевском. То есть какой он, собственно, человек - не важно, но тот, кто создал эти вещи, давал пережить какой-то опыт, превышающий обыденный, средний. А чтобы это был другой опыт, то, повторюсь, для этого требуется какая-то другая жизнь┘
Однажды меня попросили за один час в Хельсинки рассказать историю советской литературы. Понятно, там не ждали академического курса, и я выбрала одну линию: я рассказала, что одним из главных действующих лиц этой истории, как и истории музыки, философии в СССР и т.д., был "простой человек". Писать надо было для "простого человека". Что этот "простой человек" был, собственно говоря, конструктом и никто не знает, существовал ли он на самом деле и сколько таких было, но именно от его лица предъявлялись все требования к композиторам, художникам, мыслителям. Писать, чтобы понял "простой человек". И поэтому, сказала я финским слушателям, на могилах очень многих выдающихся наших людей можно написать: "их убил простой человек". И тут я заметила, что студенты как-то смущаются от всех этих моих высказываний. И потом ко мне подошли преподаватели и стали благодарить: "Как хорошо, что вы это говорили. Вы заметили, как им было неловко? Потому что это то, с чем они подходят к нам. Они подходят и говорят: мы обычные люди, не требуйте от нас того, на что мы не способны, все должно быть для обычных людей". И тут они увидели, что этот "простой человек" такое.
- Нынешнюю любовь к "простоте" породил ужас перед злом, которое несла в себе претензия на личную гениальность, на особое предназначение. А какое зло несет в себе человек, который отказался от своего предназначения?
- Мне кажется, первое, что очевидно, - это нарушение космических законов, и это может выразиться в таких же космических катастрофах, в экологических бедствиях, в разрыве со своей, а значит, и с остальной природой. Говоря: "я люблю природу", обычно имеют в виду деревья, холмы, ландшафты - это смешно. Любовь к природе это прежде всего любовь к своей природе, знание природы себя как человека. Есть природа человека, и она чего-то не позволяет┘ и без некоторых вещей гибнет. Не буду говорить о том, чего она не позволяет, а вот без чего погибнет пусть не я, но кто-то в мое время должен совершать необычайные вещи, писать нового "Фауста" и новую 40-ю симфонию Моцарта. В мои времена или в будущие, не важно. Если этого больше нет и быть не может, жить не стоит. Необычайное, великое, чудесное - хлеб души человека (я не говорю "духа" - души). Хлеб и вино его души.
