"Идеи выше ситуаций"

Василий Аксенов

1. Впервые я услышал это имя в начале 1960-х годов, говорили о его предисловии к сборнику Пастернака. Имя Пастернака вообще было табу полнейшим, и вдруг появился сборник с предисловием Синявского, очень интересным. До этого я не знал, кто это такой. Потом, уже в 1965 году, в Риме, на международной конференции "Европейский авангард: вчера, сегодня", где была огромная советская делегация и я в роли молодого писателя, уже к концу конференции президент ассоциации европейских писателей Вигорелли сделал заявление об аресте в Москве двух писателей - Андрея Синявского и Юлия Даниэля. Что они арестованы по обвинению в распространении за границей своих книг антисоветского содержания и находятся под стражей. Тогда и стало известно, что Абрам Терц - это Андрей Синявский, а Юлий Даниэль - Николай Аржак. О Терце и об Аржаке ходили уже какие-то смутные слухи, но никто их, конечно, не соединял с этими людьми, вроде бы обычными членами Союза писателей СССР. Синявский был по ведомству критики, а Даниэль, кажется, принадлежал секции детской литературы. Я его, кстати, замечал в Союзе писателей, в ресторане - ходил такой молодой еще человек с сияющим взором. А Синявского никогда не видел, впервые увидел в зале суда.

Суд проходил на Пресне, и членам Союза писателей предлагались билеты для посещения этого суда. Я пошел: интересно было посмотреть, хотя на самом деле мы не знали, что делать. Суд был, конечно, совершенно безобразнейший. Там выступал общественный обвинитель - секретарь парткома Союза писателей Аркадий Васильев и Зоя Кедрина, почетная критикесса. Они их обвиняли в разных криминальных действиях против государства. Синявский и Даниэль сидели вместе - и не в клетке, как сейчас вот сидели Ходорковский и Платон Лебедев, клеток тогда еще не было! И шло судилище, настоящий Шемякин суд, издевательство над всеми человеческими чувствами, над логикой и правосудием... После этого я пришел в ЦДЛ, где ждали друзья, и мы немедленно пошли с Владимовым и Гладилиным писать возмущенное письмо - почему-то в "Леттр Франсез", главным редактором которого был Луи Арагон, с призывом протестовать против этого судилища. Тогда, на суде, я Синявского увидел в первый раз, потом его осудили на колоссальный срок, что было вообще-то очень странно, и отправили их с Даниэлем в лагеря. А познакомился я с ним уже в Париже, после собственной эмиграции.

2. Я Синявского очень высоко ставлю как писателя, мыслителя. Я его даже однажды сравнивал с Сартром. Кстати, он и похож немножко был на Сартра, если бороду сбрить. Вещи Синявского мне очень нравились, он был новатор, и литература возникала в каком-то смысле сюрреалистическая. Замечательный рассказ "Пхенц" - по-моему, просто грандиознейший, о каком-то ростке космического разума, который поселился в коммунальной квартире в Москве - очень интересно!

Но, к сожалению, близких отношений у нас не сложилось - в результате каких-то эмигрантских интриг и "испорченного телефона"...

Андрей Битов

1. Я о Синявском услышал, как нормальный советский обыватель - во время процесса над ним и Даниэлем. Сопереживал этому сильно, но знаком с ним тогда не был. Но потом я знал многих, кто был с ним знаком, слышал разные про него истории, так что заочное знакомство развивалось. Читать я его не читал тоже слишком долго, а познакомился раньше, чем прочитал. Он был на воле - в Париже, и я на воле - потому что меня наконец выпустили за границу. И тогда весь масштаб личности стал мне виден, но встречались мы впоследствии все чаще за границей.

2. Это один из самых умных людей, которых я встречал. Очень хорошо ориентировавшийся на темы Запада и Востока и России, конечно, и, по-моему, нигде не занимавший узкопартийных позиций. Нормальный человек, короче! Для меня это самая высокая похвала.

Виктор Ерофеев

1. Я об Андрее Синявском узнал на первом курсе филологического факультета в 1965 году. И для меня это стало формированием моего нового сознания. Процесс над Синявским и Даниэлем оказал на меня огромное и диссидентское, и литературное воздействие. Я заинтересовался работами Синявского: у меня была тогда возможность читать книги, которые были напечатаны во Франции, и я их читал. Хорошо помню, например, "Мысли врасплох". Для меня он - из пантеона, это легенда, это миф, и это мои истоки. Я очень высоко его ставил, а потом мы познакомились в Париже, мне было интересно и важно, что он думает о моих книжках и что мы можем друг другу сказать. Была у нас тогда эпоха явной взаимной приязни.

2. Что касается вообще его творчества, я думаю, что это замечательный независимый мыслитель и писатель. И я не зря взял его в антологию "Русские цветы зла" - среди лучших русских писателей ХХ века. В нем есть безусловная писательская самобытность, то есть свой собственный писательский мир, который ни с каким другим не спутаешь. У него очень ясный ум и филологическая трезвость, которая особенно приятна, когда читаешь "Прогулки с Пушкиным" или книгу об Иване-дураке. Так что, не деля русскую литературу на эмигрантскую и здешнюю, а говоря о ней как о литературе настоящей и никакой, считаю, что Синявский принадлежит именно к настоящей литературе, очень его ценю и думаю, что он останется с нами и в 80 лет, и в 100, и так дальше. Синявский - это надолго!

Эдуард Лимонов

1. Во время процесса над Синявским и Даниэлем я впервые услышал о нем. Потом, когда я переехал в Москву в 1967 году, то более тесно познакомился с людьми, которые знали и его, и Даниэля, и много о нем слышал. А с самим Синявским и с Марьей Васильевной Розановой я познакомился уже в 1980 году, когда переехал в Париж. Знал их, общался на протяжении всего парижского периода своей жизни, издал у них в "Синтаксисе" две свои книжки - "Подросток Савенко" и "Молодой негодяй". В их доме на рю Фонтене-о-Роз в подвальном помещении стояла типографская машина, и мы там все виделись, обедали, выпивали вина немного за обедом, - вот такие воспоминания. А последний раз я его видел в Москве уже в 90-е годы, он был уже как бы постаревший, с неизменной седой бородой...

2. Он был порядочный и благородный человек. И, конечно, возмутитель спокойствия. Очень парадоксальный литератор среди более-менее стандартного эмигрантского подбора, яркий человек, яркий критик. Он, наверное, не был "первой скрипкой", героем-любовником русской литературы (я иронически не о нем, а об этой роли), не был в первом ряду, но он высокого класса литератор. Его "Прогулки с Пушкиным" - безусловно, необычное упражнение в литературоведении, и "Голос из хора" значительная книга. Словом, большого уровня писатель!

Вадим Перельмутер

1. Я познакомился с Синявским довольно поздно, в 1991 году. До этого видел его дважды - один раз на лекции в университете, второй раз уже на процессе. Но еще до знакомства с ним я столкнулся с сенсационной книжкой о Пикассо, у которой было два автора: Игорь Голомшток и Андрей Синявский. Книге предшествовала выставка Пикассо, грандиозное событие в жизни тогдашней Москвы да и всего соцлагеря. В этой книге есть ряд идей, которые Андрей Донатович потом развил и развил блистательно. Тогда и запало мне в память имя Синявского.

2. Синявский - второй русский литератор после Пушкина, который настаивал на том, что литература есть частное дело и для писателей, и для читателей. Он хотел быть сочинителем и только сочинителем, а никаким не властителем дум. И в этом качестве максимально реализовался. Уникален его диалог с Абрамом Терцем, который может позволить себе то, что не позволит филолог и ученый Синявский. Но это не раздвоение личности, а выпускание на волю той части "Я", которая глубоко сидит в каждом из нас. В отечественной литературе это феноменальный случай. Абрам Терц, безусловно, - свифтианская линия литературы. В основе этой эстетики лежит понимание и оправдание несовершенства человека как такового. В этом смысле обращение Синявского к Гоголю абсолютно закономерно. Для меня лично книги Синявского - необыкновенно продуктивное чтение. Оно ветвится собственными мыслями. На полях все время хочется писать что-то свое. Игровое начало этих книг снимает заведомую унылость мыслительного процесса.

Дмитрий Александрович Пригов

1-2. Впервые услышал во время суда над Даниэлем и Синявским. А потом долгое время он оставался для меня практически именем, скорее не столько писательским, сколько в разряде такого диссидентского, политического противостояния власти. И только потом начали доходить книги Синявского. Постепенно выстраивался образ значительной фигуры, несколько недооцененной на фоне Солженицына или Сахарова.

Синявский все время ходил на границе между социокультурным и культурно-эстетическим жестом, хотя его книга "Прогулки с Пушкиным", например, произвела на меня большое впечатление. Он первый показал, как можно обращаться не с Пушкиным, а с имиджем, с образом, фантомом Пушкина. Посему, как мне, во всяком случае, кажется, несколько позднее вхождение работ Синявского в круг текстов, обязательных для чтения, сослужило нехорошую службу. Они пришли уже тогда, когда люди как бы сами дошли до того же, проделали примерно ту же самую работу.

Александр Проханов

1. Впервые я услышал об Андрее Синявском из прессы. Из "Правды", наверное. Я был тогда достаточно далек от актуальной политики, не был включен в политическую истерию. Фамилия Синявского существовала тогда постоянно вместе с фамилией Даниэля. Я думал, это один человек - Синявский-Даниэль. О нем говорили все газеты, склоняли по радио, шумели, подвергали остракизму. И я тоже испытывал некоторое раздражение по поводу того, что этот господин с двойной фамилией насолил нашему строю, нашему государству.

Когда их посадили, я слушал много подпольного радио - "Свободу", "Голос Америки", и о них говорили уже сострадательно. Было две темы - одна зубодробительная, официальная, а другая - сострадательная, и обе вызывали раздражение. Потому что как одна пропаганда, советская, начнет тему молотить, так и другая - антисоветская - начинает ее разрабатывать. Так я и остался в раздражении, не читав к тому времени книг Синявского, как говорили - "пасквилей", которые он написал о нашей литературе.

2. С некоторого времени - с 1987 года, когда я выступил против Горбачева и стал таким публичным оппозиционером, - мне стала небезразлична судьба всех тех, кто так или иначе относился к моей стране. Антисоветских писателей, политиков становилось все больше и больше, и довольно большая их часть принадлежала к числу коммунистов (например, Александр Николаевич Яковлев), а Даниэль и Синявский, находившиеся к тому времени за рубежом, вроде бы тоже рифмовались с теми, кто замышлял погубление моей страны. Но к концу 80-х Синявский был уже периферийным человеком, о нем не говорили, говорили о Межрегиональной группе, Сахарове и т.д. Я о нем по-настоящему вновь вспомнил потом, и пожал ему руку, и едва не обнял, когда он со своей супругой Розановой появился в редакции моей газеты "Завтра" после расстрела Дома Советов. Он был настолько потрясен этим злодеянием, что стал на некоторое время автором моей радиально-оппозиционной газеты. И в своих работах он осуждал такой тотальный, фашиствующий либерализм, и это, признаюсь, меня потрясло. Во-первых, потрясло то, что человек, демонизированный советской властью, по сути, выступил на защиту власти Советов - парламента то есть. И публиковался в газете, которая в общественном сознании в то время была советской, красной, а может, и "коммуно-фашистской", как нас называли. Это меня потрясло: такая широта и кристальная этика. А второе, что потрясло, - мое собственное к нему отношение. Видит бог, как я был ему благодарен, с каким чувством внутреннего благоговения и даже робости я ловил себя на том, что вижу восхитительно благородного человека, для которого идеи гораздо выше ситуаций. Ситуация ли это гражданского оппонирования советской системе, или ситуация мордовских лагерей, где он находился, или ситуация парижской эмиграции, или когда его, казалось бы, соратники, единомышленники совершили чудовищное злодеяние, перечеркнувшее их идеалы.